I. СНОВА ДОМА
Наука является самой лучшей, прочной, самой светлой опорой в жизни, каковы бы ни были ее превратности.
Итак, мир…
Днем и ночью движутся по необъятной нашей стране в разных направлениях людские потоки. Возвращаются с фронта солдаты, едут домой эвакуированные.
У всех одна мысль: только бы попасть на поезд или попутную машину, а там, в дороге, как-нибудь все устроится — мир не без добрых людей, помогут с харчами, дадут прикорнуть на краешке лавки, присмотрят за ребятишками. Так и едет в людском потоке мать с детьми из-под Оренбурга в Ленинград или Минск, а навстречу ей спешит солдат — муж, отец детей — то ли из Вены, то ли из Берлина. Где только не побывал в последний год войны русский солдат!
Эй, встречай,
Крепче обнимай,
Чарочку хмельную полнее наливай, —
несется лихая солдатская песня из переполненных вагонов.
Шумное оживление не только в городах, на узловых железнодорожных станциях, но даже на проселочных дорогах: пылит полуторка, а в кузове нетерпеливо ждет своего перекрестка солдат. И, не дождавшись, пока затормозит машина, спрыгнет на обочину, помашет на прощание шоферу, озорно, по-мальчишески оглянется по сторонам — видят ли люди, как блестят начищенные ордена и медали. Потом небрежно бросит через плечо вещмешок, на руку положит видавшую виды, не раз простреленную, прожженную у костра шинель и, подтянув туже ремень, двинется к родному дому. Сколько будет восклицаний, радостных слез, неумелых поцелуев, рукопожатий!
Все это видел не раз, когда сам возвращался длинной дорогой с запада, из-под Берлина, на попутной машине, вместе с демобилизованными офицерами и солдатами.
Приехал домой утром. Ребята уже знали, что со дня на день буду дома. И вот наконец-то опять все вместе. Разве опишешь это чувство! Только сейчас я, пожалуй, по-настоящему понял: мир!..
Дети подросли, вытянулись — их трудно узнать. А жена и отец заметно сдали — осунулись, похудели. На лицах появились морщинки, стали строже глаза.
Особенно тяжело пришлось в дни войны жене. Будучи в эвакуации, она сутками дежурила в участковой больнице: вела амбулаторный прием, посещала тяжелых больных на дому в деревнях. А когда по соседству открылся госпиталь, мою Клавдию Андреевну мобилизовали и назначили хирургом — заведующим отделением. Раненых было много, и она, едва управившись с операциями, перевязками, записями истории болезни, поздно вечером возвращалась домой чуть живая от усталости.
А дома ожидали неотложные дела. На ее попечении находились трое ребят, старуха мать и мой больной отец, эвакуированный из Москвы с гнойным плевритом. Их всех надо было одеть, накормить, достать дрова. А тут еще неожиданно подкралась беда. В конце зимы 1943 года Клавдия Андреевна выехала в деревню Ургу на ликвидацию вспышки сыпняка. Там сама заболела сыпным тифом и лишь чудом осталась жива. Обо всем этом я узнал позже, когда во время передислокации армии мне разрешили несколько дней побыть дома.
Жена тогда только что выписалась из больницы. Худая, измученная болезнью, без кровинки в лице, она была похожа на подростка. Остриженная голова едва держалась на тонкой, прозрачной шее. С трудом передвигая ноги, опираясь на палку, шла она мне навстречу в поношенном пальтишке и разных валенках. Когда узнала, обмякнув, упала мне на грудь и потеряла сознание… Придя в себя, всхлипывая, горевала, что где-то по дороге потеряла галошу…
Да, смерч войны пронесся не только по полям сражений, но и по глубокому тылу…
Смолкли орудийные залпы. Но работа по ликвидации последствий войны только начиналась. Было над чем серьезно подумать и нам, медикам. Надо, не теряя времени, засесть за обобщение полученного на войне опыта, прежде всего в области лечения ран. Всесторонне изучить наиболее рациональные методы введения лекарственных веществ в поврежденные органы и ткани, которые мы эмпирически применяли в армейских госпиталях.
Очень важно также выяснить, почему перевязка крупной артерии при ее ранении на одном уровне приносила одни результаты, а перевязка на другом — другие. Нам на войне казалось, что нужно перевязывать магистральный ствол конечности как можно ниже, но при этом, как показывал опыт, нередко конечность омертвевала, приходилось делать ампутацию.
Волновал не только вопрос об уровне перевязки крупных сосудов. Каковы возможности наложения шва на поврежденный участок артерии? В дни войны наши попытки наложить шов на артерию заканчивались плохо. Рана нагнаивалась, шов расползался, и наступало тяжелое вторичное кровотечение. Видимо, главное здесь техника шва, изменение условий, при которых он должен накладываться.
Камнем преткновения для врачей тыловых госпиталей являлись гнойные затеки, сепсис. Сколько раненых погибло от того, что мы не всегда могли точно определить место локализации гнойного затека, пути распространения гноя и вовремя вскрыть их в нужном месте. Н. Н. Бурденко, А. В. Вишневский, В. Ф. Войно-Ясенецкий, П. А. Герцен, С. С. Юдин не случайно снискали всеобщее уважение не только как хирурги, но и как большие знатоки анатомии, что позволяло им предугадывать возможные осложнения при том или ином тяжелом ранении. Особенно выделялся познаниями в области топографической анатомии В. Ф. Войно-Ясенецкий. Сразу после войны его книга «Очерки гнойной хирургии» была удостоена Государственной премии, как лучший научный труд в области медицины.
А. В. Вишневский говорил мне: «Не мешало бы поставить серьезные исследования по хирургической анатомии фасции и клетчаточных пространств человека. Они играют первостепенную роль в развитии и распространении гнойной инфекции. Займись, Владимир, этим вопросом, — советовал он. — Ты вырос за эти годы, стал зрелым хирургом, приобрел опыт, знания. К тому же кончил в свое время аспирантуру по топографической анатомии, тебе и карты в руки». (Тогда я не предполагал, что разговор окажется «с продолжением».)
А сколько оставалось раненых, нуждающихся в пластических операциях — в восстановлении утраченных частей тела, особенно на лице, голове и конечностях. И здесь для хирургов был непочатый край работы. Тяжело было видеть, как раненые приспосабливали мягкие ватные валики для защиты мозга при тяжелых повреждениях костей свода черепа. Найти надежный метод костной пластики — это было насущной задачей.
…Как-то меня вызвал Николай Нилович Бурденко.
— Чувствую себя не так уж хорошо, — сказал он. — сам не в состоянии проводить опыты по глубокой антисептике… А ты с этой темой знаком. Начинай, я помогу…
Грустно и больно было смотреть на Николая Ниловича. Он перенес не один инсульт, двигался с трудом, совсем потерял слух, говорил невнятно и поэтому предпочитал писать.
Нетвердой рукой Бурденко написал заглавие и подробный план моей будущей работы, а также аннотацию докторской диссертации. Не прошло и нескольких дней, как он спрашивал у профессора А. Ф. Лепукална:
— Ну как, Кованов прочитал мою аннотацию?
Лепукалн, исполнявший некоторое время обязанности Николая Ниловича по кафедре, ответил:
— Прочитал. Смущен широким масштабом заданной темы. Боится, что не сумеет охватить и выполнить. Но тема чертовски интересная!
Бурденко проворчал:
— Хотя бы часть выполнил…
Речь шла действительно об очень интересном деле: о глубокой тканевой антисептике, применяемой в лечении гнойно-воспалительных заболеваний посредством введения лекарственных веществ в артериальное русло.
Проведя многократный анализ развития методов и средств борьбы с инфекцией ран, изучив эффективность действия различных антисептических, бактериотропных и бактериостатических препаратов[17] и особенно биопрепаратов, Н. Н. Бурденко пришел к выводу, что наряду с разработкой новых синтетических и биологических препаратов необходимо совершенствовать и методы их введения в человеческий организм. Он близко подошел к проблеме введения химиопрепаратов непосредственно в артериальное русло того или иного органа и длительного воздействия на него различных препаратов. Но осуществить этот замысел у Николая Ниловича не хватало сил.
По указанию Бурденко ассистент кафедры В. Н. Парамонов еще в 1942 году применил в клинике метод введения сульфамидных препаратов в сонную артерию для лечения гнойных менингитов и абсцессов мозга при ранении черепа. А в 1943 году Николай Нилович уже рекомендовал вводить в сонную артерию раствор пенициллина, как более действенного средства в лечении гнойных осложнений при черепно-мозговых ранениях. Он исходил из предположения, что при таком способе можно достигнуть большей концентрации препарата в крови и лучшего воздействия его на гнойный очаг в мозговой ткани. Надо сказать, что в госпиталях 44-й армии, где было много тяжело раненных в голову и конечности, мы не раз прибегали к этому методу.
В разговорах с Лепукалном шеф постоянно интересовался, приступил ли я к экспериментам, не теряю ли понапрасну время. Александр Федорович успокаивал его, рассказывал:
— Он уже экспериментирует в лаборатории. А теперь хочет со мной проконсультироваться…
Собираясь навестить Бурденко, Лепукалн всегда подробно узнавал о моих экспериментах на животных, тщательно записывал полученные данные и планы дальнейшей работы.
— Это ведь своего рода лекарство для нашего старика, — говорил он мне. — Ты уж не подведи, сам знаешь, как все новое, интересное его радует. А он еще может немало дельного подсказать, посоветовать. Удивительно, как по-прежнему неустанно и ясно работает мозг. Жаль его невыразимо…
Однажды летом 1945 года Александр Федорович пригласил меня поехать с ним в Барвиху, где Бурденко находился на лечении. Выехали чудесным солнечным днем. Николая Ниловича нашли на веранде за чтением почты. Приглаживая ладонью редкие волосы, он о чем-то сосредоточенно думал. Я подошел ближе и по-военному взял под козырек — на мне еще была военная форма. Бурденко улыбнулся, покачал одобрительно головой, словно говоря: «Здорово же вымуштровали парня на войне!» Потом пригласил сесть и тут же с ходу начал допрашивать (опять же с помощью карандаша и бумаги): «Как твоя работа? Что уже сделал? Каких больных имел и завязал ли сношения с лечучреждениями?»