Жмотом Чашешников не слыл, накрыл «поляну» сотоварищам и собратьям по перу. До утра воздавал каждому, прикоснувшемуся к становлению яркого таланта, а те воздавали ему в тостах и поцелуях. Конечно, до Союза писателей было ещё далековато, но первые шаги сделаны – это признавали все и даже давний соперник прозаик-краевед. Пили и воздавали многим, женщин Леонид, как водится в таких случаях, не пригласил, изменилось бы направление вечера, а с ним и смысл мероприятия. Сам к рюмке почти не притрагивался, старался держаться, помогал тамаде – кудлатому, залихватскому творцу лирического стиха, не признававшего никого, кроме Есенина. Его приходилось сдерживать, расходясь, он норовил помянуть любимца, а принцип его был рисковым: «По полной и не иначе как». Не многие после гранёного стакана оставались в строю, но тамада не сдавал: «За Серёгу только так». Как ни старался Леонид, не уследил, и тосты те коварные звучали всё чаще и чаще. Уже будили прикорнувших. Не удержался и Леонид. Затем проводы… Обнявшись с прозаиком, они проснулись рано утром от настойчивого стука в дверь, хотя её никто никогда не запирал: поэт рад любому гостю.
Помочив два пальца под холодной струйкой на кухне и осенив веки, Леонид узрел, что стучавший уже ожидает на пороге. Гость был не к месту, а главное – в форме, и чем больше поэт к нему приглядывался, тем больше узнавал в нём участкового инспектора старшего лейтенанта милиции Николая Альбетова. Как же забыть такого, если знаком он был Леониду по первым стишкам, которые тот писал несравненной Груне в далёком рыбацком селе? Всю путину оттаранил с ловцами, невода днём тянул, а вечерами с Груней целовался у костра да строчки ловил прямо из воздуха и в блокнотик свой заносил. Там и свела Чашешникова судьба с участковым, которому по должности знать всех положено. Трудно сказать, что запало в душу больше – сети, полные рыбы, грубый и бесхитростный приют ловцов и их юмор, или горячие ночи с Груней? Только кончилось всё однажды, укатил Леонид в Игарку, там всё и смылось новыми впечатлениями. А теперь вот вспыхнуло и запылало вместе с заявившимся участковым. Всё воскресло, ударило, закружило голову пуще вчерашнего хмеля. Так, почти не соображая, не разобравшись толком, в чём дело, с больной головой, побрёл Леонид вслед за участковым, бухнулся в люльку милицейского мотоцикла и забылся, а очнулся, обдуваемый свежим ветром уже на паромной переправе, когда встрепенул его нахальным гудком вертлявый баркасик, дёрнувший посудину от берега. Тут же и участковый потеребил за плечо, окончательно приводя в чувство и сунув под нос из планшетки сложенную бумагу – читай!
Буквы прыгали перед глазами, выписывая причудливые пируэты, но испуг перебил похмельный синдром. Только большие буквы улавливал он, те, что чернели сверху: «постановление о приводе». Затем осилил прочитать внизу подпись: «Следователь милиции Дерюшкин».
– Что же это, Николай Алексеевич? – выкатил глаза на участкового. – Объяснить можешь? Куда везёшь? За что?
– Эх, Леонид, Леонид, – полез за сигаретами тот и присел боком на мотоцикл. – А ведь вёл я с тобой разъяснительную работу. Беседовали мы не раз. Забыл?
– С Груней что случилось? – взмолился Чашешников и попросил закурить, больше за собой он вины не чувствовал.
– За большими рублями укатил, а бабу с ребёнком бросил? – хмуро перебил его старший лейтенант и протянул пачку. – Стихи строчишь, а про дитё забыл!
II
Альбетов, конечно, был не Николаем Алексеевичем, а обычным Назимом, но в районе переделали его на русский лад, чему он сам не противился. С казахами общался на родном, с русскими – на русском, а на свадьбах, куда его старался пригласить каждый, растягивал мехи забористой татарской гармошки и выдавал такие припевки, что в Казани могли позавидовать.
Закурили ещё по одной, участковый заглушил мотоцикл.
– Ребёнок-то не мой! – сетовал Чашешников. – Я с ней сошёлся, он уже был. Но Груня держала его у матери в городе, от отца-выпивохи прятала. Я, конечно, усыновил, когда сошлись и поженились, но его почти не видел. Учился он. С собой её звал в Игарку, да разве она поедет?
– Не мог уговорить! – возмущался участковый. – А кому стихи писал?
– Что сейчас об этом? Любил…
– Дитё-то забыл?
– Заладил. За столько времени и не такое из головы выветрилось, хотя Груня до сих пор снится. Не случилось чего?
– Жива. Замуж собралась.
– Вот как! А я при чём?
– Влипла баба.
– Развод дать?
– Стал бы я этим заниматься!
– Так отчего же влипла?
– Моложе мужика подцепила, а тот на шею ей сел и теперь гонять начал – требует упечь тебя в тюрьму за злостный неплатёж алиментов на пацана.
Чашешников, не понимая, ткнулся к хмурому лицу милиционера.
– По закону он прав. Ты, Леонид, гонорары имеешь? Он, пройдоха, про твоё занятие пронюхал, книжечками твоими разжился в городе, подсчитал тиражи-миражи и обмер от кучи денег. Чего уж твоему пацану, что ему достанется, но?..
– Ничего не пойму…
– Уголовное дело на тебя завели, Леонид. Подала она заявление в милицию под его давлением. Объявили тебя в розыск.
– Выходит, арестовал ты меня, Николай Алексеевич?
– Пока привод осуществляю. Он ведь, стервец, проведал, где ты проживаешь и её в райотдел ехать заставил.
– А она, я понимаю, тоже согласна?
– А куда бабе деться? У меня ревела в кабинете, а от заявления не отказывается. Говорит, ничего поделать с собой не может.
– Выходит, преступник я?
– Не мне решать. Злостное уклонение от уплаты алиментов на воспитание ребенка – статья уголовная, предусматривает и лишение свободы.
– Тюрьму!
– А вы что думали, Леонид Никанорович, – не удержался от горькой иронии участковый. – Ваш ребёнок не ваш, значения теперь не имеет, вы его усыновили.
Поэт вздрогнул и поёжился, Альбетов начал обращаться к нему на «вы», значит, запахло жареным.
– И посадить могут?
– И посадить… тьфу ты! Под арест прокурор может взять. Вот привезу, сдам в дежурку, там прокурор решать будет.
– Погуляли… – вспомнил про банкет Чашешников, и горькие мысли завладели и без того больной головой.
– Если хотя бы не бегал… – закурил вторую сигарету Альбетов и протянул пачку поэту. – Ты зачем скрывался-то?
– И не собирался, – с печалью отвёл он его руку. – На лесоповал укатил. За темой. Новую книжку сделал. Там, Николай Алексеевич, привольно. Душа поёт!..
– Запоёшь теперь, – перебил тот сердито. – Затаскает тебя пройдоха этот.
– Я и не думал, что Груня искать станет… Я ей письмо из города послал перед отъездом. С собой звал. Санька-то, сын, у тёщи воспитывался. Как старушка, кстати? Жива?
– Схоронили Веру Павловну, пацан теперь к матери переехал. Может, поэтому и злобствует молодой жених.
После этих слов Чашешников потянулся к нему за сигаретой:
– Что же делать, Николай Алексеевич?
– Следователю расскажешь, что не знал, – буркнул тот. – Попроси, чтобы письмо твоё Аграфена отыскала. А если деньги есть, отдай всё, не считая, они и отстанут.
– Если б были… – загоревал поэт.
Несмотря на ранний час, в районном отделе милиции было полно народа. Участковый сдал Чашешникова дежурному Тихонову вместе с постановлением, Леонид расписался трясущимися руками в указанном месте. Капитан Тихонов завёл Чашешникова за стойку, где обитали на просторной лавке два мелких хулигана и забулдыга с подбитым глазом. К обеду народ схлынул, и поэт, проникшись доверием к миролюбивому дежурному, попросил у него сигарету и разрешения выйти на свежий воздух. Тот без гонора угостил куревом, кивнув на крыльцо. Леонид приободрился: раз так обходятся, может, и проскочит он…
Мимо пробежал полураздетый паренёк спортивного вида, крикнул:
– Вы Чашешников?
– Я, – изменился в лице поэт.
– Я его забираю, – крикнул уже в дверь дежурному паренёк, подтянул на шее свитер и кивнул побледневшему Чашешникову. – Пожалуйста, со мной в прокуратуру. Если можно, побыстрей, а то холодновато.
И сам затрусил к саду с деревянным зданием в центре. Леонид попробовал пробежаться следом, но получалось с трудом. Дом оказался районной прокуратурой, а спортсмен – следователем Ковшовым, который, усадив его за стол, растолковал, что Дерюшкин болен, прокурор района изъял в милиции уголовное дело и поручил ему закончить следствие. Следователь подпёр подбородок рукой, улыбнулся озадаченному Чашешникову, взял авторучку:
– Будем заниматься. Чаю хотите?
– Чего со мной заниматься? Разбираться надо со всей этой дурацкой историей, – хмуро пробасил поэт. – Я что же, убил кого?
– Согласен, – бодро ответил следователь. – Однако как насчёт чая?
– Не откажусь. Ни свет ни заря разбулгачили, в люльке милицейской по всему городу сюда, за сто верст…
– Во всероссийский розыск вас Дерюшкин объявил, поэтому и строгости такие, – наливая чай, усмехнулся следователь. – Вы с постановлением ознакомились?
– Расписался.
– Не вчитались?
– Да не знал я про алименты, будь они трижды неладны, а знал, выплатил бы давно.
– Выходит, ответственность сознаёте?
– А куда деваться? Гонорары получал, но пацан не мой, хотя усыновил я Сашку, как Груня пожелала.
– А когда расстались, знали, что она на алименты подаёт?
– Ни слова, – горестно покачал головой поэт. – Звал её с собой, отказалась. Мать боялась бросить.
– И извещений судебных не получали?
– Видать, не догоняли они меня. Я же на Енисей укатил.
Дверь приоткрылась, следователя позвали к районному прокурору.
– Познакомьтесь с законом, – положил тот перед Чашешниковым увесистую книжку, на красной обложке которой обжигала надпись: «Уголовный кодекс РСФСР». – Не помешает.
Тягостным становился день. Везли его в милицию, а оказалось, что дело в прокуратуру взяли. Голова раскалывалась от вчерашних застолий и нервных переживаний, а тут следователь «Уголовный кодекс» подсунул вроде невзначай. В прокуратуре ничего случайно не делается, нес