Описываются Клапротом и абазины (те самые, которые превратились в китайцев у Пушкина):
Абассины, на русском – абассинцы, именуют себя абсы, но называются татарами и черкесами абаза; а их территория названа грузинами Абхассетией. Они отличаются от всех соседних народов своими узкими лицами, формой своих голов, сжатых с обеих сторон, короткостью нижней части лица, выпуклыми носами и темно-коричневыми волосами. Они, похоже, являются коренными жителями северо-западной части Кавказа и обитали, вероятнее всего, и в значительно более отдаленных землях, покуда не были загнаны черкесами в горы и не уменьшились, изначально будучи многочисленным народом, числом своим до нынешнего положения из‑за постоянных кровопролитий. Их особенный язык, за исключением немногих черкесских слов, не схож ни с одним известным европейским или азиатским языком и употребляется не далее Черного моря и Мингрелии[631].
Кто же тогда в этом контексте камукинцы (или камуцинцы) и чечерейцы из послания «К Воейкову»?
Mis-readings
Грибоедов в романе Тынянова упоминает каких-то кумикинцев (и выделяет это слово курсивом)[632], но и такой народности на Кавказе нет. Возможно, что писатель имел в виду кумыков, известных в начале 1810‑х годов как Kumyken, Kumucken, кумычане и кумикские татары[633]. Между тем, как мы увидим дальше, сам Жуковский, скорее всего, подразумевал другую, сходную по звучанию, кавказскую народность.
Обратим внимание на соответствующий фрагмент в хранящемся в РО РНБ автографе послания к Воейкову (ОР РНБ. Оп. 1, № 14. Л. 131 об. [135 об. в старой нумерации])[634].
Мы читаем этот место таким образом:
Гнездятся и балкар, и бах,
И абазех, и капуцинец,
И карбулак и абазинец,
И чегереец [чечереец?] и шапсук…
Как мы видим, Жуковский называет здесь не каких-то непонятных камукинцев[635] (или «камуцинцев» в издании Сочинений 1815 года, или «кумикинцев» у Тынянова), а «капуцинцев» – конечно же, не монахов из Ordo Fratrum Minorum Capuccinorum, а вполне реальных кавказских капучинцев – дагестанский народ, часто упоминавшийся географами-путешественниками и историками Кавказских войн (например: «Изъявление покорности анцухцев и капучинцев»[636]). Мы имеем дело с неверным прочтением рукописи (смешались «м» и «п») или с опечаткой.
Не являются мнимым, мифологическим народом, вроде каких-нибудь берендеев, впоследствии воспетых поэтом, и пресловутые чечерейцы. Очевидно, что это слово в напечатанном в 1814 году послании «К Воейкову» представляет собой искаженное названия реального этноса – скорее всего, воинственных абазинцев чигирейцев (чегиреи, чегреи, чегъреи, Schegirei, шегреи, чаграйцы). Последние подробно описываются в книге Клапрота:
Die Abassischen Stämme Tschegreh oder Tschagrai und Bagh, wohnen im hohen Gebirge am linken Ufer der Laba und den Bächen, die darein fallen. Sie machen gewissermaßen mit den vorigen Kasilbeg ein Volk aus, entrichten aber an die Beslenié Tribut und stehen unter einem Aeltesten, Namens Zichischeh. Ihre Weidepläge sind im Gebirge, und sie gehen mit den Beslenié in Gemeinschaft auf Raub aus, von denen sie das für wieder unterstügt werden[637].
[Абассинские племена чегрех, или чаграй, и багх живут в высоких горах на левом берегу Лабы и вдоль ручьев, впадающих в эту реку. До известной степени они образуют вместе с предшествующим племенем казильбег один народ, но платят дань бесленеям и подчиняются старейшине по имени Зихишех. Их пастбища расположены в горах; и они совершают грабительские набеги сообща с бесленеями, за что те в свою очередь их поддерживают[638].]
Упоминается этот горский народ, наряду с другими присутствующими в «каталоге Жуковского», в составленной Измаил-беем Атажукиным «Записке о беспорядках на Кавказской Линии и о способах прекратить оные» (1804):
От Большой Кабарды, к западу по ту сторону Кубани расположены Бесланеевцы, а между их и сею рекою поселены народы, называемые Башилбайцы, делящиеся на несколько частей, как-то: Чигирейцы, Бакарайцы и прочие. Сии две части принадлежат князьям Большой Кабарды, но как в трактатах с Портой Оттоманской о том не выговорено, то они власти их более не признают.
С границы сих последних далее к Черному морю следуют еще до селений бывших некрасовских казаков разные черкесские народы, именуемые: Махоши, Абадзехи, Шапсуги, Темиргойцы, Бжедухи, Гатюкайцы, Жаны, Заны и Шегаки[639].
Надо полагать, что Жуковский выписал (возможно, транслитерировал) имена заинтересовавших его народов из какого-то реестра в этнографическом травелоге или атласа-карты[640], но либо текст его рукописи был прочитан издателем неправильно (смешались буквы «г» и «ч», если действительно речь шла, к чему мы склоняемся, о чегереях), либо просто были допущены типографские опечатки[641].
Главное, что (как обычно) Жуковский в словах оказался терминологически точен: полеты творческого воображения у него всегда провоцировались конкретными реалиями-стимулами, в данном случае описанием кавказских (черкесских) народов, гнездящихся в уединенных долинах (жанр описательного послания требовал научной – по крайней мере на уровне того времени – достоверности)[642]. Почему же он не заметил неточности во всех публикациях этого текста? Наверное, просто проглядел, доверяя Воейкову и другим издателям. Или в конечном счете все это научно-дифференцированное разнообразие, оторвавшись от источников, слилось для него в единое экзотическое фонетическое изображение-пятно, характерное для ориентального романтического воображения.
Постараемся определить, какой идеологический смысл получает в послании этот каталог.
У та́инственных врат
Рискнем предположить, что «ужасная» (sublime) картина воинственных горцев в этом стихотворении[643], вдохновившая впоследствии русских романтиков от Рылеева и Пушкина до Лермонтова и Теплякова, не только вписывается в ориенталистский контекст описательной поэмы-травелога того времени, но и связана с религиозно-мистической риторикой и представлениями о Кавказе, восходящими к милленаристской мифологеме загадочных страшных народов Гога и Магога, якобы запертых Александром Македонским за возведенными им Железными Вратами (стеной) и ждущих момента вырваться оттуда накануне конца света – себе на погибель от небесного воинства. Эти Врата Александра-Искандера упоминаются у Н. М. Карамзина в «Истории государства российского» и еще раньше в кавказских стихах Державина, приведенных Пушкиным в том же восьмом примечании к «Кавказскому пленнику»:
Ты зрел, – и как в Вратах Железных
(О, вспомни ты о сем часе!)
По духу войск, тобой веденных,
По младости твоей, красе,
По быстром Персов покореньи
В тебе я Александра чтил![644]
Вообще, многословное и экзальтированное послание к Воейкову (его тайным биографическим смыслом было для Жуковского грядущее – но так и не грянувшее – соединение с возлюбленной племянницей[645]), как нам уже приходилось писать[646], проникнуто милленаристскими мотивами, особенно ярко представленными в предшествующей кавказскому эпизоду сцене полночной молитвы сарептских гернгутеров (Воейков жил в колонии евангелических братьев в 1812–1813 годах и описал обычаи «добрых евангелистов» в «Письме из Сарепты», опубликованном в 18‑м номере «Сына Отечества» за 1813 год[647]):
<…> И все… отверзтый, светлый храм
Где, мнится, тайна искупленья
Свершается в сей самый час —
Торжественный поющих глас,
И братий на гробах лобзанье,
Принесших к ним воспоминанье
И жертву умиленных слез,
И тихое гробов молчанье,
И соприсутственных небес
Незримое с землей слиянье:
Все живо, полно Божества…
И верных братий торжества
Свидетели, из тайной сени
Исходят дружеские тени,
И их преображенный вид
На сладку песнь: Воскрес спаситель!
Сердцам: воистину! гласит,
И самый гроб их говорит:
Воскреснем! жив наш Искупитель!
Это описание несомненно опирается на упомянутое выше «Письмо из Сарепты» Воейкова:
Глубокая тишина и сумрак царствовали во храме и располагали душу к благоговению. Заиграла музыка тихая, унылая, потом торжественная, потом, переходя из тона в тон, опять унылая, печальная – и постепенно становясь тише, тише, – умолкла.
Пастор произнес поучительное слово на текст из Св. Евангелия Матф. гл. XXVI, ст. 45 и 50.