Шортхаус невольно вскрикнул и едва не потерял равновесие, потому что тетя буквально повисла на нем, не помня себя от ужаса. Она не издала ни звука, просто прижалась к нему всем телом. Но, к счастью, она ничего не видела — только услышала чьи-то стремительные шаги, поэтому самообладание вернулось к ней почти сразу, и Шортхаус смог высвободиться и зажечь спичку.
Тени отшатнулись от яркого света, и тетушка нагнулась, чтобы поднять портсигар с бесценной свечой. Тут они обнаружили, что огарок не просто погас; он был растоптан. Фитиль был вдавлен в наплывы воска, словно смятые чем-то плоским и тяжелым.
Шортхаус изумился, увидев, как быстро тетушке удалось справиться с ужасом; восхищение ее храбростью многократно возросло, более того — подобное мужество воодушевило его, за что он был несказанно благодарен тете. Столь же сильно удивило Шортхауса и физическое свидетельство чьего-то присутствия. В памяти всплыли некогда слышанные истории о весьма опасных возможностях медиумов, способных материализовать потусторонние явления; если это правда, и он сам или его тетушка обладают подобным даром — значит, они просто помогают сконцентрироваться неким силам населенного призраками дома, где атмосфера и без того накалена до предела. С таким же успехом можно подносить зажженную лампу с открытым фитилем к бочонкам на пороховом складе.
Стараясь не думать об этом, Шортхаус снова зажег свечу и направился дальше. Рука в его ладони подрагивала, это правда, да и его собственная поступь порой была неуверенной, но они размеренно двигались вперед и, после безрезультатных блужданий по третьему этажу, поднялись на чердак.
Там они обнаружили скопление тесных комнатушек для прислуги, где их взору предстали обломки мебели, грязные плетеные стулья, комоды, разбитые зеркала, ветхие кровати. В спальнях, унылых и неопрятных, были наклонные потолки, уже затянутые местами паутиной, маленькие окошки и плохо отштукатуренные стены. И Шортхаус, и тетя Джулия рады были уйти прочь.
Ближе к полуночи они вернулись в маленькую комнатку на третьем этаже — прежнюю гардеробную рядом с лестничным пролетом — и решили провести в ней остаток ночи. Она была абсолютно пуста. По слухам, именно здесь разъяренный конюх настиг загнанную сюда жертву. Снаружи, за узкой лестничной площадкой, начинались ступени, ведущие наверх — в комнаты прислуги, которые они только что обыскали.
Несмотря на то, что ночь была прохладной, нестерпимо хотелось открыть окно. Более того, Шортхаус испытывал странное чувство: в этом помещении ему труднее всего было держать себя в руках. Что-то неладное творилось с нервами, решимость таяла, воля слабела. Не прошло и пяти минут, как это стало очевидным, и столь короткого времени хватило, чтобы он ощутил, к своему величайшему ужасу, полный упадок жизненных сил, а подобное испытание казалось ему самым страшным.
Свечу они с тетей поставили на нижнюю полку буфета, оставив дверцу приоткрытой всего на несколько дюймов, чтобы свет не резал глаза, и тени не плясали по стенам и потолку. Затем они расстелили плащ на полу и сели в ожидании, прислонившись спиной к стене.
Шортхаус сидел в двух футах от двери; отсюда прекрасно видны были главная лестница, уводящая во тьму, и лесенка на чердак. Тяжелая трость лежала рядом, под рукой.
Высоко над домом сияла луна. Из открытого окна дружелюбно подмигивали звезды, словно добрые знакомые с небес. Все городские часы пробили полночь, и когда звон затих, повсюду снова воцарилось молчание безветренной ночи. Только гул морского прибоя в отдалении наполнял воздух приглушенным шелестом.
Тишина в доме стала невыносимой — невыносимой, как подумал Шортхаус, потому что в любую минуту ее могли нарушить самые зловещие звуки. Напряженное ожидание все больше действовало на нервы; Шортхаус разговаривал с тетей шепотом, да и то изредка, поскольку громкие голоса звучали странно и неестественно. Комнату наполнил зябкий холод, виной которому была вовсе не ночная прохлада. Воля, направленная против незваных гостей, кому бы она ни принадлежала, постепенно лишала их уверенности в себе и способности действовать решительно; силы убывали, и перспектива столкновения с чем-то поистине кошмарным стала теперь еще страшнее. Шортхаус отчаянно боялся за пожилую даму, прижавшуюся к нему, ведь скоро ее спасительная отвага иссякнет.
Он чувствовал, как пульсирует кровь. Порой ему казалось, что слишком громкое биение сердца мешает различить иной шум, постепенно нарастающий в глубине дома. Всякий раз, как Шортхаус пытался сосредоточиться, звуки неизменно затихали.
Пока что они явно не приближались. Тем не менее, Шортхаус не мог избавиться от ощущения, что в нижних комнатах кто-то движется. Гостиная, где неожиданно и без причины захлопнулись двери, была слишком близко — звуки определенно исходили из более дальней точки. Шортхаус подумал о большой кухне, где сновали черные жуки, и унылой крохотной буфетной; однако источник шума, казалось, находился где-то в другом месте — но, безусловно, внутри дома.
И вдруг прозрение обрушилось на него, и на мгновение сердце замерло, а кровь заледенела. Звуки доносились не снизу; они шли сверху, из отвратительных сумрачных комнатушек для прислуги, с поломанной мебелью на полу, низкими потолками и узкими окнами — именно там убийца напал на свою жертву, вынудив ее спасаться бегством от неминуемой смерти.
И едва Шортхаус понял, откуда исходят звуки, он стал слышать их более отчетливо. Это были шаги: кто-то двигался по чердаку у него над головой, минуя комнату за комнатой, огибая мебель…
Шортхаус бросил быстрый взгляд на фигурку, замершую рядом, пытаясь угадать, сделала ли тетушка то же открытие. В слабом мерцании свечи из-за дверцы буфета ее резко очерченный профиль вырисовывался на фоне белой стены как грубовато вылепленный рельеф. Но Шортхаус не поэтому удивленно моргнул, и не поэтому затаил дыхание. Необычайная перемена произошла с ее лицом. Казалось, что кто-то надел на нее маску: разгладились глубокие бороздки, прочерченные временем, кожа натянулась чуть сильнее, так что морщины исчезли; от этого лицо сделалось почти детским — только взгляд оставался старым.
Шортхаус лишился дара речи, глядя на нее в изумлении, близком к ужасу. Несомненно, это по-прежнему были тетушкины черты, но так она выглядела лет сорок назад, в беззаботной, невинной юности. Ему доводилось слышать истории о том, что страх способен оказывать на людей столь странное воздействие, полностью стирая следы иных эмоций, счищая налет былых страстей; однако он никогда не думал, что это так — в буквальном смысле слова, что все может быть так просто и ужасно. На тетином лице не осталось ничего, кроме гримасы неодолимого страха; и когда, ощутив пристальный взгляд, тетушка обернулась, Шортхаус невольно закрыл глаза покрепче, чтобы не видеть этой картины.
Но когда он осмелился разомкнуть веки минуту спустя, то, к величайшему облегчению, увидел, что выражение ее лица изменилось: несмотря на смертельную бледность, тетя улыбнулась, и ужасная маска исчезла — прежний облик вернулся к ней.
— Все ли в порядке? — только и смог вымолвить Шортхаус. Ответ этой удивительной пожилой дамы был показательным:
— Мне холодно… и немного страшно, — прошептала она.
Шортхаус предложил закрыть окно, но тетушка удержала его, умоляя не уходить даже на мгновение.
— Что-то происходит наверху, я знаю, — тихо вымолвила она. — Только вряд ли я смогу заставить себя подняться туда.
Однако Шортхаус придерживался иного мнения: он понимал, что решительные действия скорее всего помогут вернуть утраченное самообладание.
Он достал фляжку и налил в стаканчик чистого коньяка, достаточно крепкого, чтобы придать человеку силы. Тетя Джулия сделала глоток, и легкая дрожь прошла по ее телу. Сейчас Шортхаус думал лишь о том, как выбраться из дома, пока она не упала в обморок; при этом он сознавал, что опасно бежать от противника, поджав хвост. Бездействовать далее было невозможно; контроль над собственными чувствами слабел с каждой минутой, и следовало без промедления предпринять самые отчаянные, решительные меры. И уж лучше не спасаться бегством, а наступать на врага и достойно встретить ужасную кульминацию, если она необходима и неизбежна. Шортхаус чувствовал, что способен сделать это сейчас, но десятью минутами позже сил могло не хватить ему одному, а на двоих — тем более!
Тем временем шум наверху нарастал, он приближался. Кто-то двигался, осторожно ступая по скрипучим половицам и натыкаясь на мебель.
Подождав несколько мгновений, пока изрядная порция алкоголя окажет свое воздействие, и понимая, что эффект при таких обстоятельствах продлится недолго, Шортхаус неслышно поднялся на ноги и твердо заявил:
— Теперь, тетушка Джулия, мы отправимся наверх и узнаем, чем вызван этот шум. Вы тоже должны пойти, как мы и договаривались.
Он подхватил трость и достал свечу с буфетной полки. Тетушка безвольно поднялась позади него, тяжело дыша, и он услышал слабый голос, уверяющий, что она готова. Шортхауса поражала ее храбрость — неизмеримо большая, чем его собственная; и когда они вместе тронулись в путь, высоко держа истекающую воском свечу, от этой дрожащей, бледной женщины рядом с ним исходила непонятная, величественная сила, вдохновляя Шортхауса, заставляя его устыдиться своей трусости, — и без этой поддержки он справился бы с испытаниями этой ночи намного хуже.
Они пересекли темную лестничную площадку, избегая глядеть во мрак за перилами. Затем стали подниматься по узкой лестнице навстречу звукам, которые с каждой минутой становились все громче и слышались все ближе. На полпути тетушка Джулия споткнулась, и Шортхаус остановился, чтобы поддержать ее; именно в этот миг раздался ужасающий грохот наверху, в коридоре прислуги. И немедленно раздался пронзительный вопль — крик животного ужаса и одновременно мольба о помощи.
Прежде чем они смогли отодвинуться или спуститься на ступень вниз, кто-то промчался по коридору у них над головой, то и дело спотыкаясь, в безумной гонке — а затем на полной скорости, перескакивая через три ступени, побежал вниз по той самой лестнице, где они стояли. Шаги были легкими и неуверенными, но позади слышалась более тяжелая поступь другого человека — такая тяжелая, что лестница под ним сотрясалась.