Лорен обладал искрометным, временами озорным, но никогда не обидным остроумием, а его неизменное чувство юмора делало общение с ним неизменно приятным. Он владел патентом на улыбку и подсмеиванье. Он никогда не пытался носить маски или изобретать себя заново. По природе он был мудрым человеком, излагавшим свои взгляды уверенно, но без претенциозности и высокомерия, в скромной и самоуничижительной манере. Он был до крайности чутким и коллегиальным. В оценке работ коллег Лорен был требователен и откровенен, но всегда справедлив и великодушен – как и его «ролевая модель» Пушкин. Это сочетание безупречных качеств было его отличительной чертой. Мы назвали бы его представителем «четвертой волны» американской славистики – уходящее сейчас поколение американских литературоведов. Это поколение, ярким представителем которого был Лорен Лейтон, представляло собой «птенцов из гнезда Дж. Томаса Шоу», «декана» американских пушкинистов. Оно научилось «высокому искусству» литературоведения у «папы Шоу». Лорен Грей Лейтон был образцом профессиональной и личной честности. Вот почему его семья, коллеги и бесчисленные друзья дома и зарубежом так любили его и так восхищались им[749].
Я познакомился с Лореном еще в Москве, как раз в то самое время, о котором он c радостью писал в заметке на набоковском листсерве: now that Russia has joined the normal world and Russians get to eat a bale of hay with the rest of us. Он тогда работал над книгой о мистике Чуди и масонской теме в русской литературе, а я над статьей о масонской теме в творчестве легкомысленного Василия Львовича Пушкина и – через последнего – в «Арзамасе» («литературное масонство»). Лейтон помог мне найти полезную американскую библиографию, а я ему – скопировать кое-что из масонского архива в Ленинке, потому что директор отдела рукописей, злобный черносотенец, приклеил к описи бумажку-приказ: «ЛЕЙТОНУ НЕ ДАВАТЬ!»[750].
Потом мы с Лореном встретились в Иллинойском университете в Чикаго, где я прочитал одну из своих первых лекций в Америке, ставшую потом главой о тени Пушкина в русской культурной мифологии, и затем, благодаря моему любезному хозяину, познакомился с греческой кухней – до того ни разу не был в греческом ресторане. Помню, что меня там удивил висевший на стене портрет благородного лорда Байрона с хромой ногою, казавшейся больше всех туловищ окружавших его греческих инсургентов из Тапробаны. Если я не ошибаюсь, то это место называлось Santorini and Khuizafreida. Или теперь я его так буду называть, если отыщу.