– Я пришла, чтобы вернуть тебе здоровье и стать твоей женой. Встань! Давай помолимся вместе и совершим обряд.
Мелодичный голос женщины напоминал птичье пенье, но глаза светились такой царственной силой, что ни сопротивляться, ни возражать ей было немыслимо. Тун осторожно привстал и с удивлением обнаружил, что от болезненной немощи не осталось и следа. Он был совершенно здоров! А женщина между тем взяла его за руку и властно повлекла за собой. Тун хотел сказать, что он нищий, что не способен содержать жену, но женщина взглянула на него, словно прочитав его суматошные мысли, и коротко сказала:
– Не думай об этом! Я сама обо всем позабочусь.
Тун вспомнил, что одет в рубище, и покраснел, но тут же он заметил, что и гостья его не блещет богатством наряда. На ней было простое платье, никаких украшений, и пришла она босой. Он так и не успел сказать ни слова, а они уже стояли перед домашним алтарем. Женщина опустилась на колени, помолилась, а потом подала Туну ритуальную чашу вина, как принято при заключении брака. Совершенно непонятно было, откуда она взялась. Тун отпил глоток, женщина отпила после него, а потом они вместе восславили Небо и Землю. Так она стала его женой.
* * *
Странный это был супружеский союз. Ни в тот день, ни в последующие Тун так и не осмелился спросить у жены ни ее имени, ни названия места, откуда она родом. Само собой, ему нечего было сказать и друзьям, которым, конечно, было любопытно, как это их больной товарищ не только вдруг выздоровел, но и семьей обзавелся. Женщина тоже ничего о себе не рассказывала, однако имя свое назвала. Ее звали Чжи. Тун боялся ее, особенно когда смотрел ей в глаза, – в эти моменты он становился безвольным и немел, и тем не менее, он любил ее страстно, а всякие сомнения, беспокоившие его поначалу, развеялись без следа. Его маленькая хижина преобразилась. Теперь нищета не таращилась из каждого угла. Множество очаровательных поделок, созданных из всяких подручных материалов с той виртуозностью, секрет которой знают только женщины, украшали стены и даже потолок жилища.
Каждое утро молодого мужа ждал обильный, вкусный завтрак, а вечером к его возвращению поспевал столь же обильный ужин. Возвращаясь с поля, Тун заставал жену за маленьким ткацким станком. Из-под ее рук неторопливо и равномерно текла шелковая река, несущая на себе такие рисунки и краски, которых в этой провинции отродясь не видывали. Всю ширину полотна занимали фиолетовые, красные и зеленые всадники, колесницы, драконы и облачные знамена. В бороде каждого дракона мерцала таинственная жемчужина, шлем каждого всадника украшали драгоценные камни, говорящие о его благородном происхождении. Каждый вечер Чжи снимала со станка большое готовое полотно узорного шелка, и очень скоро о мастерстве ткачихи заговорили повсюду. Люди из окрестных деревень и даже из дальних селений приходили посмотреть на чудесную работу. Стали приезжать посланцы от торговцев шелком из крупных городов. Они оставляли заказы и клянчили секреты искусной ткачихи. Чжи выполняла все заказы, даже самые замысловатые, за работу брала только серебром, а на просьбы поделиться секретами мастерства неизменно смеялась и отвечала: «Боюсь, у вас не получится. Просто нужны такие руки и такие пальцы, как у меня». И действительно, никто не мог уследить за ее руками, когда она ткала. Ведь никто не может различить крылья пчелы в полете.
* * *
Теперь, какое бы время года не стояло на дворе, в доме Туна ни в чем не знали нужды. Его красавица жена действительно позаботилась обо всем. Кучка серебра быстро росла в большом резном сундуке, который Чжи купила для всяких домашних вещей.
Как-то раз, ранним утром, когда Тун уже позавтракал и собирался отправиться в поле, Чжи неожиданно попросила его задержаться. Она открыла сундук и достала свиток, покрытый официальными иероглифами ли-шу. Тун всмотрелся и запрыгал от радости. Перед ним была вольная грамота на его имя. Чжи выкупила мужа из рабства, рассчитавшись с хозяином серебром, полученным за свои шелка.
– Тебе не надо больше ни на кого работать, – сказала она Туну. – Теперь ты сам себе хозяин. Между прочим, домик теперь тоже наш, и чайные плантации, что к югу отсюда, а еще ближняя тутовая роща – все это отныне твое.
Не найдя слов, Тун хотел было пасть перед женой на колени, но она не позволила.
* * *
Тун обрел свободу, а вместе с ней к нему пришел и достаток. Что бы он не сеял, земля возвращала ему сторицей. Слуги его любили и без конца благословляли прекрасную Чжи за добро, исходившее от этой молчаливой женщины. Ткацкий станок замолчал, потому что Чжи родила Туну сына, такого красивого мальчика, что отец плакал от счастья каждый раз, когда смотрел на него. Мать полностью посвятила себя заботам о сыне.
Время шло, и вскоре стало ясно, что мальчик унаследовал от матери множество чудесных свойств. Говорить он начал на третьем месяце жизни, на седьмом повторял наизусть изречения мудрецов и священные сутры, а когда ему исполнилось одиннадцать месяцев, он уже уверенно держал в руке кисть и выписывал изящными иероглифами в стройные столбцы заветы мудрого Лао-Цзы. Приходили священники из храма, смотрели на мальчика, разговаривали с ним и удивленно качали головами, а потом благословляли Туна со словами: «Сын твой – дар Неба. Боги благосклонны к тебе. Да увидят твои глаза много счастливых весен!»
* * *
Как-то раз по осени, на исходе одиннадцатой луны, когда в лугах уже увяли цветы, а холодные ветра развеяли ароматы лета, Тун с женой сидели дома и разговаривали. Вернее, говорил Тун. Говорил о будущем, о своих надеждах, о сыне, которому наверняка суждено стать великим человеком, о своих отцовских планах… Чжи слушала его с задумчивой улыбкой, но сама говорила по обыкновению мало. А как она была хороша! Тун смотрел на нее, только на нее, и не замечал, как ночь подходит к концу, как догорает огонь в очаге, не слышал, как поет ветер в голых ветвях деревьев снаружи.
Неожиданно Чжи встала, не говоря ни слова, взяла мужа за руку (совсем как тогда, когда они впервые увиделись) и подвела к кроватке, где спал сын и улыбался во сне. Тун ощутил тот же страх, что и тогда, когда он впервые заглянул в глаза Чжи. С тех пор страх притупился, стертый любовью и привычкой, а теперь вдруг вернулся. Наверное, так должен чувствовать себя человек, внезапно оказавшийся перед бессмертными богами. Благоговение охватило Туна и он безотчетно опустился перед женой на колени, словно в храме перед изваянием божества. Через некоторое время он поднял глаза, но тотчас не только опустил их, но и зажмурился. Перед ним стояла женщина, ростом превышающая любую смертную, от ее фигуры исходило яркое сияние, подобное солнечному свету, а тело просвечивало сквозь одежды. Но голос ее звучал все так же нежно:
– Мой возлюбленный! – сказала она. – Пришло время нам расстаться. Знай, я не рождена смертной женщиной. Мы, Незримые, можем воплощаться на вашей земле лишь ненадолго. Но, видишь, я оставляю тебе плод нашей любви, нашего маленького сына. Он всегда будет с тобой, и будет любить тебя так же, как ты любил своего отца. Ведь и я послана Небесным Владыкой тебе в награду за твою верность сыновнему долгу. Но мне пора возвращаться к моему Небесному Отцу, ибо я – богиня Чжи-нюй .
Голос смолк, сияние угасло, и Тун, даже еще не открывая глаз, понял, что его жена покинула этот мир, растворилась в небесах, как порыв летнего ветра, угасла для него навсегда, как свет догоревшего пламени. Двери в доме так и остались закрытыми, ставни на окнах никто не открывал… Его сын тихо улыбался во сне. Темнота снаружи редела, в небесах занимался рассвет, ночь уходила. Восток величаво раскрывал ворота перед восходящим солнцем. Осиянные его приходом, предутренние туманы взволновались, образуя текучие странные контуры, напомнившие Туну волшебные фигуры на шелке, выходившем из ткацкого станка Чжи-нюй.
Впереди меня, как предвестник, восходит Луна
Позади меня, все быстрее, летит Дух Ветра…
Ли Цзяо
Возвращение Ен Чин Кэна
В комментариях к тридцать восьмому стиху «Дао Дэ Дзин», тому, который посвящен расплате за безнравственность, можно найти легенду о Ен Чин Кэне. С той поры миновала уже тысяча лет, ибо история эта произошла в период расцвета эпохи Тан.
Ен Чин Кэн был Верховным судьей одного из шести Императорских Судов, когда жестокосердный Ли Хай Лю поднял бунт, и по северным провинциям прокатилась волна кровавых побоищ. У Хай Лю была репутация бесстрашного и свирепого воина, для которого нет ничего святого. Он ценил на свете только отвагу. Узнав об этом, Сын Неба приказал Чин Кэну отправиться к Хай Лю и призвать бунтовщиков к порядку. Еще он наказал зачитать людям Хай Лю императорское послание, в котором содержался упрек и предупреждение. Чин Кэн далеко за пределами своей провинции прослыл мудрым, бескомпромиссным и отважным человеком, поэтому Император был уверен, что Хай Лю выслушает его посланца.
Чин Кэн облачился в судейский дорожный халат, привел в порядок дела, простился с женой и детьми и один, верхом, отправился в бурлящий злобой лагерь бунтовщиков. Возле сердца у него лежал пакет с письмом Императора. «Не бойтесь, я вернусь!» – таковы были его последние слова, обращенные к провожающим.
* * *
Чин Кэн благополучно добрался до лагеря бунтовщиков, спешился и, пройдя через огромное скопление войск, оказался перед Хай Лю. Вождь восседал в окружении главарей шаек на высоком помосте. Вокруг сверкали волнистые клинки мечей, грохотали сотни гонгов, над головой Хай Лю тяжело волновались шелковые складки знамени с черным драконом. А перед главарем пылал огромный костер, и Чин Кэн заметил, что языки пламени лижут чернеющие среди углей человеческие черепа. Однако он бестрепетно смотрел и на огонь с костями, и в глаза Хай Лю, когда доставал из-за пазухи свиток дивно благоухающего шелка со словами Императора. Он развернул его и приготовился читать. Толпа притихла. Звучным ясным голосом Чин Кэн провозгласил: «Слушайте послание Сына Неба, божественного Императора Сюаньцзуна, бунтовщику Ли Хай Лю и тем, кто следует за ним!»