Диего оглянулся на дикаря, приплясывающего рядом с кобылицей Карни. Нет, бездельник и не думал разжигать свой нимб поярче. Он вообще обходился без нимба. Пялился на рой, ухмылялся, придурок. Надежда, вздохнул маэстро. Вот ведь какая ты зараза, надежда. И воплощение выбрала поотвратнее — татуированный дикарь, шляющийся по космосу босиком.
— Красиво, — дон Фернан отступил на шаг, взмахнул шпагой, стряхивая зеленоватую кровь. — Ну, хоть умрем красиво. Что скажете, дон Диего? Ваш гениальный родитель был бы доволен таким финалом?
Диего вытер рапиру о мохнатый труп гиены:
— Нет.
— Почему?
— Мой отец — комедиограф.
— Да? — удивился Антон Пшедерецкий. — И что?
Маэстро уже научился их различать — наследника чести Кастельбро и безрукого чемпиона. Интонации, мимика, жест… Сейчас Диего недоумевал, как он путал их раньше — двоих, живущих в одном теле.
— Ничего, — бросил Диего.
Ему не хотелось вступать в объяснения. В драке наметилась пауза, миг покоя и тишины, и лишь дурак не воспользовался бы удачей, прежде чем наступит могильная тишина и придет вечный покой.
— Полагаете, в смерти нет красоты? — упорствовал дон Фернан.
Маэстро пожал плечами:
— Ее и в жизни-то нет.
— Совсем? Вы циник.
— Я реалист.
Словно доказывая правоту Диего, рой с разгону набрал высоту — и рухнул на бесов. Впервые Диего Пераль выяснил на собственной шкуре, что значит «уронить челюсть». Красоты в открывшемся ему зрелище и впрямь было маловато. С открытым ртом маэстро глядел, как комарье облепляет жаб, карнавальными масками клубится вокруг морд гиен. Кваканье, вой, рычание, и над этой какофонией — звон. Тонкий, пронзительный, мириадоголосый писк, скованный дьявольскими кузнецами в единый металлический звон — хуже рапиры, вонзающейся тебе между ребрами.
— Живем! — хрипло заорал Пшедерецкий.
— Ерунда, — возразил маэстро.
Он не помнил этого разговора. Во сне разговор формировался заново. Трудно было сообразить, говорили ли они о чем-то, качаясь, как маятник, от надежды к унынию, и если да, то о чем. Голосов коллантариев Диего не слышал, а может, не запомнил. Ему становилось все тяжелее отличать сон, где возможно все, от памяти, где тоже возможно все, поскольку память врет. Единственное, в чем маэстро не сомневался — вопреки ожиданиям, рой набросился на бесов. Иначе баня, перина и теплая баба превращались в ложь, обман, еще один сон, но смертный. В смертном сне, сеньоры, видишь ее, сучку шелудивую — надежду. Кто вдоволь поваландался по военным госпиталям да санитарным баракам, тот в курсе, и хватит об этом.
— Вы циник, — повторил Пшедерецкий.
— Я реалист, — повторил Диего.
Реалист, подтвердил рой. Нежданный союзник бился на грани полного истребления, неся значительный урон. Языки жаб мелькали в воздухе — клинки, кнуты, плети. Безгубые рты плямкали, булькали, горла вздувались пузырями, заглатывая насекомых десятками. Комары липли к слизистой коже, трепетали крылышками, утратив шанс взлететь. Жабы превращались в рыцарей, закованных в вороненую броню. Броня шевелилась, вздрагивала, укреплялась слой за слоем. Те мошки, что атаковали гиен, вязли в жесткой шерсти. Когда на гиене образовывался дрожащий ком, бесовка падала на землю и каталась, давя кусучих тварей. Самые сообразительные бросались в воду, погружались с головой — и выныривали чистые, утопив мелких врагов.
— Вперед! — завизжал Пробус. — Бей их!
Помпилианец был прав. Следовало воспользоваться моментом, хотя Диего понимал, что порыв коллантариев — скорее самоубийственный, чем спасительный. Карни, подумал он. Даст Бог, хоть Карни прорвется. Конной легче… Он понятия не имел, сумеет ли Карни существовать без колланта, скитаясь по здешней геенне в одиночку. Он просто выгрызал у злодейки-судьбы не шанс, так клок шанса.
— Вперед!
— Чего ты кричишь? — дремотно проворчала баба. — Спи, рано еще…
— Сплю, — согласился маэстро.
— Ну и спи. Вперед ему… Куда тебе вперед, темно на дворе!
— Никуда мне вперед.
— Ну и ладушки…
Ворчание бабы вырвало Диего из боя. Так выдергивают пробку из бутыли с молодым вином. У отца отличные виноградники в Кастро-Мадура, там девки давят гроздья босыми ногами, приплясывая в резко пахнущем соке, как демоницы в свежей крови… Почти сразу маэстро вернулся в безумный космос, к озеру и ущелью, но опоздал. Всякое «вперед» осталось позади — да, они кинулись, что называется, в едином порыве, откуда и силы взялись, и даже потеснили бесов, вынужденных сражаться на два фронта… Маэстро помнил, как это произошло, но здесь, во сне, с разгону проскочил мимо отчаянной контратаки. Он проскочил и мимо того, как рой внезапно оставил свои жертвы, сорвался в небо и судорожными рывками начал возвращаться к дальнему водопаду. Судороги комарья заинтересовали Пробуса. Наглухо закрывшись щитом, маленький помпилианец остановился, глядя на тучу насекомых. Во сне Диего читал мысли Пробуса, ясно видел, как догадка превращается в уверенность. Рой звал за собой, пытался докричаться до коллантариев: скорей, ну скорее же!
— За мной! — визг Пробуса разодрал уши в клочья.
На секунду, повинуясь извращенной логике сна, маэстро возвратился назад по оси времени — в миг первого прорыва, резни на волне приказа «Вперед!» За такую логику мар Яффе снизил бы дурню-школяру оценку до минимума, или — о гематры! — взял да и поставил бы высший балл. Рапира действовала сама, вернее, Диего и был рапирой, живой сталью. Клинок вылетал на пядь дальше, чем следовало бы, разил без промаха, извивался змеей, втягивался улиткой в раковину; шел трещинками, превращался в микро-рой, часть целого, оформленную под оружие, и вновь собирался воедино из звенящей нити мошкары. Видения, способные выжечь мозг дотла, терзали рассудок маэстро. Он шарахался в сторону, словно от видений можно было сбежать, натыкался на коллантариев — и видения удваивались. Лучи, волны, поля, чертовщина и бесовский искус — в них не осталось ни капли человеческого, знакомого, обыденного. Диего молил всех святых если не о фундаменте, то хотя бы о перилах — схватиться, удержаться на краю, не сверзиться в пропасть безумия. Его молитву услышали: «За мной!» — и маэстро кинулся за Пробусом, неожиданно быстроногим, а помпилианец кинулся за роем, а рой скрежетнул по мокрому камню, как нож скрежещет по граниту, и клокочущей массой сгинул в бурлении воды, что падала со скалы, с небес, черт знает откуда. Рядом грохотали копыта — кобылица Карни, понукаемая яростной всадницей, опередила маэстро, едва не сбив Диего с ног, и ошеломляющим прыжком ворвалась в водопад. Хрипя, Пераль прибавил ходу. Раньше он задумался бы, стоит ли нырять в водопад, спасаясь от бесов, но сейчас, когда Карни скрылась из виду, без колебаний последовав за комарьем и Пробусом — сейчас ему не оставили выбора.
Он прыгнул в водопад — и видения накрыли его с головой.
Потрясенный разум искал аналогии, цеплялся за них слабеющими пальцами. Зима, скользанка, малыш падает на лист жести и несется вниз по обледенелой улочке. Конь взбесился, взял в галоп по краю глинистого, осыпающегося берега реки. Шпага в руке маэстро Леона — не успеть, не отследить. Это конец, понял Диего. Перестав быть собой, он мчался в безвидное ничто, где вспыхивало ожесточенное что-то. Рядом кричали, кряхтели, сыпали отборной бранью…
— Вертится, — сказало ничто. — Ну чего ты вертишься, солдатик?
Баба — теплая, мягкая. Перина — мягкая, теплая. Одеяло сбилось, удрало в ноги. Мы ушли, сказал себе Диего. Я не рехнулся, и мы ушли. Я помню! Мы брели по каменистой дороге в распадке между холмами. Ничто кончилось, исчезло. Мы еле переставляли ноги: раненые, истекающие кровью. Одна Карни ехала верхом. Наши лошади не вернулись. Пропал и рой, как не бывало. Бросил нас? Потерял интерес? Увел за собой погоню? Откуда мне знать?! Мы тащились, как вереница слепцов за поводырем на белой кобылице. «Сечень!» — сказал кто-то, указав рукой за дальний холм. «Вы в состоянии высадиться на Сечене?» — спросил Пшедерецкий. Ему ответили кивком, чтобы не тратить силы на осмысленную речь. «Тогда я, — Пшедерецкий закашлялся. — Я буду рад гостям».
— Представь свой дом, — вслух произнес маэстро.
Да, так сказал Пробус. Диего ясно помнил, как помпилианец велел Пшедерецкому представлять дом, во всех подробностях. Ноздри Пробуса трепетали, словно живчик ловил след. Пшедерецкий начал бубнить всякую ахинею насчет этажей и крыши. Пробус велел ему заткнуться и представлять молча, и гордый дон Фернан, гранд Эскалоны, прикусил язык, и гордый Антон Пшедерецкий, звезда турниров, забыл огрызнуться, и оба они шаг за шагом, волоча общее тело по камням, представляли, морщили лоб, кусали губы, пока Пробус не кивнул:
— Да, вижу. Золотой ты мой…
Слезы текли по щекам Диего. Многие рыдали, когда коллант спустился в зиму и холод. Женщины, мужчины — коллантарии радовались чудесному спасению, благодарили за милосердие Создателя, судьбу, удачу. Диего Пераль плакал о другом. Он знал, что случится, едва им повезет вернуться в плотские тела, и все равно боль оказалась нестерпимой.
Белый снег. Белый ореол вокруг луны. Белая штриховка на черном картоне ночи. До рези под веками маэстро вглядывался в белизну, молил о чуде и видел, что чуда нет. Белая кобылица исчезла, сколько ни мучь зрение.
Карни не вернулась с небес.
— Раны, — сказал Диего. — Наши раны…
— Болит? — обеспокоилась баба.
— Спи. Ничего не болит.
— Так раны же…
— Нет ран. Зарубцевались.
— А…
На Сечене раны исчезли. Ссадины, порезы, рассечения — наилучший врач не нашел бы и следа. Шрамы? язвы? струпья? — чистая кожа. Складывалось впечатление, что коллантарии исцелились по мановению волшебной палочки. Позже мар Фриш объяснил, что каждый человек в душе — гематр сказал «в сознании», но Диего-то понимал, о чем речь! — представляет себя целехоньким, без повреждений. А значит, при возвращении в малое тело член колланта восстанавливается здоровым, просто измученным донельзя. Раны аукаются упадком сил, пропорциональным степени ранения. Маэстро прикинул собственный упадок сил и решил, что его, пожалуй, убили. Думать о Карни он себе запретил. Что терзаться попусту? Запретил, заказал строго-настрого, и не думал, ну нисколечко не думал, как тот купец о верблюде с тремя горбами.