– Я же молодой.
– Там и состаришься, – хмыкнул Федонин, но тут же поправился. – Я шучу, шучу. Молодость – всегда достоинство, а не недостаток. И опыта там быстро наберёшься. Этому делу они быстро учат.
И опять глаза в окно кинул.
– Не дам я согласия. Не для этого институт заканчивал.
– Приглянулся, видно, ты им после голубей тех.
– Каких ещё голубей?
– Фу ты чёрт! Что-то совсем я раскис. Доконает меня Пендюрёв… Лебедей, я имел в виду.
– Нет в том никакой моей заслуги.
– Это уж не нам судить, боец, – поджал губу Федонин. – Нас в таких делах никто и спрашивать не станет.
Данила уставился во все глаза на старшего следователя, крикнуть захотелось во всю мочь, но странное случилось, не слышал его никто, не хочет слышать, а Федонин зыркнул на него снизу, и прилип у Данилы язык. Он сгрёб фото-таблицы в портфель, потянулся к заключениям.
– Оставь пока, – остановил Федонин. – И портфельчик пусть останется. Может, понадобится.
III
В обкоме дежурный сержант попыхтел пухлыми щёчками, вошедшего подозрительно поизучал, прищурив и без того узкие восточные глазки на удостоверение, и пузом загородил узкий проход у пропускного барьерчика.
– Не похож? – зло пошутил Данила, мрачное чувство после расставания с Федониным ещё грызло его нутро, неприязнь закипала при виде самодовольного стража.
Сержант не отреагировал, отзвонил кому-то о его прибытии и вызвал лифт, хотя Ковшову нужно было на второй этаж. Молоденькая секретарша в приёмной бросилась помогать снять пальто и проводила к помощнику Вольдушева.
– Данила! – с порога раскрыл объятия толстяк покрупнее дежурившего на входе. – Заждались тебя! Возвратился?
С трудом он узнал студента, обучавшегося курсом ниже на заочном факультете, уже тогда тот работал в Управлении милиции, занимаясь розысками без вести пропавших. Костерил свою работу, а теперь, выходит, сюда перебрался и по лицу заметно, не прогадал. Стол, из-за которого он появился не без достоинства, был огромен, сверкал стеклом, впечатлял отсутствием бумаг и несколькими телефонными аппаратами, уныло молчавшими.
– Как? – кивнул на них Данила. – Управляешься, Семён?
– Помнишь Гарина? Артиста, колхозного водовоза из кино? – Семён закатил глазки. – Ле-по-та!.. Я слышал, ты тоже к нам? Поздравляю. Это, старичок, настоящий скачок!
– Скачок? По фене вроде грабёж, разбойное нападение? – морщась, начал вспоминать Данила.
– Точно! – встряхнул его за плечи бывший студент и сыщик. – Я их тут, интеллигентов, учу нормальному языку. Помогаю познавать настоящую жизнь, а то у этих партийцев школьные представления.
– Обучаешь, значит?
– Ага! О теневых сторонах отеческих будней. Народ смышлёный, – лыбился балагур. – Чаем угощать не стану. Отметим потом где-нибудь. Андреич как раз свободен.
И Семён увлёк Данилу за собой к высокой солидной двери. Осторожно приоткрыл без стука и, втиснув голову, пропел:
– Лев Андреевич, к вам тут из прокуратуры Ковшов Данила… – заикнувшись, он обернулся: – Как тебя?
Но из кабинета уже неслось:
– Пусть заходит.
Данила протиснулся в дверь мимо необъятного Семёна и зажмурился: большое количество окон с распахнутыми занавесями обрушивало столбы света, невольно он даже прикрылся рукой, а когда опустил её, застыл от зоркого взгляда человека, сидящего перед ним.
Вольдушев был крепок, моложав, хотя заметно сед в висках, напоминал армейского командира, и рукопожатие под стать.
– Давно с поезда?
– Утром. В прокуратуру и вот… сюда.
– Похвально.
Данила пожал плечами.
– Как поездка?
– Удалась.
– Результат?
– У нас любой результат имеет значение.
– Вот так!.. Философией увлекаешься?
– Открывает глаза, – хмыкнул Данила и, отметив, как дёрнулось веко у завотделом, перебрался на погоду Ленинграда.
Тот слушал без интереса, но с понятием поддакивал, присматриваясь; когда Данила выговорился, полез за портсигаром, но за столом курить не стал, схватив пепельницу, перебрался на подоконник и приоткрыл окошко; всё у него получалось быстро и к месту:
– Не эмоциональный ты человек, – вдруг заявил он. – Слушаю, а восторга не чую. Питер – это!.. Ты что там делал? И по ночам из прокуратуры не вылезал? А Медный всадник? Сфинксы?..
– Дома ещё не был.
– Бобров рассказывал. Жена-то привыкает? Городские, брат, они!..
– Сам городской.
– Но ты – мужик, а она – женщина…
– Всё нормально, – буркнул Данила, говорить на эту тему ему не хотелось, подумал подозрительно: «Что это он всё Боброва приплетает?..»
– Вона как! – между тем рассмеялся завотделом. – А ты не прост… Слушай, Ковшов, я не любитель в жмурки играть. Пригласил тебя предложить юротдел. – Его лицо напряглось на секунду и глаза посерели. – Мне юристы нужны, я подбираю умных. Следственника ищу. Желательно, чтобы деревню знал. Ты подходишь. Как?..
Данила смолчал, изучая носки собственных ботинок.
– Ты чего задумался? – завотделом ещё улыбался, но глубоко затянулся в недоумении и, выпустив дым в окошко, закашлялся. – Проблемы?
– Да вот…
– Чего?
– Меня приглашали однажды, – неуверенно начал Данила, – в райкоме партии сначала, а оказалось…
– Куда?
– В милицию.
– Сравнил хрен с морковкой, – хмыкнул тот зло. – Отказался?
– Комиссию тогда проходил в особое учреждение…
– А они не знали?
Данила покачал головой.
– Нарасхват, выходит?
Данила промолчал.
– Понятно… – завотделом резко соскочил с подоконника, затушил окурок в пепельнице, вернулся за стол. – Ладно. Я тебя понимаю. В поезде не выспался. Голова гудит от уголовных дел. В прокуратуре успели зарядить?.. Езжай домой, поговори с женой, разберись. Даю тебе… На всё про всё два дня.
– Есть! – встрепенулся Данила, попрощался и заспешил к дверям.
Стучали по гулким пустым коридорам его бульдожьи ботинки. Словно в кино всплывало в памяти недавнее прошлое: районный комитет партии, тот же отдел административный, только рангом пониже, убелённый сединами секретарь Битюцкий, или Битюков?.. Нет, кажется, Битюцкий, фамилия его генеральской отдавала, и подполковник милиции с трудно выговариваемым именем. У обоих командные нотки в голосах и безапелляционные наставления. Времени тогда на раздумья ему установили всего два часа. Теперь демократичнее беседы и отсрочка поболее…
IV
Инцидент тот случился весной, он ещё учился в институте, даже в мечтах был далёк от каких-либо, тем более внутренних, органов.
Сразу после женского праздника, в день, когда следовало рано утром подыматься на работу, в дверь постучали. В квартире он проживал с семьей младшего брата, тот и его жена безмятежно отсыпались, долго приходили в себя, ошарашенные нежданно-негаданными гостями. Жена поднялась первой и пошла открывать. На пороге – милиция! Когда подтянулся к порогу и Данила, пригласили проехать с ними. На естественный вопрос – многозначительный ответ: там всё узнаете. Дом двухэтажный, квартирок понатыкано, жильцов словно мышей, переполошились все. В ужасе, теряясь в догадках, бабка Нюра с первого этажа, когда вели мимо, жалостливо причитала вслед: «Отбегался, милок. Томка, ты сухарики ему, сухарики! Да курева! Эх, молодёжь!..»
У подъезда тарахтел «воронок».
Ехали долго, он трясся в «собашнике», а когда дверку открыли и, выскочив, Ковшов огляделся, «воронок» отдыхал у здания районного комитета партии! Даниле этот дом был памятен, он сдавал сюда документы на кандидата в члены партии. У дверей кабинета секретаря по идеологии пришлось сидеть минут тридцать, прежде чем пригласили. За столом краснел лицом мужчина при галстуке, оказавшийся Битюцким; подполковник милиции, примостившись рядышком в кресле, листал журнальчик. Фамилию его Данила сразу перепутал, выговаривалась она с трудом, не то Гимматдиндишин, не то Гимматидришин.
Беседу ласково начал Битюцкий. Как дела, как учёба, как подготовка к приёму в партию, какие поручения исполняет молодой кандидат?.. Его здесь, оказывается, знали! А вскоре выяснилась и цель доставки в райком: Данилу приглашали работать в милицию. И не сержантом или участковым, а следователем, ведь он тогда был на последнем курсе заочного юрфака. Данила начал отказываться, включился Гимматдиндишин, расписывая яркими красками отважные милицейские будни, пообещал звание офицера и достойную зарплату. Данила упёрся, он проходил медкомиссию в КГБ, на днях должен был явиться туда готовым по полной программе.
Диалог обратился в монолог, Битюцкий раскраснелся, пригрозил приёмом: не всякий удостаивается партии, если уже с первых дней не в ногу со всеми, приглашение в милицию следует расценивать как первое партийное поручение!.. Одним словом, Битюцкий завершил категорично: или милиция, или он вылетит из кандидатов, а может, и из института.
«Ну, с этим-то ты явно загнул», – взъерепенился и Данила, но промолчал, попросив время подумать. Ему отмерили два часа – как раз начинался обеденный перерыв – и, выпроводив его, Битюцкий с подполковником отправились в подвальчик райкома, куда уже сбегался оголодавший за праздник народ. С поникшей головой Данила вышел на улицу и тут же наскочил на спасительный телефонный аппарат, приделанный к стене райкома у самых дверей, видно, для забывчивых секретарей парторганизаций, чтобы не донимали просьбами позвонить вечно занятых аппаратчиков. У него ёкнуло сердце, а вдруг и в той конторе на обед поспешили? Но чекисты, как положено, всегда на посту, ему ответил тот самый, который и отправлял Ковшова на медкомиссию.
– Значит, перехватить решили? – рассердился чекист, а когда дослушал историю, расхохотался. – А ты чего же им про нас не вякнул? – закончив смеяться и прокашлявшись, выговорил он.
– Так вы же приказали молчать…
– Да? – вроде вспомнил он. – Ну, конечно… Ты не бойся. Иди назад. Я секретарю, как его, говоришь, Битюцкий?.. Я сам с ним поговорю.
После этого надо было видеть красную физиономию секретаря. Она и прежде у него алела, а тут совсем сравнялась с кровавым флагом, торчащим в углу кабинета.