5‑й арестант:
Да чтоб я сдох! Гематр!
Мар Шаббат (задерживается на пороге камеры):
Вас не повесят, добрый капитан.
Капитан Рамирес:
У вас виденье?
Мар Шаббат:
Нет. Я посчитал.
Часть 2Сечень
Глава седьмаяЖихори с Успенского погоста
Дров Сидор нарубил загодя, еще днем. Повезло: увидал в окошко, что лесник, аспид зловывернутый, в город за водкой да бакалеей намылился. Дорога-то аккурат мимо Сидоровой хаты бежит, вот и углядел. Проводил добрым словом лесниковы сани, дождался, пока с глаз долой скроются, а сам за топор — и в лес. Пришлось дать кругаля, прячась от соседей. Соседи — они такие: кто смолчит, а кто и леснику доложит. Или того хуже, Прошке-управляющему, сукину сыну Прохору Ивановичу, жить ему сто лет с зубной болью. Плакали тогда и дровишки, и тепло в хате, и спина Сидорова с жопой за компанию.
Ничё, гладко сыграло, без свидетелей.
На опушке снега намело — сила морская! Сидор с хрустом проламывал толстую корку наста, при каждом шаге проваливаясь по пояс. В штанах окопалась бабушка Мороз, грызла мелкими зубками неудобь сказать что. Дальше, меж деревьями, снег лежал по колено, идти стало не в пример легче. Сухостоя хватало, тащить, опять же, близехонько. Сидор мотнул башкой туда-сюда: нет, с опушки вора не разглядеть. Он взялся за топор и махал до полудня, лишь изредка переводя дух и слушая: не идет ли кто? Взопрел, увязал добычу в вязанки, по-тихому вернулся домой и стал ждать вечера. Средь бела дня кто ж вывозит? Дунька, Сидорова благоверная, баба умная — чаем поила да помалкивала. Душой за мужа изболелась: а ну как поймают на порубке в господском лесу? Ежели только плетей дадут — считай, повезло. С другого боку, печь топить надо? Надо. А где дров взять? Не за деньги ж покупать? Тем паче, какие деньги у Сидора?!
Не деньги — слезы.
Зимой темноты просить — раз плюнуть. Был день и сплыл. В сумерках, чтобы огонь не жечь, но и на свету лишний раз не мелькать, запряг Сидор кобылу Хрумку в дровни. Обождал чуток — пускай мраку нагонит! — и тронул с богом.
Луна на небо выкатила — загляденье. Желтая, круглая, что твой блин на Масленицу! Вокруг личика — нимб морозный. Звезды девками на выданье перемигиваются. Сидору аж на сердце полегчало: не может в такую ночь дурного приключиться! Поначалу все и шло, как по маслу. Место с первого раза отыскал, вязанки загрузил и в обратный путь тронулся. Хрумка, даром что кляча, труси́ла ходко для своих преклонных лет — видать, тоже в конюшню торопилась. Сидор ежели и кричал: «Но, мертвая!» — так во-первых, не кричал, а бурчал, а во-вторых, не для скорости, а для форсу, что ли. Всей дороги с полверсты осталось, тут и кончилась Сидорова удача.
В чистом поле, аккурат над Успенским погостом, сгустился туман. Это зимой-то — туман! Без погоста ясно: дело дрянь. И точно: из тумана к дороге вышли жихори. Сидор, сбиваясь на мат, забормотал молитву — первую, что на ум пришла. Губы дрожали, святые слова выходили с дурацким чмоканьем. Сила морская! Будто не молишься, а вареники ешь! Сидор хлестнул Хрумку, надеясь проскочить, но кобыла, дери ее под хвост, встала как вкопанная. Жихори подходили ближе, нацеливались душу вынимать. Соскочу с дровней, решил Сидор. Пущусь наутек: пропадай лошадь, дрова, дровни — самому бы ноги унести! Ноги, колоды эдакие, ни уноситься, ни уносить Сидора не пожелали — отнялись напрочь. Со стороны леса долетела диковатая песня — вой волчьей стаи. Икнув от страха, Сидор сбился, молитва выпрыгнула из головы и умчалась к боженьке: жаловаться на дурака.
Он сидел и отпевал себя заживо.
В свете луны жихори отбрасывали тени: длинные, угольные. Громко скрипел снег под ногами. Сердце Сидора отчаянно колотилось в грудь изнутри: выпусти! сбегу! И вдруг угомонилось, затрепыхалось мелким бесом. В нем, в сердце человеческом, затеплилась надежда. Нечисть вроде как тени не отбрасывает, верно? И ходит тише мыши, и в снег не проваливается. И не чертыхается при этом по-нашему и не по-нашему! Нешто люди? Точно, люди! Слава тебе, Господи! А что одеты в размахайки да штаны кургузые — так, небось, артисты! Фигляры городские. Артисты, кто ж еще? Ехали в усадьбу, комедь ломать, с дороги сбились, сани у них сломались…
Что еще за пакость могла приключиться с артистами, Сидор не придумал. Он старался, потел под кожухом — и не мог оторвать взгляд от двоих, которые впереди. Один во всем черном, и борода черная, и шляпа, и перо на шляпе, и глазищи — караул! Сатана, ей-богу, сатана! А другой — во всем белом. В исподнем, что ли? Ангел небесный? Нет, ангелы в исподнем не шляются. Сидор пригляделся: сила морская!
— Барин!
Пропал, ёкнуло в груди. Попал, как кур в ощип! Уж лучше бы жихори. Теперь мало, что выдерут, как сидорову козу, так и дров не видать, и Дунька прибьет! Напутствовала: ни пуха ни пера, езжай с богом, милый, и без дров не возвращайся. Рука у нее тяжелая, у квашни…
— Барин! Антон Францевич, благодетель!
У Сидора прорезался голос. Дровокрад бухнулся прямиком в снег, на коленки перед барином, перед любезным.
— Доброй ночи вам! А я тут это… вы уж не серчайте…
— Кто таков?
— Виноват, Антон Францевич! Как есть, виноват!
— Ты что бормочешь, дурак?
— Велите выпороть, спасибо скажу…
Голос барина не сулил добра. Лучше было бы заткнуться, но отчаявшийся Сидор собрал в кулак жалкие остатки характера, сколько сумел отыскать, и поднял лицо к барину, как верующий к иконе:
— Порите, ваша милость! Заслужил!
— И выпорю!
— И ладно! Только дрова оставьте! Замерзнем ить!
Тут барин и высказался по-людски:
— Да иди ты на хер со своими дровами!
— Дык это…
— Проваливай! Дурак!
До Сидора не сразу дошел смысл господских слов. А когда дошел…
— Как прикажете, барин! Как прикажете! Дрова-то, конечно, не мои… Ваши они, ваши! Но ежели велите на хер, от щедрот господских, так мы мигом…
Он бормотал и приговаривал, не в силах поверить удаче. Барин, благодетель! Мог же и под плети кинуть, и дрова забрать, и… А пойти, куда велено — это мы с радостью, бегом, на карачках! Сидор уже забрался на дровни, когда мужик в простецкой рубахе, подпоясанной веревкой, что-то сказал барину по-иноземному.
Антон Францевич кивнул:
— Стой!
Сидор оледенел.
— Скидывай дрова!
— Да как же это?! — чуть не плача, возопил Сидор. Он шалел от ужаса: слыханное ли дело — барину перечить?! — Вы ж сами велели…
— Скидывай, я сказал!
— Да как же…
— Потом заберешь. В усадьбу поедем. Давай, живо!
Торопясь, Сидор принялся сваливать вязанки в снег. Кажется, ему помогали, но Сидор этого не запомнил — все вокруг плыло, как в тумане. Он опомнился, когда барин велел: «Трогай!» Обнаружилось, что за спиной Сидора в дровнях скорчились две женщины: дрожащие от холода, в легкой, совсем не зимней одежде. Сидор хлестнул Хрумку, и кляча потащила дровни в сторону господской усадьбы. Барин с артистами-мужчинами брели рядом, по обе стороны, и Сидор старался на них не смотреть.
У ворот черный, страшный сатана помог дамочкам выбраться из дровней.
— Проваливай, — махнул рукой барин. — И держи язык за зубами. Понял?
— Понял, как не понять… — испуганно зашептал Сидор.
Антон Францевич бросил ему кругляш, масляно блеснувший в свете луны:
— Держи за труды, балбес. Сгинь!
И заколотил в ворота кулаком.
Уже отъехав от усадьбы, Сидор разжал потный кулак. Сила морская! На ладони лежал золотой червонец. Вот это да! Он вернулся к месту, где свалил вязанки, погрузил дрова, в который раз полюбовался на монету — и щелкнул вожжами над Хрумкой:
— Н-но!
Усталая кляча брела, едва переставляя ноги. Сидор не стал ее подгонять: умаялась, бедолага. Ничего, скоро дома будем. Дуня набросится: где шлялся?! А Сидор ей: вот! И червонец под нос. Дрова, мол, тоже привез. И с барином словом перекинулся. И вообще!
Сила морская! Оглянулся Господь, снизошел…
— Прохор! Открывай!
Кулак Пшедерецкого тараном бил в ворота. Удары выходили на славу: звучные, тяжелые. В окнах дома, плохо различимого за кружевом черных ветвей сада, загорелся свет. Глухо хлопнула дверь.
— Вали отсюда, пьянь! — донеслось с крыльца.
— Открывай, зараза! Я с гостями!
— А вот я собак спущу!
Яростный лай не замедлил подтвердить серьезность этого намерения.
— Прошка, сукин сын! — могучий рык Пшедерецкого с неожиданной легкостью перекрыл лай. Собаки в испуге заскулили, почуяв власть хозяина. — Открывай, мать твою! Убью!
— Антон Францевич?!
— Убью, сволочь!
— Убивай, благодетель! Бегу! Открываю!
Вспыхнули окна первого этажа, в них замелькали тени. Дверь как взбесилась, колотясь о косяк — раз, другой, третий. По ту сторону ворот заскрипел снег, послышались торопливые шаги. Лязгнул засов, массивные створки начали судорожно вздрагивать. За них дергали и тянули, но ворота поддавались с неохотой: под них намело кучу снега.
— Антон Францевич! Отец родной, с прибытием вас!
— Стол! Баню!
— Сей секунд, барин! Ох, да что ж это вы по-летнему?! Себя не бережете!
— Комнаты для гостей! Живо!
— В тепло давайте… Сенька! Петро, Ганна!
— Туточки мы…
— Слыхали, что барин велит? А ну, быстро, пчелками метнулись!..
Унилингва мешалась с местной певучей речью. Вокруг сделалось людно и голосисто. Ночь обернулась днем от света электрических фонарей, керосиновых ламп и факелов. Вот уже набрасывают на плечи шубу размером с добрый шкаф, подхватывают под руки, ведут, считай, несут в дом.
— Водки!
Двери распахнулись настежь. Навстречу ко