А что такое - жить? Кто в этой жизни я и ты? Где, зачем и как мы живем?..
Лежит меж четырех океанов, можно сказать, посреди всей воды самая большая твердь Земли. На ней самая высокая гора и самое глубокое озеро, самые просторные равнины и самые большие леса; пересекает ее самая долгая на свете железная дорога, и как раз посредине стоит-погромыхивает мое родное депо, где я принял крещение жизнью. Не скажу, что мне все тут нравится; иногда после работы приостановишься на мосту один, увидишь бегущие вдаль рельсы и поезда, и так нестерпимо потянет отсюда либо в Питер, либо, наоборот, к другому океану. Окинешь взглядом станцию и депо, найдешь окно, за которым гнется над суппортом друг мой и сменщик Яша Ластушкин, на соседнее окно посмотришь, где во вторую смену стоит у своего радиального Клава Иванова, потом глаз остановится на маленьком окошке профкома в пристройке - там уже зажгли перед сумерками свет, потому что к Глухарю, наверно, пришли, закончив работу, люди, пишут ему какие-нибудь свои слова, и лампа нужна, чтоб он читал, а то старик начал и глазами слабнуть; и вот когда посмотришь на все это да на тихую порошу, что началась перед ночью, на тайгу заснеженную, холодную, однако всегда манящую, то станет на душе вроде хорошо и покойно, будто все так и надо.
Стою и жду, когда возьмутся включать свет вокруг - в депо и поселке, на вокзале и станции; вот-вот вспыхнут мощные прожектора над сортировочной горкой, и тогда погаснет огонек Глухаря, а сам он вскоре покажется у лестницы... Идет. Начал с палкой ходить наш Глухарь и на мост поднимается совсем медленно: сначала палку поставит на ступеньку, потом левую ногу и, наконец, правую поднимет к палке - утвердится, и снова палку вперед и вверх, на следующую ступеньку...
- Хорошо, Петр, что ты тут стоишь, - говорит Глухарь.
А я берусь взволнованно и сбивчиво объяснять ему, о чем только что думал. Старик смотрит на мои губы, силится понять - и не может. Тогда я прошу его палку, рисую на свежем снегу Евразию и делаю точку посредине, там, где мы сейчас стоим.
- Верно, - произносит Глухарь, глянув мне в глаза, и добавляет два слова, которые я вроде бы сам предчувствовал, но никак не мог высказать, а он, будто кувалдой, бухает: - Центр тяжести!..
И вот я заканчиваю, хотя жалко - столько еще разного не рассказал про наше депо и наш народ. Гуляю вечерами, думаю. Снег, белый и легкий, будто сгорел, испепелился дневной свет, - неслышно падает. Щекочет лицо нежно, словно это ресницы ребенка. Я думаю о том, что по сравнению с огромным миром все мое - мелочь, а я, токарь Петр Жигалин, в нем невесомая пылинка. Мне известно, что мир существует сам по себе, независимо от человека, от того, что человек о нем думает, и, должно, если б не было тебя, меня. Глухаря, моего первого деповского учителя Павла Ивановича Козлова, Клавы Ивановой, Тамарки, инженера Жердея, Ластушкиных, мастера нашего, моих товарищей, в нем все шло бы так, как идет. Но мы - часть мира; все, что есть в нем, есть в каждом из нас, и этот изменчивый, трудный, хороший мир был бы уже другим - обедненным, неполным, если б в нем не жили все те рабочие люди, кого я назвал и кого не назвал...
Пока был я в отпуске, пока переживал вселение да устройство на новом месте, подошла весна. Начали дымиться крыши и стекленеть снега, а воздух стал легок, светел и пронзительно свеж. Солнце все дольше держалось на небе, но для меня дни словно укорачивались - я жил предчувствием счастья, которому нет названия и меры.
Потом, когда мой отпуск уже кончился и "кормилец" позвал меня своим шаляпинским голосом, слег наш Глухарь. Совсем слег. Я хожу к нему вечерами, подолгу сижу рядом, пишу ему целыми страницами об Андрейке, деповских новостях и о чем говорят по радио, а старик кашляет, задыхается и ни слова сказать не может. Его обтянуло, и уши пожелтели, будто отмирают. Жалко старика... Знать, отработал свое, отсидел у нас в президиумах и в месткомовской комнатенке. Жалко. Эх, кабы везде у нас сидело по Глухарю!
А на днях появился в поселке Петька Спирин. Бродил по нашему чистому депо как побитый, выпивал помаленьку, караулил Клаву у яслей, но поначалу вел себя смирно, даже не подходил. А в воскресенье пожаловал в наш дом. Днем он долго стоял во дворе, щурился и рассеянно грыз ноготь. Меня Петька не видел - от наших окон, должно быть, сильно отблескивало солнце, а я его рассмотрел хорошо. Вроде думал он о чем-то, и вопрос на лице прямой был написан. Вечером он снова явился, только совсем другой - пьяный в дым. Начал скандалить в нашем подъезде. Пробовал я поговорить с ним, однако он полез на меня с ножом, и я спустил его с лестницы.
А потом известно мне стало, что, протрезвев, побывал Петька у Глухаря дома. О чем шел у них разговор - не знаю пока, однако думаю, на пользу Спирину. Но тут, видно, уже совсем другая история начинается...
1963
Елки-моталки
1
Следователь. Вы давно знаете обвиняемого?
- А я его не виню.
Следователь. Свидетельница Передовая, отвечайте, пожалуйста, на вопрос. Давно его знаете?
- Как будто всю жизнь.
Следователь. А точнее?
- Год сравнялось...
Следователь. Где вы с ним познакомились?
- В Чертовом бучиле. Только зачем это вам?
Следователь. Где-где?
- Под Байденовом. Жигановского района.
Следователь. Чертово бучило - это что? Населенный пункт?
- Нет, бучило...
Следователь. Болото, что ли?
- Ну да, бучило...
Сейчас Родион прыгнет в пустоту и полетит - глазами к лесному пожару, не дыша, ни о чем не думая, затягивая до последнего эти бесценные, лишь ему принадлежащие секунды.
- Давай! - прошевелил губами летчик-наблюдатель. Его не было слышно, потому что самолет вбирал в себя тарахтенье и гулы мотора, от этого сам гудел и тарахтел - особенно-то не разговоришься.
- Не снижайся ко мне, чтоб захода не терять! - крикнул Родион и увидел, что Руцких кивнул.
Пропела сигнальная сирена, ветер толкнулся в самолет, забился, зашумел в синем проеме. Родион, чувствуя, как тяжелеет сердце, замер над бездной, глубоко вдохнул тугой воздух, в который вплетались ароматные бензинные струйки, и, чуть толкнувшись ногами, повалился вперед.
Он шел к земле, как ястреб, - головой. Глаза его были широко раскрыты, локти прижаты. Родион знал, что через несколько секунд начнет переворачиваться на спину, если не раскинет руки или не вырвет кольцо, но эти мгновения он хотел взять полной мерой. Сияло высокое негреющее солнце, пел воздух, медленно, смещаясь, плыла внизу осенняя желто-зеленая тайга, чернело пожарище меж рекой и болотом. Он не падал - летел легко и сладостно, как в сновидении.
Ну, вот и пора. Родион напружинился весь, чтобы заполнить лямки мускулами и смягчить рывок, не торопясь и не волнуясь, рванул кольцо. Полотно разом вытянуло, и купол наполнился с мягким и гулким хлопком. Дернуло.
Он вырулит сейчас прямо к болоту, на мелкий кустарник. Начал доить стропы, примеряясь к площадке, потом скрестил на свободных концах руки, повернул себя лицом к слабому ветру, еще раз оглядел пожар. Неужто огонь угнездится в торфянике и перехлестнет в эти леса неоглядные? Родион засек кордон лесника на другой стороне болота, развернулся, чтобы встретить землю ногами. Она приближалась, росла, но восходящие земные токи будто бы держали парашют. Еще казалось, что зеленое болото прогибается.
Пахнуло дымом. Родион схватился за полукольца, изготовился. Сейчас земля словно бетонная сделается, крепко ударит в ноги и позвоночник. Но Родион, хорошо чуя землю, за мгновенье до встречи с ней рвал полукольца на себя, и сила удара куда-то уходила.
Вот он, край болота. Трава зеленая. Вдруг прямо под ним блеснула темная вода, и сердце прыгнуло - зыбун! Рванул руками, запрокинул голову и последнее, что увидел, - полярное отверстие в куполе, голубой кругляшок неба. Родион весь, с головой, вошел в то, что должно было быть землей, вошел с хлюпом, но мягко, без удара, и понял, что конец, кранты, если сейчас его накроет парашютом. Начал бешено бить руками, однако ноги держало что-то вязкое - не то ил жидкий, не то мертвая трава. Вынырнул, раздул легкие воздухом и, охваченный острой радостью, увидел небо. Купол отнесло, положило на траву; он смялся, потерял форму, уже начал намокать. Утопит? Родион вытянул шею, огляделся, не переставая месить вокруг себя грязную воду. Ага, несколько стропов легло на куст багульника, у корня. Метров десять было до этого куста, а за ним такая же зеленая трава в воде, и только дальше, еще, пожалуй, на полдлину стропов, в ржавом, редеющем к зиме папоротнике, первая березка.
Березка эта была недосягаемой. Ноги держало плотно, и Родион боялся ими шевелить, загребал и загребал руками, надеясь на свою силу и зная, что устанет не скоро еще. Чуть слышным ветром переливало осоку вокруг, лопались у глаз большие мутные пузыри, пахло гнилым колодцем и падалью. На руки была вся надежда. Он вроде начал подаваться вперед, но тут же почувствовал, что его обжало и держит плотно, даже будто бы засасывает, а он, перемешивая болотную жижу под боками, лишь помогает этой вязкой силе. Начал быстро выбирать стропы одной рукой, спутал все в мокрый грязный клубок и никак не смог найти шнуры, что тянулись к багульнику. Где же они, эти проклятые стропы? Нашел. Уцепился обеими руками, осторожно подтянулся. Славно! Однако трясина, плотно охватившая его крупное тело, будто тоже собралась с силой, держала. А тут еще запасной парашют. Он, правда, был в водонепроницаемом ранце, но его мертво взяло внизу, и лямки мягко осаживали плечи. Врешь, елки-моталки! Теперь-то уж врешь! Родион потянул стропы, еще потянул и замер, тяжело дыша.
Надо было успокоиться, вот что. Донесся едва слышный рокот самолета. Ага, Платоныч, как договорились, решил раструсить ребят с того же захода. Три купола уже сносило по небу, и вот еще один комочек вывалился картошечкой. Санька Бирюзов, Копытин, Ванюшка, Серега - пожарники всегда садились у бортов самолета таким порядком. Нет, ребята не вдруг догадаются, что он пропадает по первому разряду. Тут уж надежда на Гуцких. Сейчас летнаб развернется, сбросит Прутовых, Митьку Зубата и остальных, а с грузового захода увидит, что у меня тут нелады.