).
Для полноты картины укажем, что эта популярная песня Беранже, написанная на мотив песни о старом капитане, была позднее переделана на (про)русский лад Виктором Тепляковым и напечатана во втором томе собрания его стихотворений 1836 года под заголовком «Песнь Казака» и с эпиграфом из «Кавказского пленника» Пушкина «О чем ты думаешь, Казак?»:
Над Рейном богатым, над Сейной живой,
Ты помнишь лихия забавы? <…>
Бывало… но в дивном, пророческом сне,
Угрюмей полуночи темной,
Гиганта, с перунными взорами, мне
Привиделся Гений огромный —
То призрак Аттилы, владыки царей.
Смеясь, он потомку секирой своей
На Запад указывал вольный…
Когда ж, окрыленный гремучей трубой,
Мой конь, ты запляшешь в узде золотой,
Как прежде, над Сейной крамольной!
<…> И пика Казачья одна заблестит
На месте, где с прахом могучих копыт
Сольется ваш прах горделевый!..[481]
По сути дела, стихотворение Теплякова вполне можно назвать литературным ответом – опровержением «русской темы» Беранже.
Заметим также, что целиком «Песнь казака» французского поэта была переведена на русский язык только в конце века, причем с показательной купюрой в названии – «Песнь Киргиза. Вольный перевод Иван-да-Марьи» (то есть известных популяризаторов творчества Беранже Ивана Феликсовича и Александры Александровны Тхоржевских):
Ко мне, мой конь! Ко мне, товарищ верный, —
Лети, сигнал заслышав боевой!
Лихой в бою, в атаке беспримерный,
Дай крылья ты и Смерти подо мной…
<…> Где Мир?.. Бежал… Тобой один я правлю, —
Смотри – открыт к Европе старой путь:
Лети, лети, – и я тебя поставлю
В приют искусств в Париже отдохнуть.
Напьешься вновь из Сены ты строптивой;
Уж дважды кровь с себя смывал ты в ней.
Заржи, мой конь, встряхни надменно гривой
И в прах топчи народы и вождей!
<…> Я видел тень… Гигант под гром перунов,
На наш бивак вперял пытливый взор
И восклицал: «Вновь близко царство гуннов!»
И свой занес над Западом топор.
Я тень узнал по речи горделивой…
Аттилы сын, я повинуюсь ей.
Заржи, мой конь, встряхни надменно гривой
И в прах топчи народов и вождей.
Весь блеск, каким гордится так Европа,
Весь знанья свет, бессильный пред судьбой,
Все поглотит, как волны в дни потопа,
Та пыль, что в ней поднимем мы с тобой…
Сотри, сотри, набег свершив счастливый,
Следы дворцов, законов, книг, идей…
Заржи, мой конь, встряхни надменно гривой
И в прах топчи народы и вождей![482]
Если наше предположение об идеологической связи стихотворения Пушкина с «Песнью казака» верно, то опровержение Беранже полемически предстает как вызывающая апология наводящего на французов ужас русского солдата («Еще никто, кроме Пушкина, – писал, немного утрируя, Юрий Дружников, – кажется, не гордился тем, что русская армия – это мародеры и насильники»[483]).
Вообще, не будет преувеличением назвать написанную на мотив Souvenir d’un militaire «казачью» песню Беранже и связанную с ней политико-поэтическую традицию одним из источников скифского мифа русской поэзии[484]. Отзвуки этой песни, написанной на мелодию «Воспоминаний воина» псевдо-Беранже, слышны в «Грядущих гуннах» Валерия Брюсова и в знаменитом стихотворении Александра Блока, включавшем скрытую внутреннюю рифму на слово «Европа», в полный голос произнесенную в нецензурных версиях Пушкина и Голицына:
Мы помним всё – парижских улиц ад,
И венецьянские прохлады,
Лимонных рощ далекий аромат,
И Кельна дымные громады…
Мы любим плоть – и вкус ее, и цвет,
И душный, смертный плоти запах…
Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет
В тяжелых, нежных наших лапах?
<…> Мы широко по дебрям и лесам
Перед Европою пригожей
Расступимся! Мы обернемся к вам
Своею азиатской рожей![485]
Парадоксальным образом, тема угрозы западной цивилизации со стороны «скифской» России представляет собой в истории русской поэзии культурную полемическую апроприацию (или, используя пушкинский термин, «рефутацию») одного из бонапартистских мотивов, связывавшихся с именем Беранже.
Два капитана
Пора перейти к выводам (и так уже в реконструируемой нами истории песни слишком много нот). В своей «Рефутации» Пушкин не обманывался и не обманывал читателя, а пародировал военно-элегический бонапартистский нарратив, который считал, как и многие его современники, принадлежавшим главному французскому народному поэту – идеологически и стилистически[486].
Грубые, издевательские и даже «зверские» стихи пушкинской пародии (или «перепесни») представляют собой романтический (сниженный, «казачий с пиками») ответ воображаемого русского солдата (потомка Аттилы, в терминологии Беранже) на «натянутую и манерную» (в терминологии Пушкина) лирическую ламентацию французского ветерана, ставшую популярной песней в парижских клубах и столичных салонах и привлекшую к себе внимание друзей поэта.
Между тем перед нами случай не только идеологической, как показал А. Гаврилов, полемики (опровержение Беранже метит, как мы полагаем, и в апологию французского «песельника», напечатанную Вяземским в «Московском телеграфе»[487]), но и своеобразного литературного пародического состязания – борьба за жанр народной (зд. солдатской) историко-политической песни, решающей в случае Пушкина задачу выразить не только то, о чем, но и то, как думает и говорит русский казак[488]. Литературным контекстом здесь, как мы полагаем, были характерные для романтического движения 1820‑х – начала 1830‑х годов споры о месте и роли «простонародного» песенного жанра (и, соответственно, национального барда) в современной исторической (политической) эпохе, – споры, непосредственно связанные с феноменом Беранже (Гёте, Стендаль, Мериме, Сент-Бев, Вяземский, Дельвиг, Гейне, Бернс и т. д.)[489].
Показательно, что, согласно свидетельствам современников, оригинал «Воспоминаний воина» мнимого Беранже и пародия на него воспринимались в этот период в России как двуязычный поэтический диалог «народных» поэтов с поэтическими «подогревцами» в рефренах. Так, Ф. П. Фонтон, бывший в 1829 году секретарем при русской дипломатической миссии в Бургасе, рассказывал о счастливых днях своей службы: «Тут поют и беседуют, шумное веселье не перестает. Мы часто Беранже, а иногда и „Капитана“ Пушкина пропеваем»[490].
Вообще, ни в коем случае не стоит игнорировать карнавально-пародический характер пушкинской песни, переводящей меланхолическую тональность (и идеологию) оригинала в русло непристойных chansons paillardes, исполнять которые предполагалось в состоянии алкогольного энтузиазма (эта жанровая подсветка исчезает при чтении стихотворения в отрыве от «лицейского» контекста). Неслучайно племянник поэта Лев Павлищев (мемуарист, конечно, малодостоверный, но хорошо умевший суммировать семейные предания) отнес эту песню к числу «немногих мелких стихотворений» Пушкина в пародийно-непристойном роде: «Эту шутку – написанную, впрочем, не столько в „порнографическом“, сколько в „ругательном“ вкусе, дядя набросал 19 октября 1828 года на лицейском празднике, и остался очень ею доволен: часто произносил ее в кругу друзей, заливаясь громким смехом»[491]. Как остроумно заметила в письме к нам В. А. Мильчина, возможно, поэту просто «захотелось порадовать однокашников вот такой казарменной жеребятиной (живо представляю себе, как они чокаются во время припева!..)»[492]. Добавим, что комический эффект здесь, очевидно, усиливался диссонансом с сентиментально-меланхолической мелодией Доша, на которую, по Томашевскому, «скотобратцы»-лицеисты пели эту песню.
Иначе говоря, если Языковым пушкинское стихотворение воспринималось как грубоватая «солдатская песня» (напомним, что младший поэт все же предпочел ее «Стансам» императору), то бывшие лицеисты, по всей видимости, вписывали ее в иной жанровый и аллюзионный контекст, подчеркнутый в игриво-литературном авторском названии «Рефутация г‑на Беранжера». Как мы знаем из пушкинского протокола, собравшиеся 19 октября 1828 года однокашники вначале спели лицейский гимн «Лето, знойна» Алексея Илличевского, затем, побеседовав и выпив, исполнили «Рефутацию», за которой хором спели «песню о царе Соломоне» барона Дельвига (блестящая стилизация французских «вакхических песен» Бразье и Шарля Колле), а также «куплеты прошедших шести годов» (того же Дельвига), после чего разошлись, «завидев на дворе час первый и стражу вторую», «пожелав доброго пути воспитаннику императорского лицея Пушкину-Французу, иже написа сию грамоту». Иначе говоря, пушкинский перепев мнимого Беранже вошел в ряд лицейских «национальных песен» (шуточных текстов, описывавших лицейский быт и обычно вышитых по канве тогдашних литературных образцов – прежде всего «Певца во стане русских воинов» Жуковского)[493].
Более того, если включить пушкинскую песню в интертекстуальный круг этого замкнутого дружеского сообщества, то можно заметить, что она напоминает не только ранние стихотворные гимны и пэаны поэтов-лицеистов, но и – по сказовой технике – опубликованную в одном из лицейских журналов прозаическую пьеску «Слова истинного Русского» – вымышленного суворовского капитана Силы Силыча Усердова (явная отсылка к патриоту из патриотов Силе Андреевичу Богатыреву графа Ф. П. Ростопчина и шовинистическим военным афишкам последнего, написанным на сконструированном «народном» языке):