– Что-то не так, да? – в уголках губ мужчины застыл белый налет. – Мешает, как я кашляю?
– Мне пришло в голову, – искренне поделился Саймон. – Что люди болеют от тяги к искусству. Пóшло писать, что вышел на больничный из-за ангины. Но как звучит – катар дыхательных путей! Гром небесный! Органная музыка!!!
– Вы священник? – прищурился мужчина и стал натягивать брюки. Доктор успел заметить хрустальную полость в его подбрюшье. В ней плавали мелкие шипокрылые личинки, но стенки пузыря казались надежными и не пускали хищников в тело.
– Я – хирург.
– Надеюсь, – усмехнулся больной и спрятался в футболке. – Вы здесь не из-за баловства с ножом?
– Если можно так назвать ремонт человека.
– Капитальный ремонт? Или сезонное техобслуживание? – Мужчина протянул руку сквозь прутья решетки и церемонно пожал воздух, здороваясь. – Сэм Доплер.
– Саймон Глотвик.
Разговор затух, исчерпал запас необязательных для заключения тем.
Третью камеру занимал какой-то бродяга. Копы привели его завернутым в одеяло. Перед ужином молоденькая полицейская принесла ему разноцветные, не в размер шмотки, будто только что ополовинила гардероб младшего брата в пользу заключенного.
– Знаете какие-нибудь тюремные игры? – вскрыл молчание доктор Глотвик.
Сэм поежился, припомнив несколько историй из жизни. Обычно он оказывался по ту сторону решетки, но и здесь за свою судьбу особо не переживал.
– Предпочтете унижение или боль? – рискнул Доплер. Доктор наглухо задумался.
– Вообще-то я здесь проездом, – будто оправдываясь, начал Глотвик.
Бродяга, очевидно, заинтересовавшись разговором, повернулся к ним лицом. Он туго намотал одеяло вокруг туловища и стал похож на огромную полосатую гусеницу. Из дыры в ее боку торчали отдельные, похожие на перья пряди волос и крупный подвижный нос.
– Готов стать вашим проводником в увлекательный мир за решеткой! – продекламировал субъект и расхохотался. Он разбросал полы своего укрытия, одеяло полетело на пол. Вскочил и забегал по камере, голый, с неровно обритой головой. В одних шортах по колено. Доктор тут же ухватил взглядом многочисленные дороги на его худых руках: длинные строчки сбегали из-под мышек к запястьям, ныряли под кожу у локтевого сгиба. Казалось, выпусти тысячу муравьев, смажь им лапы красной тушью, они не сумели бы справиться тоньше. Наметанный взгляд различал воронки огневых контактов – человек ловил пулю не раз и не два. Когда заключенный повернулся к Саймону лицом, тот едва не вскрикнул от неожиданности – горло несчастного оказалось ободранной ракетной шахтой, из которой кто-то с мясом, проводами и коммуникациями выдрал всю начинку и разорвал связь с центром.
Заключенный не ведал, но допрыгивал последние денечки.
Его нить с телом была оборвана. Безжалостно и грубо.
– У меня там прыщ вскочил, или я вызываю в тебе материнские чувства? – странный малый вскарабкался с ногами на решетку и раскачивал ее, как шальной бабуин.
– Хееееееееееее, – обрадовался Сэм. – Вот так встреча! А тебя разве не увезли?
– Нет, а куда?
– Мы не держим убийц в участке, сразу отправляем в городскую тюрьму, так надежнее.
– О, господин коп! На одной ложке с нами. Оступились и не заметили закон?
– Зачем ты грохнул старика, придурок? – посерьезнел Доплер.
– В тебя тыкали когда-нибудь дробовиком?
– И не раз.
– Ты, конечно, складывал руки на затылке, вставал на колени и все такое?
– Бывало.
– И тебе не вышибли мозги?
– Пистолет в кобуре на щиколотке.
– Делишься с первым встречным?
– Я провел незабываемые полчаса в твоей краске. Ты мне почти как брат.
– У вас не идет горлом кровь? – вмешался Глотвик. Врача очень беспокоило то, что он видел. Первичный осмотр говорил, что дела у незнакомца висят на волоске.
– Мы не представлены, – раскланялся кривляка. – Винсент Таф, гость города.
– Почему ты был весь в краске? – продолжил Сэм.
– Она на меня вылилась.
– Когда вы дрались с Мо?
– Я не трогал чертова старика!
– Вам нужно лечь, язва может в любой момент прободиться!
– Спорим, там везде твои пальчики?! И потом – я лично видел, как ты выскочил из лавки с пушкой в руках…
– Ты сбил меня?
– Я был в той же машине.
– Эх! – смачно цокнул Винсент и заскакал по камере, высоко подбрасывая колени и шутовски хлопая себя по ляжкам. Саймон следил за ним с нескрываемым ужасом на лице.
– Перестаньте, прошу вас, – молил он. – Прекратите! Вы же погубите себя!
Доктор вырвался из кривых и ржавых объятий сна.
В соседней клетке на унитазе сидел мужчина и шуршал газетой. Когда Саймона привезли, все четыре клетки были свободны.
– Вы… – осторожно начал доктор. – Ваше имя…
– Сэм Доплер, – ответила газета. – Вы уже спрашивали.
Глотвик лег ничком на койку и притворился спящим. С момента своего ареста он никак не мог разобраться, где заканчивается кошмар и начинается пресная, понятная до десятого знака после запятой, повседневность. Решетки на окнах и вокруг хирурга утверждали хором, что нигде.
Дверь бесшумно отворилась. Саймон понял, кто-то вошел. Тень рассекла стену, к которой доктор лежал лицом. Любопытство взяло верх. Саймон украдкой оглянулся.
У последней незанятой клетки стоял коп и боролся со связкой ключей. Рядом безучастно – Глотвик пригляделся и понял, что принимает за равнодушие старательно натянутое возбуждение, – топтался высокий тип. Его руки были истерзаны в лохмотья.
Поймав взгляд доктора, незнакомец оскалился. Саймон Глотвик отвалил челюсть от восхищения и ужаса. Никогда прежде ему не доводилось видеть столь сложной и одновременно бесчеловечной имплантации зубов.
Решетка закрылась за новичком. Полицейский щелкнул выключателем общего света и вышел. В темноте, которая выползла из всех щелей и затопила камеры, послышался резкий металлический скрип. Доктор надеялся, что это не звук чистки зубов нового постояльца. Все оказалось много хуже.
Veritas[4]
Ньютона никто не бил.
Но каждое утро он просыпался с чувством, что его отлупили, ловко, намеренно и без жалости, причем имели на то полное право.
Жизнь в монастыре начиналась с закалки.
Рэндж не мог опрокинуть на себя ведро с ледяной водой, а до ручья было около мили под гору. Поэтому калеку обливал беглый каторжник Мэйсон, который делил с ним келью и ухаживал во время трапезы.
– Господь любит сирых и убогих! – вещал капеллан Моррет. – Безногих, трусливых, уродливых. Бог не дал им счастья, но жизнью наделил в избытке. Кому надоело тянуть лямку? Обрыв в ста ярдах за монастырем. Сигайте вниз и постарайтесь не забрызгать собой тропинку. Ослы боятся запаха крови, а больше никакая тварь не полезет на эту верхотуру.
Солнце вставало над горами ослепительным палачом. Утром оно раздирало глаза послушников и вытаскивало из сна, днем надевало на головы терновый венец соли и пота и полосовало лучами, а ночью оставляло на расправу морозу.
Кельи вырезали прямо в скале, дверей они не имели.
Здесь не водилось кроватей и одеял. Спали вместе по десять человек в одной тесной, кашляющей и сопящей куче.
Не было ножей, вилок, полотенец и сахара.
Работали по шестнадцать часов в сутки. Били колодцы, искали воду, возили землю из долины, возделывали грядки на граните, присыпанном горстью почвы. Вырубали новые кельи. Укладывали отбитый камень в длинную изогнутую стену. Она поднималась до колена взрослого мужчины и росла медленно.
Раз в неделю кипятили бочку воды, разливали по ковшам и мискам, скребли обритые макушки, изнывая от отсутствия мыла. Безуспешно гоняли вшей и клопов.
Среди послушников встречались разные портреты: беглые рабы, дезертиры, грабители, золотоискатели и расстриги. Всего около сотни. Но чаще прочих встречались калеки, как Ньютон. Немой, с отнявшимися руками, он не чувствовал себя кашей в облике человека среди всего разнообразия людских обломков, населявшего монастырь.
– Кто сказал, что Бог помнит тебя?! – громогласно противоречил себя капеллан. – Да ему плевать! Важно, чтобы ты любил его, невзирая ни на что! Бог – твой враг. Он лишил тебя прав и человеческого облика. А ты не иди на поводу у чувств. Месть – призвание слабых и целых. Ты – кусок человека, пока не найдешь своей части в ком-то другом.
Капеллан Моррет муштровал их, как солдат, готовящихся к войне. Служба вколотила в него незыблемые законы и правила. С рассветом – подъем. Разбудить тело – значит разбудить душу. Завтрак – каждому. Обед – только тем, кто выработал норму. Вместо ужина – молитва. Перед сном – три поучительные истории, каждая – от нового человека.
Рэндж благодарил судьбу за молчание. Он не хотел делить свою жизнь ни с кем. Единственное орудие труда – его ноги работали на благо общины каждый день. Обычно он месил ими густое кукурузное тесто. Реже готовил цементную смесь.
Дни сплющивались друг о друга и растекались грязью под ногами. Ньютон скрипел зубами во сне и питался местью.
– Бог не твой! – поучал капеллан, заставляя послушников отжиматься и приседать. – Мой! Заслужить Бога может каждый, вот только не всякому он уперся вот сюда, – Моррет стучал кулаком в грудь, – острием копья и сказал: «Иди вперед, куда ни открою дорогу. А поведу в ад – прикрой глаза от пепла, завяжи рот от дыма, заткни уши от воплей мучеников и следуй за мной!»
Строгий внутренний устав гласил: все – одинаковы! Новичков учили мириться с любым человеком, уважать его историю и делить хлеб. Преломление хлеба возвели в ранг важнейшего ритуала. Подчинялись даже самые буйные головы. Рэндж однажды стал свидетелем бунта. Капеллан расстрелял троих сцепившихся послушников, которые не отозвались на его крики. После чего приказал изрубить тела отступников на куски и скормил их свиньям. Заставил каждого бросить кусок мяса в хлев.