<…> В этот мир Лорен был посвящен, знакомился с ним через меня, мою сестру и других друзей (для которых частые встречи с американским литературоведом представляли определенный риск), хотя активного участия в событиях не принимал.
Конечно, не стоит считать «вымышленные очерки» Грегга какой-то прямолинейной биографической «шифровкой»: в прихотливой фантазии американского слависта синтезировались разные обстоятельства, прототипы и детали – бытовые и литературные. Лирический герой этого петербургского эссе раздваивается (тема Достоевского и Набокова) на русскую и американскую ипостаси (в одном месте очерка бородатый американец, которого повествователь целует в обе щеки в ресторане, – это, по-видимому, сам «Лейтон» – прием очной, «зеркальной», ставки с самим собою в воспоминаниях, кстати, нередко встречается в «модернистской» литературе и кинематографии). Русская ипостась в таком случае представляет собой второе «я» американского путешественника-слависта. Интересна здесь игра и с традиционным для русской поэзии (Блок и Набоков) образом музы «двуединого» автора. В эссе изображена возлюбленная-невеста повествователя, которую держит за руку его «американский друг». Этот любовный треугольник (полагаем, что в подтексте «обнабоченная» тема Чернышевского) превращает эссе из воображаемого травелога в лирическую прозу, также укорененную в русском петербургском мифе.
Нам представляется вполне правдоподобным и иное, «реально-генеалогическое», истолкование двойнической темы в очерке, начинающемся, как мы помним, с вышитого по канве набоковского спора с Издателем (Локлином) диалога о проблеме переводимости сочинений Набокова между двумя друзьями – the Russian one of us и the American one of us. В основе этой полемики (как и в основе эпилога к книге «Николай Гоголь») могли лежать какие-то конкретные споры. Иначе говоря, нельзя исключить возможности, что перед нами творческая переработка разговоров Лейтона с ленинградскими набоковофилами – и прежде всего со Славой Паперно и Александром Нахимовским. Последние, как уже говорилось, не только обратились в этот период к переводу «Себастьяна Найта», но и составили «конкорданс» к «Лолите» (то есть словарь тех слов в русской «Лолите», которые представляют собой авторские замены оригинальной лексики)[720]. Попутно заметим, что сотрудничество между Лейтоном и Паперно, эмигрировавшим в Америку в конце 1970‑х годов, продолжалось до последних лет жизни Лорена, когда Паперно записал на CD-ROM цикл лекций своего старого друга[721].
Наконец (возвращаясь к заглавию эссе), также вероятно, что слово slava, каламбурно обыгрывающее, как мы уже писали, частую пниновскую присказку и типичные советские лозунги, соотносится не только с русским другом автора, но и с арестованным и осужденным в 1969 году филологом-англистом Ефимом Славинским, которого друзья называли Славой. Стоит также заметить, что при (большом каламбурном) желании само имя автора эссе Lauren вполне можно перевести на русский язык как «Слава» (от символического лаврового венка). В таком случае название Slava Snabokovu приобретает тайный политический и биографический смысл дружеского приношения кумиру, понятный лишь немногим посвященным (своего рода духовному братству ленинградской творческой интеллигенции, тихо кланяющейся набоковскому дому на Мойке, уходя в ночную тьму, – Ave Caesar! Morituri te salutant)[722].
Не будет преувеличением сказать, что эссе Грегга символически (иконически) разыгрывает в терминах и цитатах Владимира Набокова основную коллизию запретного русско-американского культурного диалога о тайной свободе. С интертекстуальной точки зрения оно представляет собой своего рода эксперимент по созданию культурного научно-лирического эсперанто – the Nabokovian language[723]:
We both said that, well then, let’s put together some of the Nabokovisms we’ve been guffawing ecstatically over behind our hand on this magical white night. After all, what could be more obelusian – even after all these years – then a fictional essay (vymushlennyi ocherk) on the translation of the greatest Russian work of Russia’s great poet by the greatest Russian-American novelist? Written right here, where it all began? (p. 314)
Как и следовало ожидать, «источник» этого пассажа обнаруживается в романе «Пнин»:
It was a simple office story, but her changes of tone from Miss Shrill to Mr. Basso, and the consciousness of the soirée going on so nicely, made Pnin bend his head and guffaw ecstatically behind his hand[724].
7
Напечатанная в «свободном мире» в 1972 году, статья-центон Ларри Грегга обратила на себя внимание лишь двух американских рецензентов.
Один нашел ее вульгарной и претенциозно написанной и интерпретировал как имплицитную попытку уподобить Набокова смешному профессору Пнину[725] (Грегг действительно использует по отношению к автору комментария к «Онегину» цитату из романа, говоря, что Набоков создает здесь Petite Histoire of Russian literature, наполненную Russian Curiosities, Customs, Literary Anecdotes and so forth [p. 321]). Другой критик счел заслуживающим внимания (в сноске) тезис о том, что перевод «Евгения Онегина» для Набокова был лишь предлогом для написания комментария[726].
Действительно, последний, в истолковании Грегга, представляет собой не научное, но литературное произведение, а перевод романа в стихах, вызвавший столько нареканий у противников писателя, оказывается ироническим переложением для глупых англоязычных читателей пушкинского романа.
Потом об этом эссе забыли совершенно, как и о других мистификациях Грегга-Лейтона (под этим именем последний напечатал также несколько переводов русских писателей и статью о переводческой технике Корнея Чуковского[727]). Единственное известное нам указание на этот «очерк» в России мы находим в упоминавшейся выше работе Левинтона, чья статья должна была быть опубликована в профферовском томе, но вышла – в обрезанном виде – в другом месте.
В письме к нам Ирина Паперно заметила, что набоковед Проффер и не подозревал, что под именем Ларри Грегга скрывался «хорошо ему знакомый (и им же печатаемый) славист Лорен Лейтон» и что псевдоним последнего ненароком раскрыл ленинградский писатель Давид Дар (замечательно подходящая для этого контекста фамилия!), знавший Лейтона и многих участников этой компании[728]. Проффер, по воспоминаниям Паперно, «вовсе не нашел мистификацию забавной и сердито что-то об этом сказал Лейтону, который также был расстроен провалом своего псевдонима». Действительно, в первой половине 1970‑х годов Лейтон скрывал романтического «двойника», хотя и намекал, как свойственно мистификаторам, на свою связь с этим автором[729]. Так, в эссе, посвященном Чуковскому и Уитмену, Ларри Грэгг не только ссылался на лейтоновский перевод фрагментов из «Высокого искусства», но и благодарил его автора за то, что тот любезно разрешил ему ознакомиться в рукописи со своей статьей о Корнее Ивановиче, напечатанной в Russian Review[730].
Все это, разумеется, предания давно минувших лет, по-разному преломившиеся в воспоминаниях их участников. И все же нам трудно поверить в то, что Проффер, демонстративно открывший набоковский раздел RLT, а затем и Book of Things about Nabokov грегговским эссе Slava Snabokovu, находился в абсолютном неведении по отношению к идентичности его автора и не распознал содержавшегося в этом тексте «плагиата». Есть искушение предположить, что, первоклассный знаток Набокова и ценитель его мистификаций, Проффер сам подыграл Лейтону в игре S Nabokovym (кстати сказать, в RLT был целый раздел пародий на русскую литературу).
Примечательно, что Проффер использовал английское слово «слава» в придуманном им шуточном имени-анаграмме Набокова Mark V. Boldino. В одном из писем к писателю он указал, что буква V здесь означает Viva.
В другом письме, юбилейного 1969 года, Проффер обращался к своему корреспонденту «Виват, Марк Болдино!»[731]. В начале 1971 года Проффер сообщал Набокову о своем намерении включить ряд статей о писателе в готовящийся номер RLT, посвященный романтизму: «Мы подумали, что такое соседство Вам понравится»[732]. Набоков получил этот номер летом 1972 года и отвечал Профферу, что с большим интересом прочитал «эрудированных авторов всех великолепных статей»[733]. Наконец, в 1974 году писатель откликнулся на «очаровательный „Сборник разностей о Набокове“ (под редакцией К. Проффера и с прекрасным макетом и суперобложкой Э. Проффер)»[734]. Как было замечено публикаторами переписки, выходные данные книги на этой суперобложке образовывали латинское V – не только инициал писателя[735], напоминающий также развернутые крылья бабочки, но и, как мы полагаем, сокращенное Vivat, немедленно подхваченное первым эссе этой книги – Slava Snabokovu Ларри Грегга.
8
Были ли у Лейтона другие мистификации? Георгий Ахиллович Левинтон в разговоре с нами рассказал, что, по ходившим тогда слухам, перу Лейтона принадлежит несуществующая повесть А. Бестужева-Марлинского «Третий вечер на бивуаке». Действительно, об этом странном тексте Лейтон писал (под своим именем) в том же