. Кроме того, в середине 1820‑х годов бонапартистское «Воспоминание воина» было напечатано в Брюсселе в составе семи непереплетенных песен с указанием на авторство Беранже, нотами Анри Бертини (Henri Jérôme Bertini) и литографией бельгийского иллюстратора Жана-Батиста Маду (Madou), изображающей наполеоновского офицера в треуголке и седого усатого солдата, просящего милостыню (стереотипный сюжет визуальной пропаганды бонапартистов), в присутствии внимательно слушающей их разговор собачки [une levrette] (возможно, тоже ветеранки, вроде Серого Платона Каратаева, а может быть, той самой, что, по преданию, съела томик Беранже барона А. Дельвига, не покусившись на лежащую рядом рукопись графа Хвостова[414]).
Очевидно, что «ошибка» Пушкина объясняется тем, что с текстом песни он познакомился по некачественному брюссельскому изданию (не сохранившемуся в его библиотеке) или по долетевшим до России листкам с песней Беранже на музыку Бертини, использовавшимся бонапартистами для политической агитации[415]. (Менее вероятно, хотя и не исключено, что поэт мог слышать чье-то исполнение этих куплетов, приписанных главному французскому песеннику бельгийскими издателями.)
Titre d’une chanson politique de Béranger publiée à Bruxelles Lithographie du peintre Madou vers 1825 (Collection de feu M. C. Snoeck)
Показательно, что не только Пушкин, Вяземский и Вульф ориентировались на брюссельского Беранже, но и большой поклонник творчества последнего И.‑В. Гёте. В 1827 году он прислал своему другу, композитору Карлу Фридриху Цельтеру том с песнями Беранже[416]. В ответном письме, датируемом 14 марта 1827 года, Цельтер признался, что Souvenirs d’un militaire выжали из него самые горькие слезы: «Лишь тот, кто страдал, может иметь опыт, говорить и чувствовать, и только это может быть утешением»[417].
Жертвой бельгийской коммерческой мистификации стал и молодой философ Карл Маркс (а за ним его немецкие и русские последователи и переводчики). В известной статье о прусской цензуре, вышедшей в 1842 году в «Рейнской газете», он, рассуждая о влиянии политики и экономических обстоятельств на свободу творчества, приводит в пример высказывание своего любимого французского поэта:
Wenn Béranger singt:
Je ne vis, que pour faire des chansons,
Si vous m’ôtez ma place Monseigneur,
Je ferai des chansons pour vivre,
liegt in dieser Drohung das ironische Geständnis, daß der Dichter aus seiner Sphäre herabfällt, sobald ihm die Poesie zum Mittel wird[418].
[Беранже поет: Je ne vis, que pour faire des chansons, / Si vous m’ôtez ma place Monseigneur, / Je ferai des chansons pour vivre. В этой угрозе кроется ироническое признание, что поэт унижает свое звание, когда поэзия становится для него средством[419].]
В русских переводах, начиная с первого издания «Полного собрания сочинений» К. Маркса и Ф. Энгельса 1929 года, французская цитата представлена в виде следующего малохудожественного стихотворного отрывка:
Живу для того лишь, чтоб песни слагать,
Но если, о сударь, лишен буду места,
То песни я буду слагать, чтобы жить[420].
Проблема заключается в том, что ни такого стихотворения, ни вообще такого высказывания у Беранже нет. Маркс позаимствовал эти строки из контрафактного бельгийского издания песен французского поэта, где эта вымышленная прозаическая цитата, набранная курсивом (Je ne vis, que pour faire des Chansons, si vous m’ôtez ma place, monseigneur, je ferai des Chansons pour vivre), помещена под упоминавшимся выше портретом фиктивного Беранже[421]. В позднейших биографиях поэта эти апокрифические строки, впоследствии растиражированные интерпретаторами Маркса, приводились как остроумный ответ песенника французскому министру, угрожавшему ему увольнением (были и другие версии). В основе этой легенды, по всей видимости, находится автобиографическая сноска самого Беранже к одному из самых популярных своих политических стихотворений Les Oiseaux («Птицы»):
Песня попала в руки полиции. Беранже сделали выговор и грозили лишить его должности. Тогда-то отвечал он, смеясь: «Если у меня отнимут место, я сделаюсь журналистом. Что для них лучше?» Его оставили в должности экспедитора (пер. М. Михайлова)[422].
По иронии судьбы Маркс пустил в идеологический оборот литературную коммерческую фальшивку (так сказать, «призрак Беранже»), примкнув к ряду введенных в заблуждение бельгийским издателем авторов.
Но мы ушли в сторону. Летом 1827 года новая «песня Беранже» о капитане становится известна в пушкинском кругу. А. И. Тургенев в письме из Эмса к брату Николаю от 17 июля сообщает, что в тот день он читал новые стихи Вяземского «Коляска» и «подтягивал» внучке фельдмаршала Суворова княгине Марье Аркадьевне Голицыной («блестящей светской певице», «приятельнице поэта Козлова и Шатобриана, проводившей большую часть времени за границей» [Тынянов]), исполнившей романс на «слова Беранжера „T’en souviens-tu?“», восхитившие Тургенева: «Они так хороши, что хочется прислать их к тебе. Он не называет Наполеона, но все подвиги Франции и Наполеона – в воспоминаниях старого солдата»[423]. На том же вечере у Голицыной был и ее давний поклонник В. А. Жуковский[424]. Сам Пушкин мог слышать этот романс в исполнении Голицыной (которую М. Гершензон считал его «утаенной любовью») на одном из ее музыкальных вечеров в Петербурге в мае 1828 года, но к этому времени текст его пародии уже был написан.
Иначе говоря, несмотря на существовавшие издания Дебро[425], песня о тоскующих по героическому прошлому наполеоновских ветеранах в 1820‑е годы в Европе прочно ассоциировалась с именем Беранже. Ошибочная атрибуция была устранена только в начале 1830‑х годов[426]. Видимо, отсылку к этой песне Дебро Беранже сознательно – ради восстановления справедливости – ввел в свой поэтический реквием по умершему последователю:
Бедный Эмиль – он пред нами мелькнул
Милой веселью, лучистою тенью;
Много блуждает напевов его,
От поколенья летя к поколенью.
В области песен веселых царя,
Дал он шарманкам и хорам свободу;
Из кабачка в кабачок шли за ним
Песни любви к беднякам и народу…
<…> В сумрак могилы сошел молодым.
– Старый – его провожал я угрюмо;
Из кабачка долетел к нам напев
Пьяниц каких-то средь гула и шума…
Память жанра
К европейской истории песни мнимого Беранже относятся многочисленные отсылки к ней и пародии на нее (французские, бельгийские, голландские, немецкие, датские, итальянские, испанские, английские, чешские и польские; либеральные, монархические, националистические, милитаристские, антивоенные, комические и эротические; студенческие, гимназические, журналистские и «простонародные»), начиная с шуточного перепева, написанного ее настоящим автором (La Ripopée)[428]. Переводы и вариации на тему этого стихотворения появлялись на разных языках вплоть до середины XIX века[429]. Не стала исключением и Россия[430].
Первая известная нам публикация стихотворного перепева песни псевдо-Беранже состоялась в ноябрьской книжке «Московского телеграфа» за 1829 года под названием «Воспоминания воина, 1799–1814» («Что так уныл, мой баловень победы, / Седой гусар товарища спросил») за подписью «К. Б. Б-й» и с указанием времени написания «1827»[431]. Датировка внизу (если ей верить) говорит о том, что этот текст был написан раньше или одновременно с пушкинской нецензурной пьеской. В финале стихотворения К. Б. Б‑го старый гусар мечтает о возвращении героического века триумфов России, которое связывает с водружением креста и знамени Николая над Константинополем:
<…> Забыл ли ты чрез Реин переправу,
Героями покрытые плоты
И памятник нетленной Россов славы,
Поход в Париж, скажи, забыл ли ты?
«Все вспомню, – рек он, руку мне сжимая, —
Когда мы вновь неверных поразим!
И Крест святой и знамя Николая
На высотах Царьградских водрузим!»[432]
Мы полагаем, что датировка и процитированный финал «Воспоминаний воина» в «Телеграфе» отражают недовольство автора (и части военных «стариков») результатом русско-турецкой войны 1828–1929 годов (Адрианопольский договор между Россией и Османской империей был подписан 2 (14) сентября 1829 года). Константинополь тогда не взяли, хотя он, как считали патриотически настроенные офицеры, лежал на ладони. Достаточно вспомнить слова С. Г. Строганова в беседе с императором о том, что «Москва жалеет, что не занят Константинополь. Старики вспоминают Екатерининское время и вздыхают»[433]