[678]). Набоков приводит начало этого сочинения:
When the conductor reached the car, diligent Pnin was perusing with difficulty Betty’s last effort, which began, ‘When we consider the mental climate wherein we all live, we cannot but notice —’[679].
В статье Slava Snabokovu Грегг, предлагая своеобразное автометаописание жанра, основанного на монтаже разных цитат, остроумно заканчивает прерванную в романе фразу Бетти:
While on the other hand, the only virtue of a good fictional essay is incoherence and obscurity. After all, the evolution of sense is, in a sense, the evolution of nonsense [также взято из «Пнина». – И. В.], and when we consider the innocence of the mental climate wherein we all live, we cannot but notice that a bit of plagiarism is permitted to do for invention now and then… (p. 315)
Конечно же, это никакой не плагиат, а сознательная филологическая (набоковская по духу[680]) игра автора, иллюстрирующая (точнее, разыгрывающая) главный тезис его статьи:
VN’s Onegin is not so much a result as an act of glorious pedantry. … We insist… that the four volumes of VN’s Onegin are a joyfully pedantic work of research and scholarship, a work which long before it was published had reached the charmed stage when the quest overrides the goal, and a new organism is formed, the parasite, so to speak, of the ripening fruit. It is a work of research fixed at the stage where VN averted his mental gaze from the end of his work, which was so clearly in sight that he could make out the rocket of an asterisk, the flare of a sic!..
It is an intensely Nabokovian Onegin, which means that it is an agonizingly honest Onegin, which means that the non-Russian reader has the opportunity not only to enjoy VN’s scintillating erudition, but also Pushkin’s sparking literary fireworks. The Russian Onegin is there, we insist, it is there in full beskorystnost’ for those who can overcome their undergraduate aversion to «research» and «scholarship» long enough to delve beskorystno into a marvelous pedantry (p. 320–323; курсив автора).
Замечательно, однако, то, что этот «оригинальный» тезис Ларри Грегга состоит из инкрустированных в текст цитат из «Пнина»:
This research had long entered the charmed stage when the quest overrides the goal, and a new organism is formed which was so clearly in sight that one could make out the rocket of an asterisk, the flare of a «sic»![681]
Из набоковского романа попало в этот текст и русское слово «бескорыстный» в латинской транслитерации:
…all the innumerable triumphs of bezkoristnïy (disinterested, devoted) scholarship – this had corrupted Pnin, this had made of him a happy, footnote-drugged maniac who disturbs the book mites in a dull volume, a foot thick, to find in it a reference to an even duller one[682].
В другом месте эссе Грегга это предложение приводится полностью:
the spine thrill of a felicitous guess; and all the innumerable triumphs of beskorystnyi (disinterested, devoted) scholarship – this corrupted our dear VN, this made him a happy footnote-drugged maniac who disturbs the book mites in a dull volume, a foot thick, to find in it a reference to an even duller one (p. 321).
Не менее замечательна и показательна предложенная в эссе Грегга издевательская прозаическая переделка сюжета пушкинского романа в стихах в псевдофрейдистском – на радость Набокову – духе[683]:
Onegin had fallen in love with a young girl, Tatyana, who is to all seeming intents and purposes a charmingly innocent maiden, but who is actually a corrupt schemer (as we learn from a careful perusal of the list of her lascivious reading, and as we know from the many fine psychoanalytical studies of her repulsive dreams).
Frightfully envious of her fresh, innocent, and wholesome younger sister Olga. (VN tells us in one note – and we quite agree – that Olga is the model for the finest young heroines of modern Russian literature.)[684] Tatyana sets in motion a crafty intrigue which ends in tragedy for all but herself.
…And even though Onegin’s uncle pleads with him, reminds him of public opinion, even offers to arrange a friendly breakfast in hope of reconciling the two friends, the hopelessly deluded young man insists on defending his honor… His uncle had died heartbroken and been buried near the martyred Lensky… (p. 315–316).
Постараемся разобраться в прагматике и смысле словесной игры подражающего Набокову-Пнину «бескорыстного педанта» Ларри Грегга (сразу скажем, что мы не ставим задачи идентифицировать все его заимствования из произведений Набокова – конструктивный принцип этого текста ясен с самого начала и до последнего предложения, завершающегося, впрочем, оригинальным высказыванием автора – we say).
3
Как уже говорилось, в зачине статьи Ларри Грегг переносит действие набоковского диалога с воображаемым издателем из Юты в Ленинград. Эта перемена адреса безусловно значима: как известно, в доме № 47 по Большой Морской улице родился и провел детские и юношеские годы Набоков. Но эта игровая телепортация имеет для автора эссе еще один – как мы увидим, биографический – подтекст. Так, в тексте эссе обнаруживается любопытная ссылка на другое произведение Ларри Грегга в том же роде – воспоминания о его жизни в Ленинграде и встречах с литераторами-диссидентами (и филологами) между 1966 и 1968 годами.
Эти воспоминания вышли в 1972 году в журнале Техасского христианского университета Descant c перифразирующим (на этот раз Достоевского) подзаголовком Winter Recollections of Summer Impressions of Leningrad («Зимние воспоминания о летних впечатлениях в Ленинграде»[685]. В редакторском комментарии к этой статье сообщается, что г-н Грегг работает в жанре «вымышленного очерка», который представляет собой
попытку синтезировать рассказ и научное эссе в новый жанр, отсылающий к петербургской традиции (Пушкин, Гоголь, Достоевский, Белый, Блок, Замятин, Набоков) и отличающийся фантасмагоричностью, пародийностью, аллюзионностью и эксцентричностью манеры[686].
Далее говорится о том, что Russian Literary Triquaterly собирается скоро напечатать еще одно произведение Грегга, написанное в этом жанре.
В Winter Recollections рассказывается о ночной жизни ленинградской творческой интеллигенции, увлеченной сочинениями Набокова. Автор воспроизводит темы разговоров своих русских друзей (не называя имен собеседников) и приводит их суждения и шутки. Одна из этих шуток помогает раскрыть странное место в «набоковской» статье Грегга, где упоминается якобы любимый автором Комментария к «Онегину» грузинский поэт по имени… Khuyza Freyda (p. 328). Источником этой шутки послужила каламбурная транслитерация кем-то из ленинградских друзей автора названия скандальной пьесы Эдварда Олби – и фильма Майкла Николса – Who’s Afraid of Virginia Woolf? (в очерке Грегга – Khuy za Freyda Virdzhiniya Vulf?[687]).
В статье Slava Snabokovu Грегг явно пытается играть в словесные игры-уколы, имитируя своего главного героя, на протяжении многих лет издевавшегося над одержимостью венского доктора определенным отростком[688]. «We must remember, – говорил Гумберт в „Лолите“, – that a pistol is the Freudian symbol of the Ur-father’s central forelimb»[689]. Но почему Khuyza Freyda назван в эссе любимым грузинским поэтом Набокова? Этого мы не знаем, но можем предположить здесь намек на комплименты писателя в адрес Булата Шалвовича Окуджавы, «Сентиментальный марш» которого ВН перевел и упомянул в «Аде» (soldier dit[ty] of singular genius[690]) – ту самую песню, которую Окуджава исполняет в «документальных кадрах» «Заставы Ильича» М. Хуциева. По воспоминаниям современника, Набоков говорил о барде, что «теперь там, в России, есть поэт, стихи которого мне очень нравятся. Это поэт с грузинской фамилией»[691]. Впрочем, грузинский мотив в контексте набоковской подборки статей 1972 года мог быть и аллюзией на нелюбимого писателем поэта Роберта Лоуэлла, осмеянного в «Аде» за абсурдный перевод «грузинского» стиха в антисталинской оде Мандельштама (Лоуэлл, к слову сказать, увлекался психоанализом)[692]. Заметим, что отсылки к poor Lowell (в связи с его «уродующими» переводами Мандельштама и Ахматовой) и poor Wilson (в связи с критикой последним набоковского «Онегина») есть и в Slava Snabokovu.
Lauren G. Leighton (Источник репродукции: https://today.uic.edu/deaths-lauren-leighton)
4
Совершенно очевидно, что Winter Recollections… и Slava Snabokovu – звенья цепочки мистификаций и экспериментов одного автора, имя которого установить не составляет большого труда. Это известный американский славист, специалист по русскому романтизму, истории перевода (в частности, автор работы о набоковском переводе «Евгения Онегина»), пушкинской и декабристской прозе, а также масонской теме в русской литературе пушкинской эпохи профессор Лорен Лейтон, долгие годы заведовавший кафедрой в Иллинойском университете в Чикаго.