Команда была подана. Теперь она была ясна псу: с любимым хозяином случилось что-то плохое – в голосе человека, требующего искать, звучали отчаяние, тревога и боль. Мурло тявкнул на Аркадия, успокаивая, мол, цель ясна и, не повторяя ошибок людей, спустился к самому основанию холма, забежал против ветра, втянул воздух полной грудью, стараясь уловить родные запахи. Их не оказалось. Описывая неторопливые круги вокруг холма с опущенным к земле носом, пёс поднялся до вершины, но и здесь его поджидала неудача: земля не сохранила знакомых запахов хозяина. В бессилии и тревоге пёс закрутился на самой вершине холма, затем, поджав хвост, сел на задние лапы и, задрав к тучам голову, завыл тягуче и безнадёжно. Аркадий, всё время не выпускавший собаку из вида, приметил неладное, заспешил. Он торопился, скользил на кусках заледеневшего снега, падал, а когда всё-таки добрался, пёс не обернулся к нему и даже не оторвал поникшей головы от лап.
– Ну что же ты, Мурло? – заворошил шерсть на загривке пса Аркадий. – Что ты, дорогой? Устал? Без тебя нам не найти Илюшку. Ищи, Мурло! Ищи Илью!
И пёс бросился с холма вниз. Словно могучая, вновь заведённая машина, он покрывал расстояние огромными прыжками, то пропадал из вида, то выскакивал на глаза из глубоких впадин, всё более и более удаляясь от холма. Между тем к Аркадию, тяжело дыша, незаметно подобрался Моисей Моисеевич.
– Вы бы присели, – кивнул ему Аркадий. – Если Илья где-то здесь, вся надежда на Мурло. Нам это не по силам.
Он уж сам несколько раз стрелял вверх, но только глухое эхо расползалось и оседало. Моисей Моисеевич угнетённо промолчал. Вдруг пёс умерил свой пыл, сбавил бег, замедлил движение и начал красться, энергично водя носом из стороны в сторону. С собакой творилось неладное. Определённо, носа пса коснулись запахи, заинтересовавшие его. Этот новый запах, который он учуял в ледяной стуже только что, тоже принадлежал хозяину. Но веял он холодом и пугал страхом. Запахом уходящей человеческой жизни дохнуло на пса. Он залаял зло, громко, безудержно и стремглав понёсся к реке. Аркадий бросился следом. Когда он приблизился, Мурло, фыркая и упираясь всеми четырьмя лапами, волок навстречу недвижимое продолговатое бревно, напоминающее очертаниями человеческое тело…
VI
Аркадий ринулся к голове Ильи и припал к посиневшим губам. Пёс повизгивал рядом, облизывая горячим языком лицо хозяина.
– Подожди, – успокоил его Аркадий, – подожди минутку. – А сам, рванув пальто на груди и скинув кепи, прижался ухом, замерев, вслушался.
Дыхание почти не улавливалось, но пульс бился.
– Будем жить, дружок… – прошептал он собаке, и карие зрачки Мурло засияли.
– Будем жить, друзья! – вскочил на ноги и во всё горло заорал Аркадий, уже не сдерживаясь.
Рядом уже упал на колени и Моисей Моисеевич. Сил говорить у него не было. Он молча плакал. А Аркадий поднял Илью на руки, закинул на спину и гигантскими прыжками запрыгал к машине.
– Не отставать, морпехи! – рявкнул он старику и псу. – Сейчас каждая секунда на счету!
Каких морпехов имел в виду мчавшийся со скоростью курьерского поезда Аркадий, Моисей Моисеевич не знал, но он догадывался: спасти внука могут лишь скорость и тепло. Когда он, задыхаясь, добрался до машины, Илья был уже уложен на заднее сиденье, раздет, и Аркадий растирал его тело спиртом. Герой дня, Мурло, сидел рядом, не сводя глаз с любимого хозяина и не воротил носа от режущего его ноздри запаха. Теперь его нос улавливал не только это, теперь собачья душа ликовала – над хозяином витал запах жизни!
– Кстати, рёбра целы, – сообщил Моисею Моисеевичу Аркадий, не прекращая энергичных движений сильных рук, от которых тело Ильи из синюшного быстро приобретало розовые оттенки. – Гады, оглушили его ударом по голове. Но убивать не собирались. Видно, преследовали цель припугнуть…
– Его бы укрыть… – попытался подсказывать Моисей Моисеевич.
– Попозже. Сейчас обработаем ножки. Укутаем. И всё путём. Достаньте-ка мне из багажника тулупчик.
Закутав бесчувственного Илью в тулуп и всевозможное матерчатое имущество, извлечённое из бездонного багажника, Аркадий позволил Мурло примоститься рядом.
– Давай, давай, Мурлышка, согревай Илью, – одобрил он пса, разлёгшегося в ногах хозяина, завёл машину и погнал её по трассе обратно.
Моисей Моисеевич медленно приходил в себя. Такого переживать ему не приходилось. Но он не чувствовал себя обессиленным или истощённым, наоборот, сердце билось на удивление легко, а душа пела – внук был жив и он находился рядом с ним!
VII
– Ну, Сычиха, как тебя там по батюшке, признавайся, за сколько гривенных душу невинного Ильи сгубить согласилась? – Аркадий уселся напротив бабки, опёрся локтями о стол, взгляд его не сулил ничего хорошего перепуганной старухе.
Она пошамкала почти беззубым ртом, облизнулась длинным язычищем, потупила голову, но смолчала, будто выигрывая время для выдумок.
– Только давай без брехни! – грохнул кулаком по столу Аркадий. – Ты мне давеча сказки плела, что собаки да зверьё человеческие кости по деревне таскают из того проклятущего холма. Врала, старая ведьма! Кладбищем старым холм называла? Теперь я догадываюсь, почему люди его Гиблым местом нарекли. Вы здесь людей невинных губите и прячете в том бугре, а ты у тех убийц главная личность! Атаманша!
Аркадий надрывался от души, бабкина непокрытая голова от страха совсем ушла в плечи, только нос и маленькие подслеповатые поросячьи глазки метались от ужаса.
– Да что ты говоришь, сынок… – лепетала она. – Наветы слушаешь… С чего взял? Никогда такого греха на душу не брала. И не возьму. Вот те крест!
Старуха несколько раз истово перекрестилась.
– Не ври, ведьма! Сознавайся как на духу! – не унимался Аркадий, рванув рубаху на груди так, что пуговицы брызнули вразлёт. – Я в милицию тебя сдавать не стану. Сам гниду раздавлю!
Моисею Моисеевичу, хлопотавшему у деревянного лежака над приходящим в сознание и всё более и более розовеющим внуком, было не по себе от беснующегося Аркадия. Таким он видел его впервые за все перипетии сегодняшнего тяжёлого дня. А тот напускал на себя всё больше и больше чертовщины, возрождая скрытые силы актёра. Только здесь он играл не за деньги, а на совесть, добывая истину. Поэтому выворачивал душу наизнанку, подмечая зарождающийся страх в тёмном сознании прожжённой плутовки.
– Окстись, милый… – не сдавалась та. – Я же тебе прошлый раз всю правду сказывала. Не желала я смертушки вашему мальцу! И мыслей греховных не имела с самых тех пор, как заявился он вчерась и начал расспрашивать пути к Гиблому месту.
– Ну и что?
– Отговаривала я его, чуяла, добром не кончится, но упрямец сам лез на рожон. Деньги предлагал. Только я денег за это не беру. Грех великий путь в пекло указывать ради корысти.
Старуха замолчала, запнувшись, будто подавилась на слове. Действительно, вид её напоминал ведьму из читанных в детстве сказок. Она была страшна. Скрюченная немыслимым горбом, голова редькой, немытые космы, свисающие до пола, зубы отсутствовали, кроме переднего резца, зловеще желтеющего посредине чёрного зловонного рта, и бесноватые зрачки в тёмных глазницах. Вдобавок её периодически трясло. Аркадий так напугал бабку угрозами и криком, что отвисшая челюсть её, казалось, постукивала о доски стола.
– Растолковала ему, как тебе нынче, где тропинку отыскать к холму тому проклятущему. Он ушёл, а к вечеру возвратился. Что-то принёс в своём мешочке. Я не расспрашивала. Что там можно найти, окромя костей? За ними, знать, и заявился. А больше там искать нечего. Долго в своём углу над находками копался. Заполночь керосиновую лампу погасил и упокоился. А наутро молоком я его попоила, и он снова туда намылился. Дунька как раз зашла, вместе мы его отговаривали, он ни в какую! Так и ушёл. Люд туда и в хорошую погоду не загонишь, а тут позёмка разыгралась, но ему всё нипочём. Понадобились ему собирушки с Гиблого места. Гадали мы с Дунькой опосля, что его прислали к нам осмотреть бугор под обещанное уже давно кладбище. Чтобы к весне, к половодью, новых безобразий не допустить. А то ведь водой-то размывает холм, зверьё да собаки кости начинают по деревне таскать. А кругом дети, да и взрослым страх. Одним словом, грех великий, а власти глазок не кажут. Мы и подумали, сдвинулось, наконец, вспомнили про нас…
Старуха смолкла, кинула пугливый взгляд в угол, где Моисей Моисеевич не отходил от Ильи, продолжая растирать ему ноги и руки.
– Живой, кажись, малец-то? – погорюнилась, головой покачала. – Если за жизнь зацепился, теперь выберется. Молодой, ему только ухватиться. Ты ему, милок, спирт-то внутрь дай маленько. Ежели примет, враз в себя придёт.
– Поучи нас, старая! – рявкнул Аркадий, но Моисею Моисеевичу подмигнул, мол, попробуй чуть-чуть.
– Может, развести? – засомневался старик. – Спирт чистый. Обожжёт горло.
– А что? Разбавьте наполовину, – согласился Аркадий. – Это уже водка. А от неё вреда никакого, кроме пользы. Сам бы принял, да не до этого. – И он снова занялся старухой: – Чего от главного уводишь? Ну-ка, рассказывай, кто к тебе ещё приходил или приезжал сегодня поутру? Кто допытывался?
Та смешалась от напора, снова затряслась, но под его суровым оком сникла, заохала:
– Верно говоришь, милок, страсти те люди на меня навели… Саму чуть на тот свет не отправили!
– Тебя отправишь! Сто лет небось, а ещё многим крови попортишь. Только у меня не выгорит. Врать будешь, до ночи не протянешь!
– А зачем врать-то? – залебезила Сычиха, забегали её хитрые зрачки в тёмных глазницах. – Только касатик ваш ушёл, молодцы по его душу явились. Не нашенские, сразу видать, залётные. Но и не городские.
– Почему?
– До городских им далеко. От городских за версту бабьим духом несёт, дикалоном, у них и обхождение, а эти замусоленные…
– Разбираешься…
– И материться горазды.
– Что ж они?
– Враз насчёт касатика интересоваться начали. Когда прибыл, зачем, да куда ноги навострил. Я, дура, им всё и выложи, сказались они его дружками-помощниками. Вроде как за ним и приехали.