Говорят, что однажды Пу послал бесценный подарок самому Императору: это была ваза, словно вырубленная из куска блестящего колчедана с вкраплениями звездчатого пирита, из-за чего казалось, что вся она охвачена огнем. По ее бокам расползались фарфоровые хамелеоны, менявшие цвет в зависимости от угла зрения наблюдателя. Пораженный искусной работой, Император стал расспрашивать своих приближенных о мастере, сотворившем такое чудо. Сановники отвечали, что имя мастера Пу, он был простым ремесленником, но теперь ему нет равных в гончарном деле, поскольку ведомы ему такие тайны мастерства, научить которым могут лишь боги или демоны. После этого Сын Неба послал Пу ценный подарок и повелел явиться во дворец.
Вот так простой ремесленник предстал перед Императором. Как и подобает, Пу трижды простерся ниц перед владыкой и смиренно ожидал повелений Сына Неба.
– Нам понравился твой подарок, – промолвил Император. – Он просто очаровал нас. В награду мы жалуем тебе пять тысяч серебром. Но награда будет утроена, когда ты исполнишь нашу волю. Слушай внимательно, о несравненный мастер! Ты сделаешь для нас вазу, видом и сутью не отличимую от живой плоти, – и запомни! – тело вазы должно трепетать от слов поэта, оно должно быть вызвано к жизни Идеей и отзываться на Мысль, обращенную к ней! Повинуйся и не вздумай возражать нам! Ты слышал наши слова!
* * *
Пу не зря считался самым искусным среди тех, кто когда-нибудь смешивал краски; изобретал новые формы, составлял эмали, смотрел на огонь в печи, определяя готовность фарфора. Но даже он ушел из дворца удрученным. Его не радовали пять тысяч серебром. Он думал: «Тайна жизни – это тайна Великого Дао. Как жалкому человеку заставить мертвую глину трепетать, подобно живой плоти? Кто кроме Бессмертных может вложить душу в творение рук человеческих?»
К этому времени Пу нашел колдовские сочетания цветов, отыскал ту поразительную пластику, которая и есть суть искусства гончара. Он постиг тайну соразмерности, вступил в волшебный поток совершенства, получил настоящий телесный оттенок; множество оттенков зеленого, бледно-желтый тон с золотым блеском. Он сумел воспроизвести цвет морского угря, древесной змеи, ночной фиалки, научился окрашивать фарфор в темно-красные, карминные и сиреневые тона – их так и не смогли воспроизвести после него. Но задача, поставленная Императором, приводила его в отчаяние. Вернувшись к себе в мастерскую, он все думал: «Как же ничтожный человек может вдохнуть в глину жизнь? Стоит ли дразнить богов, пытаясь подражать могущественному хозяину Великого Гончарного Круга, вылепившему весь этот мир? Ведь ему легче зажечь миллионы звезд, чем мне сделать один маленький кувшин?»
* * *
Однако повеление Императора надлежало исполнять, и упорный мастер со всем рвением принялся за дело. Но напрасно день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем, сезон за сезоном он старался, напрасно молил богов о помощи, напрасно взывал к Духу Огня: «О Дух Огня! Услышь меня, научи, помоги! Как мне, несчастному, вдохнуть в мертвую глину живую душу – как мне заставить ее отзываться на мысль и слово?» И вот однажды Пу различил в шелесте пламени тихий шепот: «Велика твоя вера, ибо ты просишь о невозможном! Подумай, как может человек понять непознаваемое? Разве у Мысли есть ноги, чтобы можно было увидеть ее следы? Можешь ли ты измерить дуновение ветра?»
* * *
Но Пу упорно продолжал свои попытки: сорок девять раз пытался он исполнить волю Сына Неба, но все было тщетно. Напрасно он изводил ценный материал, напрасно тратил силы, напрасно перепробовал все, что знал и умел. Удача отвернулась от него, а вот беда прочно поселилась в доме. Кончались деньги, дарованные Императором, и даже огонь в печи горел как-то жалко.
Неудачи сыпались со всех сторон. Те дивные цвета, которые мастер открыл в озарении, стали меняться, тускнеть и приобретать пепельный оттенок, а то и вовсе темнели, и фарфор становился похожим на кусок закопченной деревяшки. Глядя на все это, Пу снова взмолился некогда благосклонному к нему богу: «Дух Огня! Мало моего мастерства, чтобы придать глине свойства живой плоти, теплоту живого тела, трепет жизни. Без тебя мне не по силам эта задача! Помоги мне, о Дух Огня!»
И снова в шелесте и шепоте пламени послышался ему нездешний голос: «Можешь ли ты познать искусство Творца, создавшего Свод Небес, Чья кисть – свет, Чьи краски – цвета Вечера?»
И снова Пу трудился без устали, снова подбирал оттенки, но даже тогда, когда удавалось получить стойкие цвета, при обжиге поверхность фарфора никак не хотела обретать свойства живой плоти. Усилия рабочих пропадали впустую, упрямая глина сопротивлялась, и вместо подобия гладкой живой кожи из печи появлялась какая-то издевка. Фарфор походил на сморщенную засохшую сливу, или шел пупырышками и становился похожим на плохо ощипанную курицу. Силы Пу кончились. Он заплакал и вскричал, обращаясь к Духу Пламени: «О великий Дух Огня! Мне никогда не оживить глину, если ты не снизойдешь к моим трудам и не поможешь мне!»
И снова из печи для обжига вместе с шелестом огня пришел бесплотный ответ: «А можешь ли ты вложить дух в камень? Можешь ли мыслью поколебать устои гранитных скал?»
Иногда Пу казалось, что он вот-вот добьется желаемого. Цвета получались такими, как надо, форма безупречной и на вид почти живой, поверхность оставалась гладкой, без единой трещинки или морщинки, но рука не чувствовала податливой мягкости кожи, и поверхность вазы, хоть и выкрашенная в телесный цвет, все равно на ощупь отзывалась жесткой холодностью. Дыхание печи для обжига сводило все старания к нулю. И тогда Пу в отчаянии возопил: «Ты, которому я приносил тысячи жертв! За что ты покинул меня? Чем я провинился перед тобой? Как мне, ничтожному, несчастнейшему из людей, оживить холодную глину, как заставить ее трепетать от мысли и внимать словам, если ты не поможешь мне?»
И опять свист пламени принес отзвук призрачного голоса: «Можешь ли ты разъять свою душу? Нет! Твоя жизнь – за жизнь твоего творения! Твоя душа – за душу твоей Вазы!»
Слова эти заставили Пу принять страшное решение. В последний, пятидесятый раз мастер принялся за работу.
Сто раз просеял он кварц и глину, выдержал в бочке; сто раз очистил смесь самой прозрачной ключевой водой; сто раз его руки без устали перемешали вязкую массу. Вот приготовлены краски, секрет которых во всем мире известен только ему… Когда возникла заготовка будущей вазы, Пу принялся колдовать над ней, оглаживая и охлопывая до тех пор, пока глина не начала трепетать под его руками, словно мышцы человека под кожей. Поверхность вазы все более напоминала тело живого существа, по ее бокам разбежалась сеточка фиолетовых вен, сквозь них проступала красная, цвета гвоздики краска, напоминающая кровь; поверх положена ясная глянцевая эмаль, так похожая на кожу женщины, тронутую загаром. Теперь бока вазы больше всего походили на ухоженное женское тело. Никогда еще от сотворения мира руки человека не создавали такого совершенства.
Пу приказал помощникам уложить в печь для обжига самые лучшие самшитовые поленья. Пока никто из его людей не догадывался о том, что задумал мастер. А Пу, глядя как жаркое пламя облизывает и обнимает его творение, склонился перед печью и снова обратился к Духу Пламени: «О Великий Дух и Повелитель Огня! Я понял, что ты хотел сказать. Душу нельзя разделить надвое. Отдаю свою жизнь своему творению! Пусть моя душа станет душой моей Вазы!»
Девять дней и восемь ночей печь непрерывно кормили отборными дровами, поддерживая нужную температуру; девять дней и восемь ночей мастер, освещенный негасимым пламенем, внимательно наблюдал за тем, что происходит в печи, девять дней и восемь ночей люди смотрели, как рождается чудесная ваза, напитываясь дыханием огня. Накануне девятой ночи, когда его донельзя утомленные помощники собрались пойти отдохнуть, ибо работа была почти закончена, и никто не сомневался в успехе, Пу обратился к ним.
– Если на восходе солнца меня здесь не будет, – сказал он, – не бойтесь достать вазу. Я знаю, что повеление Сына Неба будет исполнено.
Рабочие ушли.
И на девятую ночь мастер Пу шагнул в пламя печи, отдавая свой дух Богу Огня, свою жизнь – своей работе и свою душу – своей вазе.
Когда на утро вернулись его помощники, чтобы достать из печи фарфоровое диво, даже от костей Пу не осталось и следа, но о чудо! Ваза жила! Они рассматривали ее со всех сторон, и ваза трепетала от прикосновений, как живая, она отзывалась даже на мысль, обращенную к ней, больше того – когда к ней прикасались, возникал звук, похожий на голос, повторявший имя создателя – ПУ.
* * *
Сын Неба долго рассматривал чудесную вазу, потом вздохнул и сказал:
– Поистине, свет еще не видывал такого чуда, сотворенного верой и чувством долга! Мы вовсе не стремились к тому, чтобы наше повеление было исполнено ценой столь великой жертвы. Мы только хотели убедиться, кто покровительствовал мастеру – благие боги или злокозненные демоны, что вдохновляло мастера – Небеса или Бездна. Мы убедились. Мастер Пу занял свое место среди богов.
Император долго носил траур по своему преданному слуге, и такого при дворе никогда не случалось... Императорским указом был установлен ритуал поклонения богоподобному художнику, предписано во веки веков чтить память несравненного мастера Пу, а его изваяния надлежало установить во всех крупных городах Поднебесной, а прежде всего в центрах производства фарфора, дабы мастеровые могли постоянно повторять его имя и призывать его благословение на труды своих рук.
Примечания
1 Перевод В. Потаповой.
2 Другое название – остров Святой Марфы. (Левкас – от греч. leukos – белый, название восходит к необычно белому цвету песка на побережье острова. В греческой транскрипции название острова звучит как Лафкадия. Отсюда происхождение первого имени Хирна.) Прим. перев.