Сложнее оказалось последователям Моллера, которым все-таки пришлось признать наличие славянского языка в Приильменье, и в период, предшествовавший призванию варягов. Отсюда и родился общеизвестный историографический уродец о происхождении имени Русь от шведского Рослаген посредством финского Руотси — имени, доложенного финнами славянам. Тот историографический уродец, который ваялся из умозрительного хлама в течение почти полутора столетий. Мною уже было показано, что все эти «этимологические» ухищрения оказываются бессмысленными, поскольку земли Рослаген физически не существовало в IX веке.
«Изыскания» Бреннера и Моллера вплотную подводят нас к Г. З. Байеру и его статье «О варягах». Дело в том, что, как выясняется, интерес востоковеда Байера к древнерусской истории пробудился через его знакомство с сюжетами из шведской истории, причем в самом что ни на есть рудбекианском варианте. Еще в его бытность в Кенигсбергском университете с Байером установили знакомство и начали переписку некоторые шведские историки и литераторы. Среди них в том числе был и X. Бреннер, который по возвращении в Швецию получил место библиотекаря Королевской библиотеки в Стокгольме. В переписке Байера с Бреннером, продолжавшейся вплоть до 1732 года, уже во время работы Байера в Петербурге, обсуждались и вопросы «этимологии» русских и славянских названий в трактовке Бреннера. Эти «этимологии» переехали в статью Байера «О варягах», где в качестве аргументации говорится о том, что «учиним сим же нашим финляндцам и эстляндцам, которые не инако шведов называют, как розалайн, или рос народ»[203]. Правда, финский историк Латвакангас обращает внимание на то, что Байер не дает отсылку к работе Бреннера, однако, по его же мнению, источник совершенно очевиден. Тем более, напоминает Латвакангас, отсылка к Бреннеру имеется в следующей статье Байера «Origines Russicae» от 1736 года, опубликованной пятью годами позже в «Комментариях Петербургской Академии наук»[204].
Переписывался Байер и со Страленбергом, который вслед за Бреннером повторял, что финское название Швеции связано с Рослагеном, по которому финны называли шведов «Raudsalain», а некоторые варяги называли себя русами, что является одним и тем же словом. Ссылаясь на Константина Багрянородного, Сталенберг рассуждал, что раз русы и славяне были разными народами, следовательно, русы могли быть шведами.
Сохранилась переписка Байера и с профессором Уппсальского университета Юханом Упмарком Росенадлером, в письме к которому в 1721 году, еще будучи в Кенигсберге, Байер отмечал, что он очень увлечен этимологиями Рудбека. Из переписки Байера с его шведскими корреспондентами видно, что те снабжали его и сочинениями шведских историков, и новейшими диссертациями о древностях шведской истории, написанными в соответствии с господствовавшими в то время традициями шведской историографии. Так, в письме Байера к шведскому чиновнику, секретарю Архива древностей Юхану Хелину, от 17 августа 1732 года, сообщается, в частности, что он прочитал диссертацию Моллера, которая вызвала у него большой интерес. Следовательно, диссертацию Моллера Байеру своевременно прислали.
Таким образом, многолетняя переписка Байера с представителями шведской науки и культуры показывает, что интерес к шведской истории в древности у востоковеда Байера был явно пробужден его шведскими знакомыми в эпистолярном общении. В этой же переписке циркулируют почти все те конкретные доводы и аргументы, которые потом найдут место в статье Байера «О варягах», т. е. создается впечатление, что Байер прошел курс шведской истории по Магнусу и Рудбеку благодаря переписке со своими шведскими коллегами. Вначале обмен сведениями наверняка объяснялся обычной увлеченностью его шведских корреспондентов: и Бреннер, и Страленберг, и другие были одержимы образами великих свершений шведских предков. Но с переездом Байера в Петербург переписка с ним по вопросам шведской истории, вернее по вопросам великой миссии шведских предков в древнерусской истории, приобрела более целенаправленный характер. В чем тут дело?
Полагаю, объяснение лежит на поверхности. Полуторастолетняя привычка шведских образованных кругов, начиная с конца XVI века, чувствовать себя «аристократией Европы» благодаря великолепию выдуманной истории требовала продолжения праздника. Однако если великое «готское» прошлое шведской истории было давно и весьма благосклонно усвоено в западноевропейских литературных салонах и университетах, то на идею великого «варяжского» прошлого шведов, взращиванием которой шведские историки и литераторы занялись вскоре после «открытия» гипербореады Буре, никто в Европе не обращал внимания. С подобными причудами в Европе еще были незнакомы. Зато знали довольно определенно, что Рюрик был призван из Вагрии (Мюнстер, Стрыйковский, Селлий) или происходил из венедо-вандальских народов (Дюре), но никак не из Средней Швеции.
Примерами невнимания к идее о варягах из Швеции может служить, в частности, научная деятельность Иоанна Локцения (1598–1677) и Самюэля Пуфендорфа (1632–1694). Оба историка были приглашенными специалистами в Швеции: Локцений в 1625 году был приглашен из Гольштейна на должность профессора истории в Уппсале, а Пуфендорф — в 1677 году из Гейдельберга на должность профессора права в Лунде. Оба выступили создателями исторических произведений по истории Швеции, но ни один из них не затронул древнерусскую историю в одном контексте со шведской историей, т. е. тематику, которая все активнее обсуждалась в шведских образованных кругах благодаря работам Верелия, Рудбека и др. как раз в период пребывания этих историков в Швеции. Их работы, особенно история Локцения, написаны в традициях классического готицизма, где все великое в древней истории Швеции связывалось с эпизодами древних готов.
Переписка Байера со шведскими коллегами показывает, что шведские историки стремились распространять сведения о своих «варяжских» находках среди иностранных ученых, пытались сделать свои идеи достоянием общеевропейской исторической мысли, чтобы получить для них такое же международное признание, какое выпало на долю «шведов-готов» и «шведов-гипербореев». Особенно важным должно было казаться признание идеи о «розалайнен» из Рослагена в немецкоязычной ученой среде, ведь с ее представителями бок о бок, рука об руку воссоздавались величественные картины шведо-готского прошлого в течение более трехсот лет.
Но именно в немецких землях идеи о «варягах из Швеции» наталкивались на неприятную помеху в виде работ Мюнстера и Герберштейна о Рюрике и варягах из Вагрии и Любека. А также на препятствие в виде мекленбургских генеалогий, которые начали широко появляться в работах немецких авторов в XVII веке (Латом, Хемниц) и из которых очевидно следовало, что Рюрик и его братья происходили из ободритского княжеского рода. В конце XVII века вопросом о корнях русского царского рода заинтересовался видный немецкий ученый Готфрид Вильгельм Лейбниц. Историк Всеволод Меркулов приводит данные о том, что Лейбниц собрал множество материалов по древнерусской истории, на основе которых он пришел к выводу о том, что область варягов — это область Вагрия в окрестностях Любека[205].
Немецкоязычная традиция, основанная и на родовых преданиях, и на фамильных документах герцогских и княжеских родов Германии, твердою стопою встала на пути к международному признанию новой исторической феерии о великой миссии предков шведов по созданию древнерусской государственности. А противопоставить этим добротным сведениям можно было только филологическую казуистику и отсылку к еще не сданным в архив увражам Магнуса и Рудбека. Не радовала и перспектива иметь оппонентом такого немецкого историка, как Мюнстер, ибо за ним грозной тучей нависала тень короля Густава Вазы, которому Мюнстер посвятил свою «Космографию». Поэтому основным объектом критики Моллер и его единомышленники избрали Герберштейна — дипломат, откуда-то из Вены, никаких пересечений со шведской короной — значит можно «разоблачать» сколько угодно. А Мюнстера «замолчали», пройдя мимо его личности с потупленными взорами. Ту же тактику можно наблюдать и у современных норманнистов: огонь критики направляется против Герберштейна, а Мюнстер в поле зрения отсутствует. Впрочем, не знаю, тактика ли это. Возможно, просто идет копирование того наследия, которое российская наука получила из Швеции через Байера.
Итак, продвижение на европейскую арену новых «открытий» шведской исторической мысли в течение какого-то времени шло очень туго. Но за несколько лет до «варяжского» дебюта Байера «лед тронулся», когда на шведские «этимологии» Бреннера обратил внимание дрезденский историк Шеттген. В случае же с Байером усилия шведских филологов увенчались просто блистательным успехом. Молодой немецкий востоковед всерьез увлекся рассказами своих шведских корреспондентов о шведских «розалайнен», основавших древнерусскую династию, и о прочих новинках шведской исторической мысли, что, в принципе, объяснимо. С одной стороны, фантазии Рудбека были признанными респектабельными теориями своего времени и, соответственно, вполне приличным фоном для «концепций» шведских коллег, а с другой стороны, Байер был, возможно, личностью, особо наделенной жаждой к открытиям, своего рода кладоискатель в науке. И особую актуальность это совпадение обстоятельств получило с приглашением Байера в Петербургскую Академию наук, т. е., как часто бывает, вмешался еще и случай.
Собственно, согласно его должности на кафедре древностей и восточных языков ему вроде бы и не обязательно было заниматься древнерусской историей. Но Байер, прибыв в Санкт-Петербург в начале 1726 года, привез с собой и усвоенные им идеи о шведском происхождении русов — «розалайнен», обсуждавшиеся им в течение нескольких лет со шведскими коллегам