Onegin to the Catholicism of Flannery O’Connor to the colloquialisms of Ivan Denisovich to Bulgakov’s Pontius Pilate to Lermontov’s Demon to Anti-Worlds to a heated-up argument over the intricately rambling form of Dostoevsky’s winter recollections of summer impressions to a rumor of a new novel about Dante’s circles[707].
Люди приходят и уходят. Повествователь называет мир, в котором он находится, таинственным, зеркальным, каким он в свое время открылся Пушкину, Достоевскому, Белому (зловещий Enfranshish) и Набокову (Nabokov’s memory still speaks to him about this city where he was born: Luzhin, Gpoodynov-Cherdyntsev. Kinbote, Pnin, Van and Ada Veen, perhaps even Lolita were born out of the something that is wrong with this city[708]). Это
an introspective, intellectually incestuous world. It is a self-enclosed and self-perpetuating world, a world unto itself, peculiarized, almost unreal in its tenacious temporaneity. It is not necessarily a nice world, for intimacy jars nerves and sometimes turns affection to spite. The people of this world, some of them, can take delight in hurting others, and there are casualties. But in its larger outlines this is a world of warmth and affection. Commitment is not a cliche in this world (and here, as you can tell from the deftly inserted cliche, my American friend takes my story once again, while I deftly retrieve my darling’s hand and settle my head in her lap), nor is involvement a fashion. The price of excellence in this world is sometimes loss of a normal life, and excellence is immune to fashion[709].
Вино сменяется водкой и шампанским (маленькими порциями), and the room fills solemnly with pungent smoke. Грегг перечисляет темы разговоров и обрывки фраз на разных языках: Pushkin’s perception is visual, every line in Poltava has its own cue…, переводы Чуковского, стихи Киплинга, Мандельштама, проблема билингвизма[710] и, наконец, комментарий Набокова к «Онегину» (Vladimir Vladimirovich is the finest Pushkinist ever…)[711]. Наконец, в финале этого каталога бесед, напоминающего «списки» тем в пушкинском романе в стихах (разговоры Онегина с Ленским, бурные споры членов декабристских обществ в «Десятой главе»), приводится важное для автора определение петербургского жанра, который он пытается пересоздать в английском изводе:
a fictional essay is a Petersburg genre that hasn’t decided whether to be an essay or a short story and requires the most esoteric allusions, most of them literary, some personal, a weird, shifting or dual point of view sometimes a sardonic tone, a formal formlessness with a lot of enfranshishessness, a variety of puns and play on words with language foregrounded…[712]
Обратим внимание на любопытный английский неологизм Грегга, образованный от приведенного им ранее в тексте статьи заумного словечка Аполлона Аполлоновича «Енфраншиш» (палиндром от загадочного «Шишнарфнэ») в романе Белого «Петербург»:
Так: кто был Шишнарфнэ? Своею изнанкою – абракадаберным сном, Енфраншишем; сон же этот – несомненно от водки. Опьянение, Енфраншиш, Шишнарфнэ – только стадии алкоголя[713].
Если позволить себе каламбур в духе автора, в свою очередь, подражавшего Набокову, то можно сказать, что завсегдатаи этих ленинградских ночей представлены Греггом как полностью enfranshishnized (то есть одновременно свободные [enfranchised] от властей и одержимые темным, изнаночным, алкогольным духом).
В принципе не очень сложно установить имена по крайней мере некоторых появляющихся в этом эссе представителей ленинградской богемы конца 1960‑х годов, собиравшихся в комнате Славинского. Но мы этого делать не будем – не только потому что многие из них живы, но и потому что автор, по всей видимости, создает собирательный, «вихревой», художественный образ близкого ему круга. Гораздо важнее для нас тот факт, что Лейтон с помощью этой цитатной фантасмагории знакомит своих американских читателей с новой петербургской богемой, перформативно перенося действие набоковских произведений в оставленный и прославленный писателем город.
Впервые Лейтон рассказал Набокову о своих ленинградских друзьях еще в письме 1968 года. Ему ответила, по поручению мужа, Вера Набокова в письме от 14 марта 1968 года. Этот весьма холодный ответ хорошо передает отношение Набокова к новым веяниям в советской России:
Люди, о которых Вы пишете, рискуют многим за одни только поиски непрямого контакта с В. Н. Но ВН не может быть даже уверен, что то, за что они выступают, является истинной свободой, которую мы знаем на Западе, а не другой версией коммунизма (как, например, у Пастернака в его ужасном «Докторе Живаго» – столь высоко оцененном наивными либералами (libertarians) в и вне России). Эти бедные молодые люди вполне могут стать жертвами ужасных последствий, исходящих из ошибочных предпосылок. Они даже не осознают, что каждая книга В. Н. – это удар по тирании, любой форме тирании[714].
Здесь же Набокова передает слова мужа о том, что он выступает резко против публикации несанкционированных им переводов его произведений на русский язык (речь, как мы понимаем, шла о переводе The Real Life of Sebastian Knight, задуманном Александром Нахимовским и другом Лейтона Славой Паперно – счастливым обладателем полного по тому времени «контрабандного» собрания книг Набокова, цитатами из которых наполнен очерк «Slavu Snabokovu»)[715]: «…he cannot bless or authorize a translation he will not be able to check and correct». В конце письма Вера Набокова просит своего корреспондента быть максимально осторожным:
Пожалуйста, будьте осторожны. Какими бы осторожными вы себя ни считали, агенты КГБ читают письма, составляются списки несогласных и, если советская власть решит показать силу своего всеведения и всемогущества в борьбе со своими несчастными подданными, жертвами этого показательного урока могут стать ваши друзья[716].
Как мы знаем, так вскоре и случилось: Славинский был арестован органами безопасности, и многие из его друзей и знакомых оказались привлечены к «притонному» делу. 17 июня 1971 года Лейтон пишет еще одно письмо Набокову, на которое вновь получает ответ от Веры Набоковой, сообщившей, что писатель ознакомился с его произведениями и просит передать отважным ленинградским авторам his sympathy and appreciation, provided you had an opportunity to do so without any risks for you or for them[717].
Мы полагаем, что Лейтон летом 1971 года послал Набокову свой «вымышленный очерк», впоследствии опубликованный под названием Slava Snabokovu, и рассказал адресату о той среде, в которой это произведение зарождалось. Действительно, машинописная копия эссе Slava Snabokovu находится в архиве писателя. В цитировавшемся выше письме к Лейтону от 12 июля 1971 года Вера Евсеевна передает ему от имени мужа благодарность за замечательную информацию и присланные материалы:
Он прочитал с особым вниманием и интересом Ваше письмо, а также эссе с многочисленными цитатами из хорошо идентифицируемого неназванного автора. Еще раз подчеркну, что он восхищается бесстрашными авторами этого эссе, но беспокоится за их безопасность[718].
Выделенные курсивом слова, как мы полагаем, могут относиться только к заинтересовавшему нас «очерку»-центону, который, как вроде бы следует из контекста, Лейтон представил как совместное сочинение (см. также ссылку на этот текст на набоковском листсерве). Особую признательность, со слов Набоковой, ее муж выразил Лейтону за вложенные в письмо transparencies, а именно фотографии дома Набокова (№ 47 по Большой Морской улице) – того самого, который упоминается в самом начале эссе Slava Snabokovu.
6
Совершенно очевидно, что «очерки», написанные Лейтоном под маской Ларри Грегга, связывались в его сознании с воспоминаниями об интеллектуальной жизни «молодых ленинградцев» второй половины 1960‑х. В этом контексте особый интерес представляет еще один текст, на который указывает в заметке в набоковском листсерве Лейтон, – коллективное письмо «турецкому султану» (здесь: Набокову) ленинградских почитателей писателя, в котором американский гость-славист вроде бы принял участие (Some of us at a kitchen table once put together a fictional letter to Nabokov).
О каком письме говорил Лейтон? Не восходит ли к этому загадочному тексту очерк Slava Snabokovu? Я задал этот вопрос хорошо знавшему Лорена с тех времен Славе Паперно (автору, вместе с Дж. Хагопяном, первой серьезной статьи о восприятии творчества писателя в СССР) и заодно спросил, не ему ли таким затейливым «набоковским» образом (Slava Snabokovu) тайно посвящен этот «вымышленный очерк». Паперно любезно ответил, что «очерк» Лорена создавался у него «на глазах», но никаких конкретных ходов и приемов Лорен с ним не обсуждал и о коллективном письме ленинградцев к Набокову он ничего не знает[719]. В то же время Паперно согласился с тем, что его «имя в странноватом названии очерка – действительно как бы подарок» ему:
…будучи тогда в Ленинграде, Лорен проводил в моей квартире больше времени, чем где бы то ни было. Общался он с тогдашними ленинградскими молодыми, полупризнанными, иногда полулегальными литераторами. Этот мир трудно описать в одном предложении, но Вы уже нашли его описание в воспоминаниях о «молодых ленинградцах». Это были мы. Есть и другие тексты в Сети, описывающие кафе «Сайгон» на углу Литейного и Невского, где мы пили черный кофе, считали себя знаменитостями и временами должны были опасаться налетов милиции, которая, среди прочих своих обязанностей, пыталась поймать завсегдатаев на курении и хранении анаши из Средней Азии. Иногда это удавалось, и кого-то арестовывали и судили