ался, следил за ним, подбирался ближе, обкладывал со всех сторон, как волка во время облавы. Успокойся, дурак, злился Пераль. Там никого нет. На второй стоянке ты возьмешь извозчика, вы полетите в Бамидел…
Ба-ми-дел. Ба-ми-дел.
Ему преградили путь, когда до стоянки осталось сто метров.
— Добрый вечер! — улыбнулся Антон Пшедерецкий.
— Во-первых, это было красиво!
— В ваших устах такой комплимент ценен вдвойне.
— Втройне!
— У вас какая-то новая арифметика?
— Вдесятеро! Это не комплимент, а чистая правда.
— Тогда и считать надо по-другому, — с нарочитой серьезностью начала Джессика, и Пшедерецкий вскинул руки, капитулируя:
— Сдаюсь, госпожа Штильнер! По части расчетов я вам не конкурент.
Они сидели в кафе за тем самым столиком, где вчера — неужели вчера?! — Джессика слушала исповедь Диего Пераля. Вода в фонтанах оставила притворство, не пытаясь больше уподобиться раскаленной магме. Струи, подсвеченные закатом, превращались в выбросы яичного желтка. В зените, а лучше сказать, в кульминации, желток взбивался до состоянии пены. Облако мельчайших брызг трепетало: там вспыхивали и гасли крошечные радуги. Солнце Китты — голубой гигант — пожалуй, больше ассоциировалось не с желтком, а с белком, сваренным вкрутую до синевы. Но атмосфера планеты чудила на радость туристам, превращая утреннюю зорьку в бусы из бирюзы, а зорю вечернюю — в червонное золото.
Чуткий к настроению посетителей, бармен поставил блюз — древний, черный, шикарный. Спускаясь вразвалочку по пониженным ступеням, блюз спотыкался, загустевал, тянулся патокой. Под такой блюз надо плакать пьяными слезами, изливая душу кому попало.
На столике скучала бутылка наилегчайшего розового вина, какое нашлось в баре. Бутылка была оскорблена в лучших чувствах. Оба собеседника лишь пригубили из бокалов, верней, сделали вид, что пьют. Для Пшедерецкого на сегодня бои закончились, Джессике меньше чем через час предстояла еще одна схватка. У блюдечка со сладостями имелся шанс повторить судьбу бутылки — им пренебрегали.
— Зато на турнирной площадке я не конкурент вам!
— Всему свое время, — Пшедерецкий откинулся на спинку плетеного кресла, разглядывая вино в бокале на просвет. — У меня больше опыта, но опыт — дело наживное. Кстати, у вас ведь скоро бой? Если вы проиграете из-за меня, я застрелюсь. Честное слово, пущу себе пулю в лоб…
— Пулю? — усомнилась Джессика.
— У меня превосходная коллекция древних револьверов. Не знали? Однажды я покажу вам свои любимые экспонаты. Если не застрелюсь, конечно. Мне приятно ваше общество, но вам разве не нужно подготовиться к поединку? Собраться? Настроиться?
— Не нужно. Бой, который был — закончился. Бой, что предстоит — не начался. Он начнется, когда я выйду на площадку. Устраивать себе бой до боя — гарантия перегореть.
— Отличная метода! Завидую вашему гематрийскому хладнокровию.
— Это не я придумала. Это мне тренер посоветовал.
— Мар Дахан?
— Нет, маэстро Пераль.
— Что, так и сказал: «гарантия перегореть»?
— Маэстро Пераль выразился гораздо жестче. Скромной девушке не стоит повторять его рекомендации дословно.
— Солдатский юмор? — Пшедерецкий добродушно рассмеялся. — Мне нравится такой подход к спорту. Выходит, сейчас вы не бездельничаете, а выполняете рекомендации маэстро?
Если он планировал смутить девушку, то укол «ушел в молоко».
— И буду выполнять еще восемь с половиной минут, — не вставая, Джессика изобразила что-то вроде книксена. — Спасибо за помощь, благодаря вам я совмещаю приятное с полезным.
— В смысле?
— Мы с вами мило проводим время. Вы согласны? При этом я расслабляюсь и снимаю психическое напряжение. Вероятность моей победы в поединке увеличилась на ноль целых восемьдесят пять сотых процента.
— Бог мой! — всплеснул руками Пшедерецкий, едва не разлив вино из бокала. Он знал, что Джессика оценит точную выверенность этого движения, дождался благосклонного кивка и лишь потом продолжил: — Вести с вами светские беседы — истинное удовольствие. Но взять вас замуж… Бр-р-р! Участи вашего мужа я не пожелаю и врагу!
— Я уродина?
— Вы красотка! Но вы же все просчитаете наперед! Я, извините за вольность, еще только возьмусь за пряжку ремня, а вы уже будете знать, какие подвиги я совершу в постели. А измена! Да я и взглянуть налево не успею, а вы продиктуете мне адрес той, к кому я отправлюсь!
Джессика прыснула, прикрыв рот ладошкой:
— Вы преувеличиваете мои возможности.
— Преуменьшаю!
— Я расцениваю это, как грубую лесть! И она мне нравится.
— Вам по сердцу грубые мужчины? Варвары? Типа вашего сурового маэстро? Его методика, похоже, дает неожиданные результаты. Я это учту!
Пшедерецкий хотел развить шутку, но замолчал, увидев, что его собеседница не расположена поддерживать беседу в таком тоне.
— Вы ошибаетесь, — Джессика наклонилась вперед. Глаза ее опасно заблестели. Было неясно, что собирается сделать гематрийка: заплакать, поделиться сокровенной тайной или выплеснуть бокал в лицо Пшедерецкому. — Маэстро Пераль вовсе не груб. Ему сейчас очень тяжело. Вы видели, что он носит траур? У него погибла жена. Маэстро не в себе, мягко говоря. Я удивляюсь, как он вообще держится. Прилетел на Китту, тренируется, как сумасшедший, работает со мной…
— Мне очень жаль…
— Это достойно восхищения. Восхищения, а не насмешки.
— Я глубоко раскаиваюсь. Поверьте… — Пшедерецкий мягко накрыл ладонь Джессики своей. Девушка не отстранилась. — Вы ее знали?
— Жену маэстро Пераля? Видела пару раз, случайно. Она заходила на тренировку. Очень красивая женщина. Я даже…
Гематрийка осеклась. Слово «ревновала» осталось непроизнесенным.
— Они любили друг друга? — спросил Пшедерецкий.
— Да.
— Это говорят ваши расчеты?
— Любовь не считается. Я хочу сказать, — Джессика поджала губы, понимая, как ужасно звучит ее заявление, поискала лучшее, не нашла и закончила без экивоков: — Они очень любили друг друга. Это видно по тому, как он горюет.
— Мне очень, очень жаль… — тихо повторил Пшедерецкий.
Внезапно Джессике показалось, что ее собеседник сидит не здесь, за общим столиком, а валится в черную дыру на другом конце галактики. Она вздрогнула: откуда-то потянуло сквозняком.
— Я пойду к нему, — Пшедерецкий пристукнул кулаком. Блюдечко со сладостями подпрыгнуло, бокалы тоненько задребезжали. — Выражу свои соболезнования. Это будет правильно…
— Осторожней, — посоветовала Джессика. — Если что, не обижайтесь на маэстро.
— Что вы имеете в виду?
— После смерти жены он не вполне адекватен. К примеру, он принял вас за другого человека.
— Да? И за кого же?
Джессика промедлила с ответом. Диего Пераль просил ее забыть. Но гематрийка не умела забывать.
— Он не назвал имени. Просто учтите на всякий случай.
— Хорошо, учту. Простите, вам еще не пора?..
— Спасибо за бдительность, — Джессика усмехнулась уголками губ. — Я вас покину очень скоро. У меня в запасе…
— Джес! Извините, я помешал…
Последние слова Давида Штильнера были обращены к Пшедерецкому, обернувшемуся на голос с резкостью фехтовальщика. «А он знаком со зверями-модификантами», — машинально отметила Джессика, потому что при виде Голиафа чемпион даже не вздрогнул.
— Что, Додик?
— Мар Пераль хочет покинуть «Тафари».
— Срочно?
— Да. Ему позвонили.
— Кто?
— Не знаю.
Пшедерецкий переводил взгляд с брата на сестру — и видел одно лицо. Дело было не в сходстве близнецов. Лица Давида и Джессики застыли, утратили человеческую мимику: даже не маски — голосферы компьютеров. Скупое движение ртов — вот и все, что показывали эти мониторы случайному зрителю. Шел разговор двух гематров, который большей частью сводился к молчанию. За скобки выносилось столько, что в скобках оставался сущий пустяк. Сейчас никому бы в голову не пришло, что в паспорте отца этих молодых людей, как и в паспорте Антона Пшедерецкого, местом рождения значится варварский Сечень. Минимум слов. Максимум информации. От каждого слова, непостижимые для Пшедерецкого, выстраивались логические цепочки, дорожки причин и следствий. Они ветвились, обрастали вероятностями, соединялись, переплетались; отсеченные скальпелем гематрийской аналитики, рассыпались в прах и исчезали без следа.
— Его нельзя оставлять одного.
На принятие решения Джессике потребовалось семь с половиной секунд.
— Добрый вечер! — улыбнулся Антон Пшедерецкий.
— Добрый! — рявкнул Диего. — Какого дьявола?!
— Простите, это вы мне?
— Нет, — Джессика потупила взор. — Это он мне.
Диего шагнул к девушке. Казалось, он намеревается сгрести ее в охапку и с маху ударить о ближайший столб. Когда маэстро заорал дурным голосом, это был рев мастер-сержанта Кастурийского пехотного полка, на чьей форме — сорок пуговиц, а в кулаке — сорок тысяч затрещин:
— Вон отсюда! Бегом!
— Я…
— Я кому сказал?! У тебя бой, дура!
— Вы…
— Вон!!!
Джессика набрала в грудь воздуха и вдруг завопила, как шальная:
— Дурак! Дурак безмозглый!
— Я? — задохнулся маэстро.
— Ты! Ты же без меня пропадешь!
— Я?!
— Ты! Ты куда собрался? Куда ты собрался, спрашиваю?!
Голиаф присел на задние лапы. С огромным интересом лигр вертел башкой, наблюдая за скандалом. Временами он шумно облизывался, словно никак не мог выбрать, кого съесть.
— Не твое дело! — бушевал маэстро. — Бегом марш!
Все напряжение, скопившееся в душе сеньора Пераля, требовало выхода. Оно ломилось наружу, это напряжение, оно разносило в щепки запертые двери, срывало засовы, ломало косяки и притолоку. Вряд ли маэстро сумел бы остановиться, даже если бы захотел.
— Иди дерись! Дерись, засранка!
— Как вы разговариваете с дамой?! — возмутился Пшедерецкий.
— Как надо! Вы что, не поняли? Она же будет переживать за меня! Переживать — там, на площадке! Беспокоиться, волноваться! Да ей в первую секунду воткнут…