Подвал встал вверх дном.
Разодранные матрасы отстрелили в воздух астероиды ваты, которые медленно кружили по сбитым орбитам и не собирались приземляться. Пыль стояла витыми колоннами и продолжала медленно закручиваться.
«Наверху стало слишком ясно, – дрожащим – от возбуждения? ненависти? боли? – голосом посетовал паук. – Не мешало бы подпустить туману».
Шутка показалась настолько удачной, что тварь начала хихикать, смех щекотал в голове Винни, кипел, срывался на визг, и мысли парня размякали, как макароны при варке, слипались в теплый безрассудный ком, растягивали губы в бессмысленной, но искренней улыбке.
«Мне тесно, – призналось зло. – Стены распухли от них. И моего верного Душекрада больше нет с нами. Пожалуй, стоит выписать парочке-другой вольную. Глоток неба. Теплая ладонь солнца на щеке».
Винни не понимал, куда клонит туман, но заранее соглашался. Так щенок слушается вожака стаи. Винни уселся на пол, притянул к себе моток проволоки, вытащил шнурки из ботинок, отполз ненадолго, притащил из угла дырявую клеенку, подскочил, приволок несколько распотрошенных матрасов, с усилием потер лоб, прогоняя посторонние мысли. Они застучали, как кости в стаканчике, но Винни не обратил ни малейшего внимания, что на них выпало. Туман нашептывал в оба уха. Сияние текло у парня изо рта и струилось по груди.
Винни подышал на ладони, погрел их под мышками, чтобы пальцы обрели надлежащую мягкость, бережно помассировал каждый и набросился на работу, как оголодавший.
Винни мял, рвал, доставал, гнул, тянул, собирал, кроил, шил, набивал. Зло наблюдало за ним с ревностью. Сегодня ученик бил мастера на его поле его же оружием.
«Без меня ты ничто, – плевал монстр в душу Винни. – Сколько ни старайся, без меня Это руки поднять не сумеет!» Винни сиял, соглашаясь, кивал, прикасаясь к подлинному искусству. Творению жизни.
Кукла получилась уродливой.
Кожа из клеенки; руки, закольцованные проволокой, неравномерно набитые войлоком и матрасным хлопком; ноги из лоскутов дерматина; сдутое тело, но самое жуткое – лицо. Винни пытался придать ему выражение детской непосредственности. Рисовать он не умел. Уголь крошился в пальцах, и все, что у парня получилось – разодрать единственный приличный кусок шторы, отложенный на лицо, воткнуть в глазницы две квадратные рюмки и вымазать своей кровью рот. У девочек всегда алые губы.
«Здесь, – Винни глядел на кусок стены, который указал ему туман. – Несколько хороших ударов».
Забыв про усталость, пожар, недавнюю драку, Винни подошел к стене и впечатал в нее кулак. Древняя штукатурка позорно капитулировала. Рука онемела. Винни думал о ней, как о деревянной перчатке, которую на него напялили в детстве да так и забыли снять. Винни просунул руки в образовавшуюся дыру и вырвал два больших куска загипсованных обоев. На него в упор глянули детские глаза.
«Тащи ее сюда, – бесновался туман. – Чего вылупился? Она мертвая!»
Винни коснулся потайного рисунка, и руке стало тепло. Как будто погладил бродячего котенка. Винни старался не смотреть, отвернулся и глупо улыбался в сторону, чувствуя, как руки обнимают и вытаскивают из кладки небольшое, пахнущее гнилым деревом и сыростью, но живое тело.
Стена чавкнула, недовольная выпущенной добычей.
В руках Винни треснуло, на пол посыпалась какая-то ветошь. Тело забилось, как пойманная муха, полутьму подвала распорол отчаянный вопль.
«Что ты творишь, идиот? – накинулся туман на Винни. – Засовывай ее в куклу, ну же, скорей, придурок! Она же дохлая!»
Винни скомкал рвущуюся душу, как газету, и принялся запихивать в небольшое оконце на груди куклы. Дыра оказалась слишком маленькой, душа визжала и норовила развернуться, поэтому пришлось бросить куклу на пол и трамбовать ее коленом.
«Шей, – умоляюще зашептало зло. – Запечатай ее. Скорей. Прошу тебя!»
Душа бесновалась внутри матрасного тела, швы лопались, вата лезла наружу, глаза-рюмки выпучились, разъехались в стороны, но стойко держались в орбитах.
Винни навалился на куклу, зажал ее между ног, проткнул проволокой запястья, грубо стянул их за спиной, и, не давая голему опомниться, набросился с иглой. Шить-шить-шить. Туман обнимал его за плечи и мелко трясся. Винни испытывал невиданное искушение накинуться на куклу с зубами, разодрать тряпичную темницу и посмотреть, что будет. Холодные пальцы под сердцем намекали пушеру, что дурить не стоит.
Когда девочка заплакала, Винни продолжал сдавливать ее бедра своими ногами. Он подскочил и заметался. Выемка за войлочными тюками намекала на выход. Винни юркнул туда и попытался унять молот разбушевавшегося сердца.
Голый ребенок рыдал в подвале дома на холме.
Рот девочки был набит слежавшимся хлопком, из неглубокой раны в боку торчала диванная пружина.
Последнее, что она помнила, были глаза подруги. Как же ее звали?
В одном девочка была уверена совершенно: подруга – мертва.
А ей посчастливилось выжить.
Ни одна лестница в мире не была такой длинной.
Стены из детских криков
Солнечный свет ударил Шейлу наотмашь. Небо выбило землю у нее из-под ног, вырвало душу и вознесло на невероятную высоту, где разодрало, растрепало и рассеяло в бесконечной голубой осени.
Город под холмом не заметил ее воскрешения.
Он толпился, курил, откусывал от сэндвичей, выступал, матерился, пел, застегивался, сморкался, плакал, убирал газоны, дремал, нюхал, скорбел, вопил, перечил, полировал, топтал, стравливал. Шейла была ему без надобности. Ее уже списали со счетов, зачислив в полицейскую хронику, определив в самый подвал мелким шрифтом – «Пропала без вести».
У Кривого Носа Шейла остановилась.
– Элис… – простуженно позвала она. – Вайнона…
День слушал, но не говорил ни слова.
Прислонившись к стволу горбатого дерева, чихала и кашляла девочка, но вместо слюны изо рта почему-то летели рваная бумага и куски картона.
Нужно было вернуться. Отыскать девочек. В конце концов, это она их сюда привела!
Но Шейла не сумела обернуться.
Дом щурился ей вслед. Одно из окон подвела жирная траурная лента гари. За ним толпились призраки. Каждому не терпелось посмотреть, кого отпускает тварь. Почему именно ее?! Одни недоумевали. Кто-то торжествовал. Другие боялись. Но ни один, даже пустой до страха священник, не сломал тишины вопросом.
Шейла пролезла в дыру в заборе – казалось, прошло несколько минут от памятного разговора, ступеней, крика! – но что-то безвозвратно испортилось. Ноги едва сгибались в коленях, сердце ерзало в груди, точно подвешенное на резинках. Шейла оцарапала руку о кромку отбитого камня. Ранка долго оставалось сухой, неприятно рваной, пока наружу, с неохотой, как узник под конвоем, не выкатилась бурая, липкая капля крови. Шейла хотела облизнуть палец, чтобы стереть им кровь, но поняла, что рот совершенно сух. Язык напоминал оторванную подошву. Кроме того, Шейла поняла, что не различает запахов. День жонглировал сотнями красок, но был совершенно безвкусен. Стерилен.
«Может, у природы начался пост?» – мысль Шейлы, как шестеренка с поломанными зубцами, совершила полный оборот, пытаясь зацепиться за какие-то другие мысли, но сознание, как и тело ребенка, заросло пустотой и пылью.
Дорога с холма оказалась непосильным испытанием. Шейла спотыкалась на каждом шагу и с трудом удерживала равновесие, поэтому идти приходилось медленно и аккуратно. Иногда она терялась, куда и зачем идет, и забывала сделать следующий шаг. Чем дальше Шейла удалялась от дома, тем больше всплывало в ее памяти.
«Кристина, почему ты не пришла?» – этот вопрос пульсировал в голове Шейлы, и в такт ему из глаз пытались пробиться слезы, но не находили ни источника влаги, ни нужного русла. Шейла не замечала, как разматываются и остаются в пыли небрежно пришитые парусиновые ленты, как метят ее путь гензелевские крошки из ваты, скрепок и пуговиц, как под тяжестью комкастого хлопка провисает левый бок. У Шейлы была живая душа. Она искупала любые огрехи Пигмалиона.
«Если бы ты пришла, – ворочала булыжниками мыслей Шейла, – со мной этого не случилось бы!» Прекрасный юноша ждал не ее, покорную, простившую, по-прежнему готовую на все, а эту задаваку. Ну, ничего, сжала кривые кулаки Шейла, я найду ее. Она за все мне ответит!
Спустившись с холма, Шейла отправилась не налево – в сторону дома, а двинулась прямо, через парк. В центр. Шейла не знала, который час. Предательница должна быть дома. Сидит у телевизора и не подозревает, что возмездие близко.
На перекрестке Шейла бездонно задумалась и замерла.
Сделала шаг.
И ее сбил грузовик.
Легонькое тело взлетело над землей на восемь футов. Обочина несколько раз хлопнула по спине и груди. Шейла обнаружила себя в крайне бесстыдном положении: шею свернуло набок, ноги закинуло выше головы, из дыры на груди торчит коричневый угол, то ли кусок дерева, то ли рваная рана. Шейла с удивлением увидела, что кожа порвалась по швам, как брюки, и из длинных тонких порезов почти не бежит кровь, но торчат какие-то спицы, проволока или солома.
– Ты жива?! – подскочил пунцовый от ужаса водитель машины. «Никогда не видела таких белых глаз», – шевельнулось в груди у Шейлы.
– Матерь Божья, Езус Мария, – причитал мужчина, подхватывая тело на руки, – ты дышишь! Не умирай, прошу тебя, дочка! Не губи! Не торопись! Я здесь! Подожди! Я здесь!
Лампы играли в чехарду с кремовыми плитами. Колеса шуршали прибоем. Рокотом гальки по пляжу. Потолок скользил над головой, как плоское рукотворное море. «Я никогда не видела дельфинов, – что-то скользнуло по щеке. Шейла испытала облегчение. Все в порядке. Наконец-то плачу. И услышала брезгливый вопль, что-то про тараканов, но продолжила баюкать вкусную мысль. – Вот бы сейчас розовый дельфин вынырнул из этого моря».
Из моря вынырнул спасательный круг, который зажегся ровным бестеневым светом. Над Шейлой склонилось внимательное лицо с узкой бородкой и в очках с тонкой оправой.
– Кроха, – очень по-доброму, так всегда говорил папа, – я не сделаю тебе больно.