— Пожалуйста! — Шривер терпеливо ждал, пока угостятся другие.
— Спасибо, курю только сигары, — Мун поблагодарил кивком. — Ну, а Дейли и вовсе не курит, только коллекционирует запахи в профессиональных целях. Это его конек.
— Не понял, — Шривер неглубоко затянулся, видно, по совету своих личных врачей щадил легкие.
— У него исключительная память на табачные дымы. И три дня спустя безошибочно установит, какую сигарету курили в закрытом помещении. И не один уже преступник жестоко поплатился за свое пристрастие к никотину.
— Мун, как всегда, подтрунивает. Но иногда, когда нет никакого другого следа, это может помочь, особенно если курили редкую марку. Вашей, мистер Шривер, в моей коллекции еще не было. Так что, если вы намереваетесь нарушить закон, это было весьма неосмотрительно с вашей стороны, — Дейли не мог удержаться от шутки, хотя и без укоризненного взгляда Муна понял ее неуместность.
Шривер даже не усмехнулся. Его цепкий взгляд, словно прицениваясь, скользил по лицу Дейли.
— У меня есть идея! — вымолвил он наконец. — Пожалуй, сойдет…
— О чем это вы?
— Прикидываю, как ускорить получение паспорта для мистера Дейли. Мы об этом еще поговорим. Так или иначе вам, мистер Мун, пока придется лететь одному!
— Хорошо! — быстро решил Мун. — Дело действительно не терпит промедления. Сумму гонорара я назову вам после. Все зависит от того, каких результатов мне удастся достичь. Пока вы дадите мне только на расходы. Ну, скажем…
Шривер махнул рукой.
— Я уже обо всем позаботился. В Малаге вы обратитесь к Педро Хименесу. Это самый крупный тамошний банкир. На ваше имя открыт текущий счет. Лимит — полмиллиона песет.
— Вот это да! — Дейли свистнул. — С такими миллионерами приятно иметь дело!
— Это доверенность на ведение расследования! — отрывистый жесткий тон Шривера доказывал, что даже в этот час он остается знаменитым Шривером, человеком дела. — Вот фотографии, они могут вам пригодиться. Мои детективы следили за Челмзом и несколько раз сфотографировали при встречах с другими людьми Гаэтано. Может быть, кто-то из них побывал в Панотаросе. — Шривер придвинул Муну пачку, потом дрожащей рукой извлек из бумажника другую. — Моя дочь Гвендолин Шривер.
Дейли перегнулся через плечо Муна. На его лице отразилось приятное удивление. Гвендолин Шривер оказалась хорошенькой девушкой, вполне соответствовавшей эталону, который журналы, телевидение и кино усиленно рекламируют в качестве национального идеала. Единственным отклонением от стандарта были иссиня-черные волосы, придававшие ей некоторую оригинальность.
— Это моя жена Уна. Сын Рол. Ему на днях минуло пятнадцать лет… А вот все вместе… — голос Шривера опять задрожал. — Последний снимок… Они прислали его месяц тому назад… — Шривер тяжело опустил голову и уронил фотографию. Мун подхватил снимок. Гвендолин с матерью и братом сидели в глиссере. Штурвалом управлял низенький пожилой господин в элегантной форме яхтсмена. Бросался в глаза резкий контраст между счастливым выражением его лица и полупрезрительной гримасой Гвендолин.
— Каким образом Род Гаэтано узнал, где они находятся? — спросил Дейли.
— Вот единственное правдоподобное объяснение, — Шривер вынул из кармана скомканный журнал. — Они попали случайно в объектив вместе с Эвелин Роджер. Если бы проклятый репортер знал, какие страшные последствия это будет иметь!
После ухода Шривера Дейли поднял лежащий на полу журнал. Это была «Золотая сцена», еженедельник, специализировавшийся на любовных аферах популярных артистов. Репортаж, посвященный Эвелин Роджер, прозванной ее поклонниками Куколкой, занимал шесть страниц.
«Куколка Роджер сбежала от мужа! Ее новый любовник Рамирос Вилья, обворожительный официант мексиканского ресторана „Кукарача“! Тайный медовый месяц на райском пляже Панотароса!» — захлебываясь, сообщали заголовки.
Вначале репортер вкратце напоминал основные этапы карьеры Эвелин Роджер. Ее первые небольшие роли прошли почти незамеченными, но после участия в комедии «Смертельный поцелуй», где Эвелин играла роль Мерилин Монро, некоторые критики открыли в ней поразительное сходство с покончившей самоубийством звездой номер один. Журналисты впервые стали интересоваться ею. И тут для них открылась настоящая золотая россыпь. Многочисленные любовные похождения, ревнивый муж — джазовый певец Сидней Мострел, бурные скандалы в общественных местах — все это давало неисчерпаемую пищу для пикантных статей. Когда полгода назад потребовалось послать киноактрису для поддержки морального духа сражавшихся в Южном Вьетнаме солдат, выбор командования пал именно на нее. Эвелин блестяще справилась с возложенной на нее задачей, раздав во время двухнедельного турне пять или шесть тысяч автографов и десятки тысяч поцелуев. За этим последовал новый триумф — главная роль в суперкартине «Костюм Евы». И новая сенсация! Не дождавшись последних съемок, она бежит с мексиканским официантом. Кинофирма великодушно отказывается от неустойки. Директор рекламного отдела заявляет, что фирма не понесла ущерба, так как дублерша, заменившая звезду для финальной свадебной сцены, в одетом виде является точной копией Эвелин Роджер. Зато муж покупает револьвер и, размахивая им, клянется журналистам, что убьет обоих. После этого полмиллиона экземпляров напетой им песенки «Танцуй, моя любимая!» расходятся в рекордный срок. Репортеры рыщут по всему свету. Кто-то сообщает, будто мексиканец продал ее за баснословную сумму в гарем короля Сауда. Некий только что вернувшийся из Вьетнама генерал требует, если слухи подтвердятся, предъявить Саудовской Аравии ультиматум и послать в Красное море шестой средиземноморский флот. Слухи оказываются ложными. И вот после месяца безуспешных поисков мадридскому журналисту удается первому напасть на след Куколки Роджер.
«Я люблю Рамироса! Он настоящий мужчина! Я с ним беспредельно счастлива!» — этими словами начинался напечатанный в «Золотой сцене» репортаж. Двадцать два снимка наглядно демонстрировали беспредельное счастье на фоне, лазурного моря, зеленых пальм и колоритных испанских крестьян в черных беретах. На двух, кроме самой Куколки и мексиканца, был виден скромно державшийся на заднем плане пожилой мужчина в белой рубашке, белых шортах и совершенно не гармонирующих с ними черных сандалиях. А на одной фотографии — той самой, что сыграла такую трагическую роль, — объектив случайно запечатлел жену и сына Шривера. Подпись под снимком гласила: «На острове Блаженного уединения Куколку Роджер ожидает ее любимый Рамирос».
Дейли закрыл журнал. На обложке стояла дата «15 февраля».
— Прошел целый месяц. — Мун нахмурился. — Не понимаю, почему Род Гаэтано так долго медлил. Это непохоже на него.
— Очень просто. Очевидно, его люди не интересуются любовными аферами кинозвезд. Шривер тоже только сегодня увидел журнал. К тому же Род все это время, может быть, еще надеялся, что ему согласятся платить.
— Странно, — пробормотал Мун.
— Что странно?
— Все! Панотарос! Это ведь тот самый поселок, где вчера произошла воздушная катастрофа. Погибло два самолета. Там должна быть масса полиции и солдат, разыскивающих летчиков и обломки. Выходит, что парни Гаэтано как будто нарочно выбрали самое рискованное время для своей операции… Жалею, что впутался в эту историю. Тут что-то не так.
— Боитесь? — насмешливо спросил Дейли.
Мун вместо ответа посмотрел на кресло, в котором недавно сидел Шривер. Почудилось, что оно сгорбилось и сморщилось, впитав в себя все несчастья старика. Спасаясь от ненужных эмоций, он торопливо рассовал по карманам фотографии и бумаги. Дейли потушил свет. Прежде чем дверь бесшумно затворилась, Мун еще раз окинул взглядом темную комнату. Светящееся привидение одиноко покачивалось в воздухе.
Прибытие в Панотарос
Голубой автобус с надписью «Малага — Панотарос» резко затормозил перед опустившимся шлагбаумом. Прикрепленные к крыше корзины и чемоданы подпрыгнули и, погромыхав, снова застыли. Почти все пассажиры вышли. Крестьяне вынули из кожаных мешочков табак и скрутили сигаретки.
— Прошу вас! — к Муну подошел священник в черной сутане. У него было загорелое, сравнительно молодое лицо. Темные глаза из-под лохматых, тронутых сединой бровей со скрытой пытливостью вглядывались в собеседника.
Два часа тому назад они встретились в банке Педро Хименеса, где падре Антонио с готовностью взял на себя роль переводчика. В автобусе священник не навязывал своего общества. Но время от времени, когда Мун отрывался от окна, он ловил на себе его взгляд. Взгляд, похожий на рентгеновский луч. Казалось, падре Антонио видит человека насквозь и каким-то седьмым чувством угадывает его слабости.
— Благодарю вас! — Мун взял протянутый портсигар, украшенный крестом и вплетенными в вензель латинскими буквами О. D. Мун механическим движением перевернул его. На обратной стороне были нацарапаны крестики. Двадцать или тридцать. Их значение Мун узнал значительно позже.
— Ах, совсем забыл! Этот портсигар имеет маленький секрет, — священник нажал потайную пружину. В левом отделении лежали светлые табачные листья, в правом темные.
— Один только? — пошутил Мун.
— Вы намекаете на О. D.? — падре Антонио улыбнулся. — Это первые буквы латинских слов «Opus dei» в переводе «Дело господне». Так называется духовный орден, членом которого я состою. Как видите, ничего таинственного.
— А крестики, по-видимому, отметки о членских взносах?
— Почти… Помочь вам? — и падре Антонио, явно уклоняясь от разговора, ловко свернул выбранный Муном черный лист. Пальцы были длинные и тонкие, коротко стриженные ногти без единого следа никотина.
Мун затянулся и выпустил двойное кольцо. Табак был превосходный, куда лучше дешевых сигар, которые он обычно покупал.
Из-за поворота вынырнул товарный состав с грязным от копоти, неимоверно старым паровозом. Груженные овцами платформы, громыхая на стыках, проносились мимо. Пассажиры автобуса не обращали на них внимания. Но вот показались деревянные просторные клетки с быками.