За развитием дела Смирнов, конечно, следил: обвинительное заключение по делу о подпольном производстве в Петроградском районе г. Ленинграда составило более пятидесяти томов. За время следствия Кулакова дважды соединяли с первым секретарем Ленинградского обкома, и после разговора генеральный прокурор — лично — дважды — обещал Кулакова расстрелять, если он не выдаст деньги и ценности. Деньги, лежащие на счетах Сбербанка на предъявителя, Кулаков Н. С. выдал, суммой следствие осталось неудовлетворено. Кулаков утверждал, что это все деньги, — так ли это или же это была только часть, естественно, знал только он. Кулаков Н. С. был осужден — как он и сказал Смирнову, не ошибся ни на год — на двенадцать лет лишения свободы.
Лето
Про другое
Дверь открыл Виталик, в руке у него была бутылка вина, к которой, как было написано в милицейском протоколе, он «постоянно прикладывался». Потом ему вменялось в вину, что был пьян, но он не был пьян, а был возбужден тем особым возбуждением, которое всегда находило на него в компании, особенно радостно и неподвластно булькающим, когда вечеринка была у него дома, — когда он был хозяином вечеринки, его просто несла волна желания насмешить публику. Смешно? Чего изволите, чтобы было смешно?..
Виталик открыл дверь, увидел стоящего на площадке милиционера.
— Шум. Музыка. Шум, музыка после одиннадцати, — сказал милиционер.
— Кто пришел, кто там? — спросил кто-то из гостей и, увидев милиционера в форме, отпрянул, кинув остальным чуть испуганное «милиция…».
— Кто там? Нищий… Н-на хуй нищих! — не раздумывая, сказал Виталик и под общий смех захлопнул дверь перед носом милиционера, благо что нос ему не прищемил. Почти что прищемленный нос тоже потом фигурировал в отчете.
Посмотрим на эту ситуацию со стороны Виталика — в буквальном смысле слова со стороны Виталика — из его прихожей: перед ним тупой мент, в его доме совершенно неуместный, особенно при гостях, и от возбуждения, кривляния-позирования он и брякнул — и тут же забыл. Но если взглянуть с другой стороны, с лестничной площадки: милиционер при исполнении, а перед ним Виталик, аристократически тонкий-нежный, слабо-зеленого цвета, — обозвал его нищим, послал на хуй, захлопнул дверь. Чрезвычайно вызывающе получилось, оскорбительно, тем более что милиционер был свой — Коля-мент из той самой коммуналки с первого этажа, где жила «старая барыня на вате», лимитчик — и Виталика ненавидел лично и как классово чуждый элемент.
Лично — Виталик был ему физически неприятен — самая простая и понятная причина ненависти. Весь он узкий-длинный, узкое худое лицо, длинный нос, узкие плечи, и чувствуется в нем какая-то немужская нервность, чувствительность, возбудимость, и еще — что при этой нервности повлиять на него трудно, он сам по себе, в общем, слишком интеллигентный, сопляк-мозгляк. Все говорят: «Ах, талантливый, ах, артистичный… ах, у него харизма от отца…»
А как классово чуждый элемент — как не ненавидеть, если у мальчишки такая огромная квартира в центре и живет он там один?! И весь июнь, как школу закончил, у него вечеринки, музыка… А двор-то — колодец!..
Никакого навета со стороны соседей не было — у Виталика весь июнь собирались компании, но как говорили, танцевали, топотали, слышно не было, в Толстовском доме толстые стены, а вот громкая музыка во дворе-колодце при настежь открытых в июне окнах действительно звучит нагло так, беззастенчиво, как будто прямо во дворе поставили усилитель.
Вечеринки у Виталика не обязательно были вызывающими. Когда собирались только свои — Алена с Аришей, Лева, Таня, — вечеринки были в разговорном жанре. На этот раз своих никого не было, а пили, шумели, плясали, выглядывали в окна так много чужих, что обалдевшие от шума соседи снизу, не желая вызывать милицию, попросили Колю-мента заглянуть по-соседски и разогнать или хотя бы пугануть распоясавшихся детишек. Соседи снизу на Виталика Светлане стучали, у Виталика с ними было — холодное недоброжелательство, а у Светланы полное понимание. Когда к Виталику неожиданно вселились Лева Резник и Таня Кутельман, она даже отчасти обрадовалась — их ссора с родителями ее не касается, а сами они хорошие еврейские дети, в доме хорошие еврейские разговоры об умном, Виталик в порядке… Но Лева с Таней вскоре вернулись по домам, и с тех пор как Виталик остался один, он словно с цепи сорвался — пьянки-гулянки без конца…
Виталик захлопнул перед Колей-ментом дверь, и вечер пошел как всегда, но через полчаса в квартиру прибыл наряд милиции, и Виталика увезли — вывели из подъезда, под соседский шепоток «а что она хотела, оставила мальчишку одного…» посадили в милицейскую машину и увезли. И только через час вернули, вернули в целости и сохранности, — привезла Светлана. Виталик вышел из ее красных «Жигулей» с видом отшлепанного газетой щенка — не больно, но обидно… А из окна коммуналки на первом этаже Коля-мент в майке, с радостной рожей — ну что, огурец, заработал привод? Официальный привод в милицию означал… плохо, очень плохо для характеристики, для поступления в институт. Светлана в дом не вошла — со двора впихнула в подъезд, сказала «до завтра» зловещим голосом, и не успели еще красные «Жигули» выехать из двора, как Виталик развернулся у лифта и направился в подъезд напротив — к Арише. Где был Аришей укоризненно обсмотрен, обшептан, накормлен, а также благожелательно расспрошен Ольгой Алексеевной о планах на будущее, в общем, был приведен в прежнее, до привода, душевное состояние. Про привод Ольга Алексеевна не знала, да и откуда — она ведь никогда не судачила с кумушками во дворе.
Бывают натуры, которым все благоприятствует, и даже тень чужих негативных эмоций их не касается. Так в Аришином мире словно была одна лишь любовь, и «ее ранние близкие отношения с Виталиком» (выражение Ольги Алексеевны), которые, казалось бы, должны были вызывать у родителей неодобрение, Смирновыми молчаливо поощрялись.
Андрей Петрович и Ольга Алексеевна больше всего уважали успех, положение. В глубине души Андрей Петрович считал всех представителей творческой интеллигенции людьми легковесными и легко добившимися успеха — благодаря всего лишь природным талантам. Он и называл их всех, независимо от того, играли они, пели или танцевали, общим ворчливым «а-а… балеруны…». Светлана Ростова была типичный представитель «балерунов», певица Кировского театра, но сам Ростов, лауреат международных конкурсов, был знаменитостью, семья Ростовых была на самом верху иерархии городской творческой интеллигенции, и то, что девочки вхожи в такой дом, было лестно.
Когда Ростов погиб, Ольга Алексеевна честно сочувствовала вдове и сироте и даже через девочек предложила помочь с продуктами на поминки, она скажет, куда подъехать. Вдова не отозвалась и не поблагодарила, но Ольга Алексеевна не обиделась — такая она была в своем горе страшная, в черном платке, с черным лицом, из дома и в дом ее первый месяц под руки водили… А через месяц!
Водили под руки — в черном платке, с черным лицом, и все за нее переживали — ведь такая трагедия, разбился самолет, погиб известный человек, гордость страны, и вдруг… Вдруг новое потрясение, для соседей не меньшее, — вдова выходит замуж. А уж когда оказалось, что Светлана Ростова выходит замуж и оставляет Виталика одного — единственного, заласканного, избалованного… Среди приличных людей это не принято… Приличные люди шептались: «Месяц прошел — месяц прошел!.. Башмаков не износила… Да какие там башмаки!.. Ребенка! Одного! Он и так отца потерял!.. К нему приходит домработница, это уж совсем дико — к мальчику, домработница! А сама Светлана не часто бывает, не чаще раза в неделю! Уму непостижимо… А эта дочка секретарская… да не та, что красивая, яркая такая, а вторая… ходят с Виталиком, как шерочка с машерочкой, в школу и из школы… Хорошая девочка, видно, что жалеет его, и как-то даже по-матерински с ним…»
Слова Ольги Алексеевны «ранние близкие отношения» не имели никакой сексуальной окраски, означали не подростковый секс, а нежную привязанность, романтические дружески-любовные отношения, те, что описаны в романах Тургенева — да ведь Ариша и есть совершенно тургеневская барышня. За Алену Смирновы боялись, неосознанно чувствуя в ней страстность и готовность ко всему, но, глядя на невесомую Аришу, разве можно было даже подумать.
Между тем у Ариши с Виталиком была половая жизнь… Нет, эти слова не подходят. Половая жизнь, подростковый секс — все это не про Аришу. У Ариши с Виталиком была половая жизнь — по форме, но по сути это были самые что ни на есть романтические отношения. Все началось с Аришиной застенчивой доброты и продолжалось от доброты; как влюбленная девушка из русской классики, она отдавала ему себя не по своему желанию, а по его.
Виталик, умело регулирующий на людях свое обаяние от непосредственности до развязности, наедине с Аришей смотрел робко, прикасался неуверенно, с опаской, что она его оттолкнет. Виталик был таким одиноким, брошенным, нелюбимым, его никто не любил, кроме нее, — разве она могла его обидеть? Кто-то обязан был доказывать ему, что он любим и желанен, вот Ариша и пыталась, доказывала. Виталик пытался поцеловать ее, погладить, Аришина первая реакция всегда была одинаковая, паническая — отстраниться, сбежать. Виталик пугался, отдергивал руку, и тут же ей становилось стыдно, что она причиняет ему боль. Она возвращала его руку на место, позволяла целовать себя, гладить, не чувствовала абсолютно ничего и все время помнила — отстраниться нельзя, нельзя обидеть.
Ариша оставалась девственной — не по своему решению. Девственность, символ, идея, которой в разговорах девочек придавалось так много значения, не имела для Ариши самостоятельного значения, как не имела значения любая идея. Она оставалась «непорочной» постольку, поскольку Виталик не мог дойти до окончательно решительных действий — все же для этого от него требовалась некоторая настойчивость и безжалостность, а его усилия героически поддерживались ее полными слез глазами, словами «если ты хочешь…» — и он уже ничего не хотел. Застенчивая покорность — не то, что делает отношения увлекательным узнаванием любви и друг друга, это было однообразно тягостно для Ариши, отнюдь не лестно для Виталика и совершенно безрадостно для обоих.