проста всё это… Он повертел книжку в руках. А вдруг законопатят в места не столь отдалённые? От сумы да тюрьмы, известная истина, не зарекайся. И что же тогда получается? Поэт Леонид Чашешников окажется презренным крохобором, от сына малолетнего вздумал удрать, лишь бы алиментов не платить!.. Народ позором заклеймит, что врал он кругом, будто за романтикой гонялся, что творческий потенциал отыскивал. Вот тебе и финита ля комедия!..
Чашешников одёрнул руку, заметив, как пальцы невольно застыли на статье под номером сто двадцать два. Приблизил осторожно глаза, поёживаясь, прочитал несколько раз. Не пугал участковый – наказание определялось вплоть до тюрьмы. Жарко стало, дёрнул ворот, а рука нащупала что-то твердое на груди. Леонид засунул её глубже и вытащил злосчастный плод своих последних лет. Это были стишки, оставшийся экземпляр последней книжки. Раздавал вчера на вечере, автографы небрежно ставил, дарственные надписи, а эта как-то завалилась. Вот и за неё пострадать придётся, а гонорар-то получил совсем неказистый, больше израсходовал на банкет. Но это никого не интересует, следователь в подсчётах силён, быстро насчитает, и судья поставит печать. Так, кажется, поётся в блатных песенках. Вот и познакомится он с уголовным фольклором, пополнит кругозор… Не такие сиживали в тюрьмах, чем Лёнька Чашешников лучше?
Совсем плохо стало. «Выпить бы сейчас, – мутило его, – да и забыть всё, как дурной сон».
Возвратился следователь хмурый, даже чем-то встревоженный. «Наверно, – затошнило сильней, – получил от прокурора взбучку. Что хорошего теперь мне ждать? По мою душу вызов был».
– Вот что мы сейчас с вами сделаем, Леонид Никанорович, – следователь протянул ему чистый лист бумаги. – Вы пересядете в другой кабинет и спокойненько напишите объяснения на имя прокурора. Подробно и со всеми деталями.
– Как?.. – не понял поэт.
– Как мне отвечали. Личность вы творческая, вам подсказывать не надо. А чтобы важное не пропустили, я вам вопросики набросаю.
– А прокурор как же? – затревожился поэт.
– А что прокурор?
– Насчёт ареста?
– Вас Альбетов напугал?
– Не то чтобы… – Чашешников заёрзал на стуле, нервный тик дёрнул ему бровь. – Но определённо…
И он поведал всё. Про Грунины глаза, как омут, про костры до утра у реки, про встречи с участковым, горькие расставания, енисейские лесоповалы, даже стихи процитировал, совсем расчувствовавшись. Когда он смолк, следователь отвернулся к окну.
Леониду стало жалко себя: кому изливался?
– Домой позвонить не желаете? – спросил следователь.
– А зачем? У меня там нет никого…
– Ну тогда творите, – следователь протянул ему бумагу и позвал секретаршу: – Полина, проводите товарища!
III
Бобров торопился загрузить Ковшова новым поручением. К обеду обещался прибыть Федонин, которого поджидал Усыкин, поэтому планы изменились.
– А как же поэт-алиментщик? – поинтересовался Данила.
– Потом разберёшься, пусть пока пишет. Ты обязательно дело изучи, проверь, чего там наворотил Дерюшкин, он мастер кнехты наматывать.
– Это как?
– Да у него что ни дело, то снежный ком. Всё преступление века сооружает. Я его одёргивал, однако своё крутит. С поэтом он что-то того… Знаменитость попалась, вот и зажглась звезда.
– Разберёмся, Маркел Тарасович, – кивнул Данила. – Признаков злостного уклонения от алиментов нет. Я ещё запросы проверю, и можно точку ставить.
– Как!.. Как нет признаков?
– Если не доходили до Чашешникова судебные извещения, состав преступления отсутствует… – Данила вскинул глаза на Боброва.
Прокурор хмыкнул и опустил голову – камешек был в его огород: в порыве чувств дал команду Дерюшкину, когда Глафира с повторной жалобой пришла на приём. Брошеная жена Глафира Милёнкина своими причитаниями растопила суровое сердце бывшего моряка. А он не терпел патлатых пиитов. Богема в клешах неглаженых!..
– Не следовало было брать дело из милиции. Во-первых, не наша подследственность, – уже частил Данила, – Готляр, зональный прокурор, узнает, лыко вставит. А во-вторых, Дерюшкин в розыск Чашешникова объявил, приводом, как беглеца, доставили, а тот и не думал скрываться.
– Ну, это ещё проверить надо, – попробовал возразить прокурор.
– Я ему верю. Не тот человек, чтобы лгать.
– Поэт? Стишками тебя обхаживал?
– Читал.
– Пробрало?
– Я не критик, чтобы оценки ставить. Но с возбуждением дела поспешили. А уж задерживать и в дежурке морить совсем ни к чему.
– А что с ним сталось? Ну посидел, на жизнь свою по-иному глянул. Кроме пользы, ничего.
– Вы шутите, Маркел Тарасович?
– А ну тебя… Петушишься по молодости. Вот обобьёшься у нас, осмотришься и по-другому заговоришь. Это тебе не город.
– Насчёт поэта я вам сразу хочу сказать, отпускать его надо и извиниться.
– Ладно, – раздражённо перебил его прокурор. – На то и следователь, чтобы разбираться… Я тебя не за этим пригласил. Одолели нас чёртовы браконьеры! Бьют птицу без меры и спроса. Уже начали заготавливать в консервные банки. Присаживайся поближе, – он кивнул Ковшову на стул и пододвинул к себе кипу протоколов из инспекции. – Решил я с пяток дел против злостных нарушителей возбудить. Есть же уголовная статья? Почему нам её не применить? Природу губят, паразиты!
– Опять милицейская подследственность, – осторожно начал Данила. – Обвинят нас, что от серьёзных дел увиливаем.
– Я смотрю, тебя там подковали, – швырнул карандаш на стол Бобров. – Шпаришь одно и то же! Ты мне скажи, чем месяц закрывать будешь? У тебя других дел в производстве нет, кроме Топоркова. Да и оно судебных перспектив не имеет. Прекращать будешь?
– До перспектив пока далеко, – согласился Данила и опустил голову.
– Ну вот! А этих пяток в суд толкнёшь, да поэта того. Вот тебе и показатель! Готляр только похвалит. По всей области никогда такого не было.
– Рекорд, значит, установим?
– Рекорд не рекорд, а показатель. Я же за тебя, молодого, переживаю.
– Тогда дело Чашешникова возвращайте Дерюшкину. Я привлекать его к суду не стану.
– Дался тебе этот Чашешников! Оговорился я. Разберёшься, а там решим. Пять в суд, одно прекращено – тоже показатель неплохой.
Данила развернулся к двери.
– Ты протокольчики-то прихвати, – окликнул его Бобров и протянул бумаги инспекции. – Поизучай пока. Инспекторы сейчас подъедут, привезут и трофеи браконьерские, и ружья. Ну и самих паразитов. Ты их сразу начинай допрашивать. Считай, что я дела уже возбудил.
– Вот как! – открыл рот Данила.
– И подумай об аресте. Выбери одного. Понаглей. Пусть посидит, голубчик, до суда. А суд разберётся, что с ними делать.
– Может, на подписку пока? – заикнулся Данила.
– Я тебя позову, – будто не расслышал прокурор. – Ты занимайся, занимайся. Они скоро.
Данила возвратился к себе, прочитал административные протоколы, полистал комментарии к «Уголовному кодексу», выискал пол-листа учёных размышлений насчёт незаконной охоты, полез за подшивкой постановлений пленумов Верховного суда, но оказалось, высокую инстанцию такая мелюзга не интересовала. На этом теоретическая подготовка завершилась. Он полез в ящик с кодификацией, но и там конь не валялся, Ольга Николаевна Голубь давно туда не заглядывала, кроме пыли и паутины, на полках ничего.
В дверь постучались.
– Полина, ты меня опоила чаем, – опережая, крикнул он, но на пороге рдел от смущения Чашешников; отогревшийся и порозовевший, он выглядел молодцом.
– Заходите, Леонид Никанорович, – пригласил Данила. – Завершили свой труд?
– Всю жизнь вспомнил.
– От души, и главное не упустили, – похвалил Данила, пробежав страницу.
– Стихи так когда-то писались, – облизал тот губы. – На одном дыхании.
– Ну и продолжайте.
– Недавно книжку издал, – вытащил он сборничек, протянул.
– Гонорар получили?
– Нет ещё.
– А Альбетов рассказывал, что обмыть успели.
– Святое дело. Собрались поздравить друзья, товарищи…
– Вы уж, как получите, не забудьте сыну отчислить.
– Как же, как же! В тот же день. – Чашешников не подымал головы, постукивал пальцем по столу.
– Я доложил прокурору, что поспешил Дерюшкин с возбуждением дела и с арестом. Он согласился, но от беды вы были на один шаг. Теперь обязанность свою знаете, так что задолженность не создавайте.
Поэт взмок от этих слов, приходил в себя, как от тяжёлого приступа.
– Данила Павлович, – заглянула секретарша, – к вам работники охотинспекции приехали. Маркел Тарасович предупреждал?
– Пусть подождут. Ну, будем прощаться, Леонид Никанорович, – поднял глаза на поэта следователь.
– Да-да! – вскочил тот со стула. – Обязательно.
И, не разворачиваясь, попятился к двери.
IV
Минут десять назад он уже слышал посторонний шум за тонкими стенками в коридоре. Можно было догадаться и без Полины, что поднятые Бобровым инспекторы и браконьеры прибыли, не оставляя надежды на приближающийся перерыв на обед. Было их, судя по шуму, немало, поэтому Данила затревожился: как бы не пропустить и ужин.
Распахнулась шире дверь, не успев закрыться за Чашешниковым, и в кабинет ввалился лихой красавец в защитном армейском камуфляже с перекрещенными на груди кожаными ремнями, кобурой и патронташем у пояса, в высоких болотных сапогах. Ударилась лампочка под потолком о его взлохмаченную голову, но уцелела, а гость гаркнул, широко улыбаясь:
– Разрешите, товарищ следователь?
– Здравствуйте.
– Привёз вам бракашей. Принимайте!
– Где ж они?
– По машинам рассовал. Четверо. Переночевали у нас, ждут, голубчики. Вместе с протоколами, оружием, одним словом, со всей сбруей, – он грохнулся на стул, который едва не развалился.
– И птицу? – оглядел свой кабинет Данила: инспектор едва помещался здесь, того и гляди зацепит локтем шкаф или стекло высадит крутым плечом.
– Про дичь Маркел Тарасович указаний не давал, – смутился тот. – А что, надо? Я мигом. Мои орлы туда-сюда и моргнуть не успеете.