– Мальчик мой! – наконец воскликнул он. – У меня нет и никогда не было родственников по имени Пин, и я не знаю женщину, которую ты описал! Но поскольку я не допускаю, что ты говоришь неправду своему отцу, возможно, ты стал жертвой какого-то наваждения? Что-то во всем этом деле есть странное…
В ответ Мин Ю показал подарки – льва из желтого жадеита и ларец из резного агата, а еще пергамент со стихами, сложенными госпожой Си, чем весьма удивил и отца, и господина Чанга. Оба сразу заметили, что старинные вещицы представляют огромную ценность. Можно было подумать, что они века провели в земле и лишь недавно явились на свет. Что же до мастерства, с которым они были исполнены, то повторить такое сейчас едва ли кому-нибудь под силу. Стихи, как и следовало ожидать, оказались подлинными шедеврами поэтического искусства, сложенными в стиле эпохи Тан.
– Пелу, друг мой, – обратился господин Чанг к отцу Мин Ю, – я считаю, что мы обязательно должны посмотреть на это место, о котором говорит ваш сын. Я не сомневаюсь, что он говорит правду, но предпочту поверить собственным глазам, поскольку пока я мало что понимаю в этой истории.
Итак, они решили вместе отправиться к дому госпожи Си.
* * *
Но когда они достигли наиболее тенистого места на дороге, где воздух был пропитан самыми сладостными ароматами, где мхи зеленели особенно ярко, а розовые абрикосы тут и там свисали прямо над головами, Мин Ю вгляделся в заросли и вскрикнул от ужаса. Там, где синяя черепица крыши сливалась с небом, теперь голубел лишь прозрачный осенний воздух; там, где зеленел резной фасад дома, теперь переливалось лишь золотистое море листвы, напоенное осенним светом, а на месте широкой террасы глаз едва различал древние руины. Подойдя ближе, спутники разглядели остатки надгробья, настолько заросшего мхом, что никаких знаков на нем уже и в помине не осталось. Прекрасный дом очаровательной госпожи Си бесследно исчез.
Внезапно господин Чанг хлопнул себя по лбу и, оборотясь к господину Пелу, прочитал известные стихи старинного поэта Чинг Ку: «И над могилой красавицы Си Тао, конечно, цвели абрикосы…»
– Пелу, друг мой, – продолжил господин Чанг, – а ведь красавица, которая околдовала твоего сына, та самая Си Тао, остатки надгробья которой мы видим здесь. Она ведь говорила, что вышла замуж за Пина? Нет такой семьи, зато в городе есть аллея Пин-Чанг! Во всем, что она говорила, кроются загадки. Она назвалась Си Мун Хьяо. Такого имени нет, но если сложить иероглифы мун и хьяо, получим иероглиф кьяо. Понимаешь? Аллея Пин-Чанг тянется по улице Кьяо. На ней в эпоху Тан жили самые известные куртизанки. Госпожа Си пела старинные песни? А на ларце, который она подарила твоему сыну, вырезаны иероглифы, означающие: «Подлинные предметы искусства, принадлежащие Цао из города Похай». Давно уже нет города Похай, но люди и сегодня помнят Цао Биня, правителя провинции Дзечоу и величайшего из поэтов. А когда он поселился в области Чу, разве не стала его фавориткой прекрасная куртизанка Си – Си Тао, самая изящная из всех женщин, живших в те времена? Вот он-то и подарил ей те свитки песен и прекрасные вещицы. Видно, Си Тао умерла не так, как многие другие. Праху ее давно положено исчезнуть, но что-то осталось в мире, тень ее все еще бродит в здешних абрикосовых садах.
Господин Чанг замолчал, и всех троих охватило странное мистическое чувство. Лесная зелень вдали сливалась в зеленую туманную дымку, и вся местность от этого становилась загадочно-прекрасной. Легкий ветерок прошелестел в кронах деревьев и оставил после себя тонкий аромат последних цветов, такой же едва ощутимый, какой остается на шелке давно неношеной одежды. Ветер взъерошил листья на деревьях, и они зашептали приглушенно: «Си Тао»…
* * *
Справедливо опасаясь за своего сына, господин Пелу через несколько дней отослал юношу в город Квангчуфу. Там, спустя годы, Мин Ю достиг высокого положения и снискал многие почести, благодаря своим знаниям и талантам. Там же он женился на дочери родовитого сановника и стал отцом сыновей и дочерей, отмеченных многочисленными достоинствами. Однако он так и не забыл госпожу Си Тао, хотя и не говорил о ней никогда, даже если дети просили рассказать, откуда взялись на его рабочем столе две изумительные вещицы: лев из желтого жадеита и резной агатовый ларец.
Звуки гонгов, звуки песен
Тем, кто строит мертвым дом…
Сказание о Чжи-нюй
В пространных комментариях к священной книге Лао-Цзы «Дао Дэ Цзин» мне попалась одна история, настолько старая, что имя ее автора безнадежно затерялось в глубине тысячелетий, но настолько красивая, что почти все китайцы помнят ее, как помнят молитву, заученную в детстве и остающуюся с человеком на протяжении всей жизни. Китайские источники не упоминают ни города, где случилась эта история, ни провинции, хотя подобное упущение – редкость даже в отношении самых древних повествований, и сообщают лишь имя героя – Тун Юн, и время действия – годы великой династии Хань. Таким образом, история эта случилась почти двадцать столетий назад.
* * *
Мать Тун Юна умерла, когда он был еще ребенком, а когда ему исполнилось девятнадцать, в иной мир ушел и его отец, оставив сына практически без средств к существованию. Впрочем, оставлять было действительно нечего, отец был беден, но все же сумел дать сыну образование, хотя сверх того не смог отложить на черный день даже мелкой медной монеты. Тун горевал об отце, но помимо естественной скорби его повергало в уныние то, что ему даже не на что справить обычный поминальный обряд, не говоря уже о могиле и надгробье в достойном месте. У бедных не бывает богатых друзей, и среди всех его знакомых не оказалось ни одного, способного помочь с расходами на похороны. Юноша не видел другого выхода, кроме как продать себя какому-нибудь состоятельному земледельцу и тем получить хоть немного денег. Как друзья не отговаривали его от этого непоправимого шага, как не обещали помочь когда-нибудь потом, Тун стоял на своем. Он говорил, что лучше сто раз продаст свою свободу, чем пренебрежет сыновним долгом и не почтит память об отце должным образом. А поскольку он молод и здоров, цена ему должна быть не маленькая, так что хватит и на красивое надгробье, а иначе денег на все это никак не собрать.
* * *
Он отправился туда, где выставлялись на продажу рабы и должники, уселся на каменную скамью и повесил на шею табличку со сроками, на которые он готов продать себя, и списком того, что он умеет делать. Наниматели читали иероглифы на табличке, иные презрительно ухмылялись и шли дальше, не обмолвившись ни словом, кое-кто останавливался, чтобы поговорить и заодно поиздеваться над его излишним, по их мнению, чувством сыновнего долга. Прошло несколько часов, и Тун почти отчаялся найти хозяина, когда на площадь въехал серьезный видный мужчина. Это был крупный чиновник, владелец обширных угодий, на которых трудились тысячи рабов. Поравнявшись с Туном, он придержал коня, прочитал написанное на табличке и задумался, прикидывая цену. Потом внимательно оглядел юношу с ног до головы, отметил сильные руки и крепкие ноги, и без лишних слов приказал сопровождающему уплатить требуемую сумму.
* * *
Ну что же, теперь Тун смог осуществить свое намерение и поставить памятник на могиле отца. Эскиз памятника разработал искусный художник, а мастера-каменотесы нашли подходящий камень и изготовили надгробье. Оно было сравнительно небольшим, но изящными очертаниями и точными пропорциями радовало глаз. Памятник был еще в проекте, а Тун справил все поминальные службы по отцу, вложил в губы покойника серебряную монетку, развесил у дверей дома белые фонарики и сжег на освященном огне бумажные фигурки всех вещей, которые могли понадобиться отходящему в страну теней. Он пригласил геомантиков и некромантов, чтобы они выбрали место для могилы, где усопшего не потревожит ни демон, ни дракон, место, до которого не достанут лучи несчастливой звезды. Такое место было найдено, и на нем возвели скромный, но очень приличный склеп. Потом вдоль дороги разбросали похоронные деньги , погребальная процессия вышла из дома Туна, и со слезами и молитвами тело усопшего наконец было предано земле.
Ну а Тун отправился в рабство к своему хозяину. Ему отвели крошечную хижину. В ней едва нашлось место для поминальных табличек с именами предков, перед которыми сыновний долг велит возжигать благовония и читать поминальные молитвы.
* * *
Трижды весна дарила земле цветочный покров, трижды люди отметили День Предков, трижды Тун украшал надгробье отца и совершал пятикратные приношения из мяса и фруктов. Давно кончился траур, а скорбь молодого человека не проходила. Годы сменяли друг друга, не принося ни радости, ни отдыха, но ни разу Тун не пожаловался на свою участь, ни разу не забыл помянуть предков. Но однажды его свалила болотная лихорадка, и настал день, когда Тун не смог подняться со своей нищенской постели. Друзья рабочие решили, что он умирает. Некому было ухаживать за ним, некому было даже подать больному воды, ведь у рабов и слуг нет лишнего времени – все работают в полях от восхода до заката. А после такой работы сил уже не остается ни на что.
Стоял знойный полдень. Тун спал, забывшись в изнеможении лихорадочным сном. Не то во сне, не то в бреду ему явилась красивая незнакомая женщина. Она постояла рядом с ним, потом наклонилась и коснулась его лба изящной прохладной рукой. От этого прикосновения по всему телу Туна прокатилась сладостная волна. Внутри все задрожало, тело словно стало покалывать тупыми иголочками, кровь забурлила в жилах. Тун открыл глаза и с удивлением узрел над собой ту самую незнакомку, которая только что привиделась ему во сне. Женщина наяву гладила его горячий лоб прохладной рукой. Он тут же ощутил, что жар лихорадки уже не мучает его, восхитительная прохлада распространилась по всему телу, неся с собой какую-то нездешнюю радость. Тун поднял взгляд и посмотрел в глаза женщине. О! Они были прекрасны и сияли, как дивные черные драгоценные камни под выгнутыми ласточкиным крылом бровями. Но не красотой поразили Туна глаза женщины. Ему показалось, что ее взгляд легко пронизывает его тело, словно оно стало прозрачным кристаллом. Ощущение было жутковатое. Можно даже сказать больше: Тун испугался и потому не смог задать вопрос, вертевшийся у него на языке. Тем временем незнакомка ласково улыбнулась и неожиданно сказала: