[362]. Но одно дело закончилось тихим (джентльменским) соглашением сторон, а другое – шумным политическим скандалом или даже, судя по близким и отдаленным последствиям, политическим землетрясением. Похожие истории в СССР случались и раньше, и позже. Так, М. Г. Альтшуллер вспоминал об инциденте, произошедшем во время травли Е. Г. Эткинда в 1968 году: в «Ленинградской правде» была напечатана «мерзкая статья» Петра Созонтовича Выходцева, «которого коллеги обычно называли Проходимцевым», о вступительной статье Эткинда к антологии «Мастера русского стихотворного перевода», «а ниже (видимо, в редакции постарались выразить свое отношение к происходящему) была помещена статья с выразительным заголовком „А где совесть?“»
Примечательно, что совершенно далекая, казалось бы, от политики статья о деле «Гавриилиады» вышла в центральной газете под вымышленным именем (С. Феклистова нам не удалось найти нигде; не смогли мы, кстати сказать, найти и студента Васина-Савина, обнаружившего автограф). В своих воспоминаниях бывший редактор «Комсомолки» Борис Панкин подробно останавливается на внутренних спорах советских идеологов о деле Синявского и Даниэля. Панкин, заметный «сислиб» того переломного времени, был на стороне тех, кто считал наиболее разумным решением их моральное осуждение и, возможно, высылку из страны (как В. Я. Тарсиса, лишенного советского гражданства в феврале 1966 года), но никак не уголовный приговор[363]. Как раз к зиме 1966 года относится обострение конфликта между либеральным крылом советской элиты, которое осторожно «озвучивал» Панкин, и жестко консервативными идеологами (первый секретарь ЦК ВЛКСМ С. П. Павлов). О том, что решение советского суда над писателями ассоциировалось в общественном сознании с николаевской цензурой, свидетельствует и известное письмо И. Нишилова в Верховный суд РСФСР в феврале 1966 года (без отсылки к делу «Гавриилиады»):
…абсолютно справедливо, что писатель Тарсис на свободе, и крайне глупа расправа над Синявским и Даниэлем. Художественное творчество может встретить любую суровую критику и общественное осуждение, но не кандалы и колючую проволоку. Иначе чем же такой порядок вещей отличается от эпохи Николая I с ее идеологическими шорами и тупоголовой цензурой, эпохой, жертвой которой пал лучший цвет русской литературы. Писатель не может принести реального ощутимого вреда ни стране, ни правительству, которые он так или иначе критикует. И переносить центр тяжести из плоскости литературно-критической в судебно-правовую и карать писателей в правовом порядке есть признак не твердой уверенности в правоте своей позиции, а напротив, необъяснимого страха, вызванного ложной тревогой за непорочность святынь, и не имеющая оправдания глупость некомпетентных людей, берущихся судить художественное явление[364].
Иными словами, в напряженной идеологической обстановке «заката оттепели» аллюзия на «дело писателя Пушкина» легко могла связываться с современным «делом писателей» (первым, как подчеркивалось в западной прессе, писательским делом в СССР). В центре общественного внимания по обе стороны железного занавеса были проблемы отношений писателя и власти и свободы творческого выражения, «образного мышления», по Синявскому. Эта тема прямо затронута в его последнем слове:
В глубине души я считаю, что к художественной литературе нельзя подходить с юридическими формулировками. Ведь правда художественного образа сложна, часто сам автор не может ее объяснить. Я думаю, что если бы у самого Шекспира (я не сравниваю себя с Шекспиром, никому это и в голову не придет), если бы у Шекспира спросили: что означает Гамлет? Что означает Макбет? Не подкоп ли тут? – я думаю, что сам Шекспир не смог бы точно ответить на это. Вот вы, юристы, имеете дело с терминами, которые чем уже, тем точнее. В отличие от термина художественный образ тем точнее, чем шире[365].
Коллективная советская историческая память объективно «подсказывала» сильную «эзоповскую» аналогию, подхваченную и распропагандированную западными журналистами (кстати сказать, перед нами редкий случай, когда положительным героем в истории о свободе слова предстает император Николай Павлович).
Задержанная публикация
Так или иначе, но неожиданно оказавшаяся в фокусе западного внимания статья о пушкинском письме и благородстве царя имела любопытные (хотя и малозначительные) последствия для пушкиноведения. Возможно, что именно этот скандал привел к тому, что публикация статьи Гурьянова была отложена более чем на десять лет. Она значилась, как уже говорилось, в плане «Прометея» под редакцией Цявловской, датируемого летом 1967 года, но можно допустить, что под влиянием международного скандала статья была снята. Конечно, затормозить ее публикацию на несколько лет могли и по научным и производственным причинам. Мы знаем о сомнениях Измайлова и Алексеева насчет подлинности этого письма. Осенью 1968 года экспертизу автографа провела лаборатория математической кибернетики ЛГУ (проф. В. А. Якубович, ст. инженер Б. Н. Козинец, ст. науч. сотрудник Е. Н. Дрыжкакова), но примененный алгоритм не смог доказать ни подлинности, ни поддельности текста.
В итоге статья Гурьянова вышла только в восьмой книжке издания «Пушкин: Исследования и материалы» (1978) тщанием Эйдельмана и Цявловской, именами которых подписано послесловие к публикации (том был отдан в печать за три месяца до смерти Цявловской)[366]. Автора статьи к тому времени уже пять лет как не было в живых. В тексте работы упоминалась публикация Феклистова и указывалось, что этот корреспондент «неверно понял и изложил содержание доклада, сделанного автором настоящей статьи на заседании Московского клуба любителей книги: в этом докладе отнюдь не доказывалось, будто письмо написано рукою Пушкина, как утверждает С. Феклистов, а разбирался вопрос – можно ли считать текст письма авторитетной копией не дошедшего до нас пушкинского автографа»[367] (но Феклистов этого и не утверждал; речь здесь идет, очевидно, о заголовке материала, по всей видимости, поставленном редакцией).
О том, что, по всей видимости, публикация давней статьи Гурьянова была подготовлена задолго до 1978 года, свидетельствует тот факт, что стимулом к ее появлению, по признанию Эйдельмана и Цявловской, послужила оспорившая точку зрения на подлинность автографа статья М. И. Яшина «Поэт и царь (1820–1829)», в которой доказывалось, что письмо Пушкина Николаю I – это фальшивка Бахметева, стремившегося отомстить за отца своего родственника[368]. Публикаторы давнишней статьи Гурьянова подвергают резкой критике аргументацию Яшина:
Как нам кажется, в статье М. И. Яшина явно нарушена логика научного исследования, против чего неоднократно предостерегали выдающиеся ученые разных специальностей; без разбора более простых, естественных гипотез, схем, решений предлагается сложное, громоздкое, неестественное построение.
При таком изучении путем определенного подбора фактов можно доказать абсолютно все. Между тем научная логика разрешает переходить к более сложным объяснениям только после того, как выявилась ложность или недостаточность простых построений.
На наш взгляд, анализ В. П. Гурьянова, дающий простое, логичное, естественное объяснение всей истории с «письмом к царю», сохраняет полную научную состоятельность[369].
Иначе говоря, в публикации 1978 года статья Гурьянова представлена как окончательное разрешение старинного спора, выигранного Т. Г. Цявловской: копия, выполненная Бахметевым, была признана «первоисточником неизвестного до сих пор текста письма Пушкина, которое отныне должно быть введено в собрание его писем»[370].
Тайный корреспондент
Интерес Цявловской к проблеме этого письма понятен. Но какое значение этот сюжет имел для соавтора послесловия к гурьяновской статье Н. Я. Эйдельмана, бывшего, по словам одного из скептиков, на протяжении двух десятилетий «главным популяризатором этой копии пушкинского письма»? Показательно, что еще в 1969 году, согласно хронике научных событий, напечатанной в пушкинском «Временнике», «кандидат филологических [sic!] наук Н. Я. Эйдельман» выступил в Государственном музее Пушкина с докладом «Пушкинское письмо царю по поводу „Гавриилиады“» (текст доклада не был опубликован и нам неизвестен). По авторитетному мнению А. Л. Осповата, цитируемое выше послесловие к статье Гурьянова «несомненно написано рукой» Натана Яковлевича. К этому письму Эйдельман несколько раз возвращается в работах 1980‑х годов, и, как мы полагаем, неслучайно: оно удачно вписывается в литературно-политическую концепцию историка, описывающую отношения поэта и царя. Приведем лишь один пример использования этого сюжета в предложенной ученым психологической интерпретации поведения Пушкина в конце 1820‑х годов:
текст пушкинского письма-признания царю (от 2 октября 1828 г.) был обнаружен 123 года спустя; а еще через 27 лет последовала научная публикация. … Итак, признание, смелая откровенность – и при том недоверчивая осторожность. Все та же неоднократно отмеченная двойственность: необходимая защита от двоедушия и двоемыслия власти! Николай в конце концов доволен и Пушкиным, снова признавшимся и повинившимся. Пушкин… – он, конечно, тоже доволен, что дело окончилось – осенью 1828 года с невиданной энергией и упоением работает над «Полтавой». Поэт успокаивается; но гений, интуиция предостерегают…[371]