Солнце, зависнув в верхней части своей дуги, припекает левую щеку.
Из местных обитателей на глаза попадается один только пестрый дятел, деловито долбящей ствол рябины.
Не сказать, что очень умная птица, однако заметно повышающая бодрость духа.
Помельчавший суходол выходит в широкую низину с разбросанными строениями поселения, окаймленного пустырями и огородами.
Прямо по курсу, где-то вон в том бесхозном бурьяне, начинается балка, выводящая к крепостным стенам бывшей камвольной фабрики.
Но если обогнуть репейно-полынное море слева, можно попасть на начало улицы, которая чуть дальше становится центральной, а в самом конце, перед тем как нырнуть к въездному мосту в Надоль-аль-Ненадоль, открывает подход к воротам последней стоянки сельской механизации. Эмтээс на локолингве.
Берем левее и вскоре, еще задолго до начинающихся домов, выбираемся на дорогу.
Куда она ведет из поселения?
Оборачиваемся.
А никуда! Заканчивается еще на подступах к лесу.
Даже не до околицы.
Хотя, вроде, положено вообще за.
Но с чего она здесь?
Дорога возникает, только когда кто-то в этом месте ходит.
Глаза бы мои на вас не глядели! Махнет человек рукой и двинется куда подальше. Отойдет на триста шагов, потопчется на месте, потопчется и – назад. Но до конца жизни, наверное, будет греться ощущением, что побывал за пределами. Иначе, зачем бы сюда ходить? Судя по натоптанности, край света посетил каждый надоль-аль-ненадолец.
Первые дома располагаются лишь на правой стороне улицы, слева примыкает широкое поле, посреди которого в густой мураве копошится какое-то мелкорогатое, издали не разберешь мекающее или бякающее. На обочине с кнутом на плече стоит мужик и задумчиво жует веточку. Мысль, кою он пытается разрешить, наверняка, из умом не осиливаемых. Что-то вроде: как действеннее, по рогам или промеж? Идти же проверять, видимо, в лом.
Минуем ответвление, ведущее к площади и далее спускающееся вдоль фабричной ограды к выездному мосту, за которым начинается крутой подъем в Харино и заросший проселок в Нарынок, огибающий по пути общий поселенский погост.
Появившиеся на левой стороне строения наводят на мысль, что начиная отсюда улица уже становится центральной. Впрочем, от центральности в ней лишь то, что дома тянутся более или менее вровень, да задом ни один не повернут.
Из скрипнувших ворот первого дома показывается белобрысая девочка лет шести в огромных сапогах и, волоча ноги по земле, выходит к дороге.
– Ты кто? – спрашивает серьезно.
– Вождь змеебоев, – отвечает Брайан. – Правда, беглый. А ты?
– Я горе луковое.
– Ну, это, пожалуй, покруче, – признает Брайан.
– А обратно ты когда будешь возвращаться?
– Не знаю. Скорее никогда.
– Но я не могу с тобой пойти, – разводит девочка руками. – Я свои чуни потеряла.
– Если хорошенько поискать, непременно найдутся.
– Как же, найдутся! Их лягушки утащили.
– Куда утащили?
– К себе на дно.
– И как они ухитрились?
– Ну, я пустила чуни поплавать, а они налезли и утопили.
– А где, говоришь, это лягушачье царство?
– Пруд что ли? Там, за огородом, – мотает девочка головой.
– Ну-ка пойдем глянем. Давай, веди.
Девочка навостривает кирзовые лыжи к углу забора.
– Слушай, а может, тебе скороходы свои дома пока оставить? – спрашивает Брайан, притормаживая.
– Бабушка не велит босиком, – пыхтит девочка.
– Ладно, тогда я совершаю скрытый марш-бросок в одиночку, а ты подтягивайся, как получится. Постараемся застать наглых лягв врасплох.
Брайан ускоряется, достигает дальнего угла забора и выворачивает на зады.
Окаймленная камышом лужа на пруд тянет с трудом, хотя и оборудована почти стационарными мостками. Хорошо, ряской не затянута, да и вода достаточно прозрачна. По крайней мере, неглубокое дно на виду. Выше колена, но ниже всего остального.
Брайан перекладывает ятаган за спину, скидывает башмаки, стягивает разовые носки и засучивает штанины. Спускает ногу с мостков и нащупывает дно. Дно держит.
В дальнем конце что-то с маху плюхает в воду. Надо полагать, марсовый дозорный. Наверное, прямо с бизани ухнул. Самое время выступать, пока оборону организовать не успели.
Осторожно раздвигая волны коленями, Брайан бредет к стене камыша у другого берега, внимательно вглядываясь себе под ноги.
Почти у середины натыкается на инородное образование. Засовывает руку по плечо и поднимает на поверхность затонувший корабль. Выливает воду из трюма и вытряхивает заодно пару мелких пиратов, позеленевших от злости.
А чуня-то вовсе не чуня, не из веревочки плетена, шита из кожи, так что ближе к мокасинам, хотя, может быть, и черевика. Левая.
Правая обнаруживается чуть дальше, и корсаров в ней уже трое. Которые тоже без разговоров заныривают в глубину и устремляются к дальним камышовым зарослям оттренированным брассом. Трусоваты, однако, флибустьеры в надоль-аль-ненадолевских морях.
Пора возвращаться на берег, где уже ждет белобрысая золушка в ботфортах чуть ли не по пояс.
– Мерить не будем, – говорит Брайан, добираясь до мостков, – сразу видно твои. Да и просушить надо. Только ты их сначала в ограду занеси, а то опять утащат. Очень уж они лягвам полюбились. Замечательные у тебя чуни. Откуда, кстати?
– От сапожника. Бабушка ему петуха нашего снесла.
– Не жалко петуха?
– Жалко. Красивый был, хоть и клевучий страшно.
– А сапожник-то его в суп?
– Нет, на развод. Говорю же, красивый.
– Ну, тогда ладно, – произносит Брайан, притопывая надетыми башмаками. – Беги уж домой, а то лягвы сейчас опомнятся, на берег полезут. А я вон тем проулком на дорогу выберусь.
Прижав найденные туфельки к груди, золушка волочит сапоги вдоль забора. На углу оборачивается и, привстав на цыпочки, машет высоко поднятой рукой, словно с берегового утеса в открытое море.
Делаем ответное движение растопыренной ладонью на уровне плеча.
Вот завалим Моби Дика, тогда и займемся поисками алого шелка на паруса.
На запястье срабатывает сигнал оповещения. Скашиваем глаза на экран навигатора.
В связи с тем, что все персональные характеристики достигли установленного для данной локации предела, повысить ни одну из них не представляется возможным.
Так уж ни одну? А модальность, которая еще осталась?
Хотя, модальность, кажется, проходит по разряду судьбы, а ту личностными достижениями не проймешь.
И все равно, можно было найти, куда вставить плюсик.
Но, вероятно, это один из способов подтолкнуть нас к продвижению вперед.
Пожимаем плечами и, обогнув пару огородов, по боковой тропинке выбираемся обратно на дорогу.
Ковыряющаяся в палисаднике дома напротив старушка разгибается и провожает нас долгим взглядом. То ли мы кого напоминаем, то ли изменяющаяся деталь пейзажа сама по себе достойна внимания.
Дальше в смысле людей совсем пустеет. На глаза попадаются только собаки.
Отпущенные на волю машут хвостами и норовят лизнуть ботинок, а привязанные во дворах бросаются на заборы и рвут горло взахлеб.
Презабавный, однако, народец. Стоит кого посадить на цепь, гордость моментально взлетает в заоблачные выси.
Ошейник как знак аристократического отличия от прочего быдла.
В собачьем аду, наверное, все слоняются неприкаянно, а в раю каждый навечно прикован к будке.
Впрочем, всякий имеет право на свое счастье.
Если он, конечно, не призван для чего-то другого.
Заворачиваем в проулок, ведущий к железным воротам эмтээса.
Толкаем недовольную створку и направляемся к бетонной коробке кузни.
Из открытой двери в лицо ударяет волна жара.
Так и есть, работа кипит.
Гном клещами ворочает на наковальне раскаленную железяку и постукивает по ней молоточком, а огрообразный подручный играючи лупит кувалдой.
Через полминуты кузнец отстраняет помощника взглядом, проходится по поковке серией заключительных аккордов, коротко сует ее в зашипевшую бочку и бросает в кучу у станины.
Вытирает ладони о брезентовый передник и поднимает лицо.
Да так и застывает, наткнувшись взглядом на рог, вынутый Брайаном из-за спины.
Затем всплескивает руками, приседает и колотит себя по бедрам.
– Вот это да! А я-то думал, папаша мне сказки рассказывает. Чтобы, значит, с малых лет к работе приохотить. Ну-ка, дай!
Гном бросается вперед и вцепляется в артефакт. Но тут же передергивается сверху донизу и роняет его на бетонный пол.
– Чччерт! Словно ударило. А ты как держишь?
– Нормально.
– А, это он чужим не дается, папаша что-то такое говорил. Ладно, пихай в огонь, греть будем.
Брайан подходит к печи и засовывает рог в раскаленные угли. Кузнец начинает собственноручно качать меха.
Рог остается темным.
Кузнец рвет воздуходувный рычаг сильнее, яростнее, наваливаясь всем телом.
Но и через четверть часа рог не меняет цвета.
Гном скребет ногтями наморщенный лоб:
– Ну давай в холодную попробуем. Только ты верти.
Брайан перемещает рог на наковальню, кузнец хватает свою маленькую кувалду и наносит несколько чутких ударов. Затем наворачивает уже со всего плеча и отбрасывает инструмент.
Отходит к столу и садится.
– Бывает, вещь не поддается потому, что ты прилагаешь не достаточно усилий, – произносит он с философскими интонациями. – А бывает, просто тебе неподвластна. Как ни упирайся. И, похоже, это тот самый случай.
– Ну, и что будем делать? – спрашивает Брайан, к любомудрию не склонный.
Кузнец обхватывает голову заскорузлыми лапами и принимается выискивать в ней ответ. Впечатление такое, что прямо пальцами.
Затем вдруг останавливает копание и взглядывает из-под кустистых бровей.
– Перед самой смертью папаша наказывал, если столкнусь с работой, к которой не пойму, как подступиться, вскрыть дедову шкатулку. Несколько раз, помнится, повторил. Так что пошли ко мне домой. Тут не далеко.