Этот порыв замечает Раевский, ибо «дружба внимательна»:
– Да что ты? – спросил он тихонько. – А ведь и верно: ты сам… ты и сам ведь сейчас походишь на Гавриила.
Пушкин лишь усмехнулся и отвечал очень коротко:
– Пожалуй, пойдем.
Так и случилось, что в это утро в нем проросло новое детище – «Гаврилиада», зачатое в Киеве, осуществленное потом – в Кишиневе[282].
Благовещение. Мозаика Софийского собора (Киев)
Таким образом, результатом вспыхнувшей страсти Пушкина к киевской Марии оказывается «зачатие» им (в нем) замысла веселой кощунственной поэмы, родившейся через несколько месяцев в бессарабском городишке[283]. Иначе говоря, перед нами весьма нетривиальная версия непорочного зачатия, в которой Пушкин выступает как роженица!
В предлагаемой статье мы постараемся показать, какую роль играет это фривольное видение в романе пожилого советского писателя Новикова и как связано оно с его оригинальной теорией художественного творчества, киевскими реалиями, символистской традицией начала XX века и русской пушкинистикой 1900–1940‑х годов.
Киевская Мария
Начнем с того, что Новиков сознательно включает в видение поэта в киевском храме образ (и голос) реальной молодой женщины, полной «цветущей, ликующей жизни». Речь здесь несомненно идет о юной дочке генерала Раевского Марии Николаевне (1804[284]–1863), которую писатель считал пушкинской музой «южного периода». В самом деле, накануне визита в Софийский собор «на свидание» с Приснодевой новиковский Пушкин остается с юной Раевской (его «вечерней звездой, миром и покоем») один на один в библиотеке и читает (по сути дела, подносит) ей стихотворение «Редеет облаков летучая гряда…» («Таврическая звезда»)[285]. О последних двух строках («И дева юная во мгле тебя искала / И именем своим подругам называла») Мария говорит, что их нельзя печатать: «Нельзя: это ведь было… А я не хочу…» (с. 32). История любви поэта к Марии представляет собой одну из важных сюжетных линий романа «Пушкин на юге». Много лет спустя Новиков и его падчерица Марина Николаевна Новикова-Принц (1912–1989) напишут основанное на этом произведении либретто к опере под говорящим заглавием «Пушкин в изгнании, или Пушкин и Мария Раевская» (1957)[286].
Разумеется, в своем повествовании о «южной любви» Пушкина, зародившейся в Крыму или даже еще раньше, в Петербурге, Новиков следует за известной гипотезой П. Е. Щеголева[287] (да и сама Мария Раевская-Волконская в воспоминаниях намекала на влюбленность в нее[288]). С образом Раевской сторонники этой биографической легенды связывают лирический цикл написанных в изгнании стихотворений, а также поэму «Бахчисарайский фонтан» (образ Марии) и более позднюю «Полтаву», которую поэт якобы (скорее всего, в действительности) посвятил Марии Николаевне[289]. К числу произведений, вдохновленных этой Беатриче Пушкина, Щеголев отнес и эротическое стихотворение «Нереида», написанное в Каменке в конце 1820 года:
Среди зеленых волн, лобзающих Тавриду,
На утренней заре я видел Нереиду.
Сокрытый меж дерев, едва я смел дохнуть:
Над ясной влагою – полубогиня грудь
Младую, белую как лебедь, воздымала
И пену из власов струею выжимала[290].
По остроумному замечанию О. А. Проскурина, писатель-пушкинианец В. В. Вересаев (друг Новикова) заставил поэта подглядывать именно за ее купанием в гурзуфской бухте:
В прибрежной маслиновой роще, прижавшись к серому стволу, молодой человек с курчавою, в крутых завитках, головою стоял и жадно глядел вправо: меж двух невысоких лавровых кустов голубел выгиб бухты… В бухте купалась девушка. Она стояла спиною к нему. Белели наклоненные плечи, вздымались тихо зеленоватые волны, и в них вздымались концы распущенных черных волос. Девушка повернулась, робко окинула взглядом берег. Молодой человек еще теснее прильнул к стволу. Она наклонила голову набок и стала выжимать из волос воду. Видел он молодую девическую грудь, прелестные, тонкие руки. Звенело в ушах, сердце билось крепкими толчками. Полная губа оттопырилась. Выпуклые глаза налились кровью и с свирепой похотью дикаря впились в нагое, худощавое тело с недоразвитой грудью [sic!]. Если бы она увидела, если бы увидел его один из ее братьев – какой был бы позор! Какой позор был бы!.. Щелкнул под ногами сучок, он сжался, воровато оглянулся и опять вонзился взглядом в нее. А она уже выходила из воды. И все больше открывалась запретная красота, ни разу еще не тронутая мужским взглядом. Он задергался, как припадочный, и слабо застонал в бешенстве бесстыдного желания[291].
Новиков в своей реконструкции эротического видения поэта, по сути дела, повторяет прием Вересаева, показывая «лицо самого Пушкина, со сжатыми губами и немигающим взором», которое «как бы мерцало – в ладу и соответствии с возникавшим в душе скрытым волнением, то затихавшим порою, то вновь разгоравшимся» (при этом серый ствол заменяется на не менее суггестивный огромный пламенеющий стебель в руке архангела). Как и у Вересаева, из сублимированной пушкинской страсти рождается эротическое произведение, посвященное той же юной Раевской[292].
Против выдуманной Щеголевым легенды о тайной любви Пушкина иногда выдвигается аргумент, что Мария Раевская была слишком молода, чтобы стать объектом столь серьезной страсти поэта в период его южной ссылки (и слишком смугла для образа белогрудой полубогини из «Нереиды»)[293]. Но, как мы видели, это возражение никак не повлияло на творческую фантазию автора «Пушкина на юге». Более того, новизна и смелость его гипотезы заключаются в том, что идеологически главным пушкинским текстом, связанным с образом юной Раевской, оказывается не романтически возвышенный «Бахчисарайский фонтан», а непристойная, но очаровательная поэма о ее тезке и ровеснице, в свою очередь, навеянная созерцанием образа Марии с высоко поднятыми – аркообразными – бровями на мозаике в Софийском соборе.
В этом религиозно-эротическом контексте особое (озорное) значение приобретает знаменитое обращение к еврейке в начале «Гавриилиады», в котором биографы поэта видят отсылки к знойным красавицам, окружавшим его в Кишиневе:
Шестнадцать лет, невинное смиренье,
Бровь темная, двух девственных холмов
Под полотном упругое движенье,
Нога любви, жемчужный ряд зубов…
Зачем же ты, еврейка, улыбнулась,
И по лицу румянец пробежал?
Нет, милая, ты, право, обманулась:
Я не тебя, – Марию описал.
«Соль» игривого зачина к поэме заключается (если мы правильно поняли намек Новикова) в его ничем не прикрытой откровенности: адресат «Гавриилиады» прямо связывается с земной – шестнадцатилетней, чернобровой, смуглой, стройной и благочестивой – Марией Раевской (даже фамилия возлюбленной попадает в тему)[294], к чьим ногам поэт еще на Черном море хотел прильнуть губами. Иначе говоря, если это описание красавицы и обращено к какой-то конкретной кишиневской еврейке[295], то описывает здесь Пушкин (по логике Новикова-толкователя) не ее, а живую Марию – его киевскую возлюбленную, предмет нереализовавшегося (как в «Нереиде», по Вересаеву) вожделения[296].
Заметим попутно, что Новиков загодя вводит в лирическое сознание Пушкина визионерско-рыцарственную мариальную тему, преломляя последнюю как в героинях романа (образы прекрасных сестер Раевских), так и в идеологических (в том числе политических) аллюзиях. Так, отталкиваясь от известного кишиневского письма Пушкина к брату Льву от 24 сентября 1820 года, Новиков (сам поэт) смело «реконструирует» (точнее, сочиняет) пропущенный (или, по Б. Л. Модзалевскому, частично выжженный из письма) текст политического стихотворения младшего брата поэта, в котором фигурировали слова «русским безвестную», восхитившие Михаила Орлова[297]. Новиков, заполняя пушкиноведческую лакуну, утверждает, что стихи эти были на самом деле пародией пятнадцатилетнего Льва Пушкина на «Народный гимн» Жуковского «Боже, Царя храни» (1815) и приводит целую строфу из этого фантомного политического бурлеска:
Точно в стиле верноподданнического гимна Левушка восклицал:
Деву прелестную,
Русским безвестную,
Волю чудесную
Нам ниспошли!
Михаил Федорович Орлов ходил по комнате и все повторял:
– Русским безвестную… Точно русским безвестную[298].
В честь этой прелестной девы-свободы поднимают бокалы восторженные заговорщики из «Каменки тенистой».
Письмо Пушкина к Л. С. Пушкину от 24 сентября 1820 г. (ПД 1269, л. 9 об., фрагмент)
Можно сказать, что в символическом плане романа софийская Мария оказывается своеобразным воплощением «благой вести», представленной в разных инкарнациях в сознании молодого поэта с пламенеющим стеблем.