— Мужчина, вы что? — Я сделал манёвр спиной и ногами, пытаясь от него улизнуть.
Но дворник был бдительный и с метлой. Кого это ты привёл, Эдуардыч?
В отделении нас встречал улыбчивый сержант с бутербродом.
От него вкусно пахло колбасой, и я вспомнил, что кроме вчерашних кукурузных палочек и мороженого ничего не ел.
— Вот, товарищ начальник, полюбуйтесь на субъекта. — Эдуардыч продемонстрировал меня сержанту со всех сторон, как единственного и дорогого сына. — У подъезда его подобрал, он выкручивал лампочки.
— Ничего я не выкручивал! — возмутился я.
— Что, с родителями поссорился? — Сержант сделал участливое лицо.
Я покачал головой.
— Несчастная любовь?
Я опять покачал.
— Чаю хочешь?
Я снова хотел покачать, но всё-таки сказал:
— Хочу.
Наполнить желудок в данном случае было всё-таки поважнее гордости.
— Ты иди, Эдуардыч, мы тут сами разберёмся, — сказал сержант.
— Вы уж разберитесь, гражданин начальник, — сказал Эдуардыч и на полусогнутых попятился к двери.
Когда он исчез, сержант налил мне из заварника чаю и придвинул блюдце с сушками.
— Угощайся.
Ага. Это он в хорошего полицейского со мной решил сыграть. Надо быть начеку. Подкупает меня сушками, ну-ну. Я взял сразу три штуки.
— Как тебя зовут? Имя, фамилия?
— Не знаю, — сказал я.
— Адрес?
— Говорю же, забыл. Господин… э-э-э… Лютиков, — про Лютикова я прочитал у него на двери, когда мы с Эдуардычем заходили в кабинет, — господин Лютиков, позавчера я попал под троллейбус, ничего не помню с тех пор.
— Во-первых, я тебе не господин. А во-вторых, совсем ничего не помнить ты не можешь. Родителей как зовут?
— Тоже забыл.
Сержант Лютиков подозрительно всматривался под столом в мои штаны и кроссовки.
— Это откуда у тебя?
— Джинсы? Мама купила на китайском рынке, — честно признался я.
— На каком?
— На кит… — Я понял, что проговорился.
Этот Лютиков расколол меня, как спелый орех.
— Значит, вспомнил всё-таки. — Сержант Лютиков опять улыбнулся.
Мне не понравилась эта его узенькая улыбочка.
— А что твоя мама делала в Китае?
Что ж, теперь надо как-то выкручиваться.
Что-то такое правдоподобнее правды сочинять.
— Она там живёт, — сказал я.
— Твоя мама живёт в Китае?
— Ну да. Она у меня китаянка. Наполовину. А я на одну треть. Вглядитесь в разрез моих глаз, видите?
Тут я не соврал, немного только преувеличил. У нас и правда предки с Востока, по материнской линии. Из Хабаровска.
— А отец — русский, — на всякий случай добавил я.
— Партийный?
— Да. Он у меня в партии зелёных какое-то время состоял. Вегетарианствовал.
— Зелёных? — Лютиков насторожился. — Так-так-так… — Он вынул из ящика чистый лист и что-то на нём записал.
— И ничего не «так-так-так». Он за уссурийских тигров борется. Папа — благородный человек.
— А с кем борется? Он тебе не рассказывал?
— А как же? Между нами с папой нет секретов. Правда, он коллекцию противогазов от меня где-то в доме прячет, никак не найду.
— А оружие не прячет? Холодное, горячее, нет?
— Нет, — ответил я.
К чему это он клонит?
Я понял по его лицу, что он клонит. И по интонации.
Он снял трубку и набрал короткий номер:
— Доброе утро, Леонид Ильич. Так точно. Тут у меня мальчик… очень подозрительный, из Китая… Нет, говорит без акцента… Лампочки выкручивал…
Я стал глядеть в окно. Там висел плакат на заборе:
«МАШИНОСТРОИТЕЛЬ! СОБЛЮДАЙ БЕЗОПАСНОСТЬ ТРУДА».
И стихи были написаны, хорошие такие.
А под ними — рабочий в каске с красивым и мужественным лицом.
Лютиков ещё долго разговаривал по телефону с этим Леонидом Ильичом, сочинял про меня всякие глупости. Но я его не слушал — краем глаза только. То есть уха. Что-то там про советско-китайский конфликт шестьдесят девятого года, Даманский остров и провокаторов. А я в это время думал про то, что, кажется, влип. И что теперь, кажется, меня посадят в тюрьму. Возможно, даже на всю жизнь, если верить Тишке. Потому что китайские штаны, как я понял, гораздо хуже турецкого робота. Особенно на фоне международного политического конфликта недавнего прошлого.
И вот меня посадят в тюрьму, и я буду в ней сидеть какое-то время. А потом, в один прекрасный день, я слеплю из хлебного мякиша пистолет и убегу, взяв заложника. Возможно, им даже будет сам сержант Лютиков.
Или лучше так: я подкуплю хуба-бубой охрану и передам с ней на волю записку, то есть маляву. Для Алки, которая меня будет ждать. И Алка угонит вертолёт — она может, она бедовая. С аэродрома. И прилетит за мной. Алка посадит его прямо на спортплощадку, пока я буду тренировать под открытым небом мускулы. И мы улетим в Сингапур. Или лучше на Аляску, к северным оленям. У них рога такие, бархатные.
— Слушаюсь, Леонид Ильич. До выяснения обстоятельств под вашу личную ответственность… — Сержант Лютиков больше не улыбался, а наоборот. Он прямо весь побелел, бедный, как простыня.
— Значит, Косточкин, говоришь? — спросил Лютиков, кладя трубку.
А я что, уже такое говорил? И когда только успел?
Со мной так бывает: я иногда замечтаюсь и наговорю всякого. Я как находка для шпиона какая-то. Выходит, он уже всё разнюхал, а я и не заметил.
— А ты юморист, Косточкин!
— Я? Нет. Я, наоборот, стихи сочиняю. Хотите прочту?
И, не дожидаясь ответа, я прочёл:
— Слушай внимательно, Косточкин, и запоминай, — сказал мне на это Лютиков. — Я тебя сейчас отпущу по адресу, до выяснения обстоятельств. Но имей в виду, глаз я отныне с тебя не спущу. — У него аж скулы свело от злости.
Не Лютиков он прямо, а какой-то Лютый — даже смотреть неприятно. Хотя человека тоже можно понять. Он-то думал, крупную рыбу поймал, лазутчика или перебежчика. А тут я — Костя Косточкин, четырнадцати лет. Хотя и 1997 года рождения, что в нынешних обстоятельствах немаловажно.
— И участковому передам, чтобы взял тебя на карандаш.
— Вот это правильно, — согласился я. — Мальчик я неплохой, но, прямо скажем, непредсказуемый. Таких, как я, обязательно надо брать на карандаш. А то такие, как я, распояшутся и пойдут по кривой дорожке.
— Ты тут не выкаблучивайся, — обиделся Лютиков. — А то ведь я не посмотрю, что за тебя заступились самым возмутительным образом!
И тут он принялся рассказывать мне про моё будущее. Причём, по его словам, далеко не самое светлое. По всему выходило, через тридцать лет я окажусь среди уголовников и рецидивистов, грабителей и даже убийц.
Но вероятнее всего, я всё-таки стану диссидентом — предателем и врагом народа. И вот тогда…
Даже не хочу пересказывать, что будет со мной тогда, по версии сержанта Лютикова. Словом, он обрисовал моё будущее в очень мрачных красках. А я и не знал, что я такой непутёвый, оказывается. И что впечатление на людей произвожу не очень хорошее.
Я не стал его ни в чём переубеждать. Потому что сержанта Лютикова не переубедишь. Он из непоколебимых — я это понял по линии его подбородка.
Когда он закончил, я просто сказал:
— До свидания! Всех благ! — И ушёл.
Надо было срочно отыскать Алку.
Глава 16Схватка с танатором
Алку я нашёл уже в пятом часу. Я обегал весь район — от Мединститута до Первомайского, прошёлся по дворам.
А обнаружил её в «Чебурашке» — моём бывшем детском саду.
Они там сидели на зелёной веранде, под навесом. Гоготали так, что из-за забора было слышно. А Алка — громче всех. Я по смеху её и вычислил.
Думал, они там со Светкой, с Тишкой, со Светофором и другими из нашего класса. Вернее, не из нашего, а из их. Поэтому смело перемахнул через забор.
Хотя, по-честному, встречаться с Тишкой после вчерашнего я опасался. То есть мне было стыдно с ним встречаться. Но я для себя решил, что перед телепортацией с ним обязательно поговорю. По-мужски, с глазу на глаз.
Но на веранде сидели совсем не Тишка со Светкой.
Я когда увидел, кто там сидит, у меня сердце упало.
Это были большие ребята — из нашей школы, я их узнал. Хотя они были ещё лохматее и в школьных пиджаках без рукавов, обвешанные значками. И ещё там был Чапля — тоже лохматый и весь в значках.
А рядом с ним сидела Алка.
Какой-то парень с хвостиком играл на гитаре и пел. Гитара у него была отличная — с женскими портретами, ужасно нравилось.
Особенно Алке. Она положила голову Чапле на плечо и слушала. И лицо у неё в это время было как на картине «Мона Лиза» — задумчиво-загадочное.
В твоих глазах есть солнца свет,
Есть синева и есть рассвет,
Лишь только для меня в них
места нет, —
пел Хвостатый.
Такие песни часто крутят в маршрутках, я слышал, на радио «Шансон». Их очень любят шофёры и всякие подозрительные личности, как сказала бы мама.
И вдруг Хвостатый остановился. Вернее, это Чапля его остановил — повелевающим жестом руки. Потому что он увидел меня.
— Ой, Костечка, — сказала Алка, не поднимая головы с Чаплиного плеча. — Приветики!
— Он у нас уже Костечка? — хмыкнул Чапля.
А я, между прочим, терпеть ненавижу, когда меня зовут Костечкой. Костечка Косточкин — ужасно.
— Ты что, Чаплечка, ревнуешь? — спросила Алка.
— Ещё чего! — процедил Чапля и плюнул на деревянный пол.
— Ой, не могу! Кто у нас тут ревнует, а? — Алка принялась его щекотать.
Она была его раза в два, а то и в три меньше — Чапля большой и толстый. Я даже испугался за Алку. Вот сейчас он наступит на неё своей ножищей и раздавит.
Но нет. Не раздавил.
Он просто взял Алку в руки и усадил на перила, как курочку на насест.
— Ты шизанутый?! — возмутилась Алка. — Мне высоко! — Она болтала в воздухе ногами.
Это её «шизанутый» меня приободрило.
— Не тронь её! — крикнул я и рванул на веранду.
Но Хвостатый был начеку: