– Физиономия твоя понравилась.
– А чего в ней такого? – насупился Родион.
– А вот эта синяя сыпь. Болел чем?
– Порох. – Родион подосадовал, что дал втянуть себя в этот пустой разговор. – Самопал разворотило в руках, вот и набилось под кожу.
– И палец оторвало?
– Его на другом деле.
Какой-то парень, что недвижимо лежал ничком на траве, поднял голову и стал прислушиваться к разговору. Родион посмотрел на него внимательно, парень подмигнул ему, подполз поближе. На нем были выцветшая рубаха с закатанными рукавами, вконец измятые штаны, тапочки на босу ногу. Смотрел он весело, даже с какой-то лихостью.
– Так когда на пожар, товарищ Гуляев? – не отставал Евксентьевский.
– А я еще на больничном.
– Отчего так?
– Свалился.
– Куда?
– Как куда? На лес.
– Ну и что?
– Покалечило малость.
– Страшно прыгать?
– Кому как.
– Значит, берешь?
Родион понял, что Евксентьевский просто издевается над ним, только непонятно зачем.
– Я же говорю – видно будет!
– Ты этого не говорил! Ну да ладно, не будем спорить! Что? Что ты сказал?
– Надо мне, говорю, спорить с вами, – равнодушно произнес Родион.
– Может, ты мне еще одну сигарету дашь? – спросил Евксентьевский. – Взаймы.
– Почему взаймы? Так берите…
Парень в выцветшей рубахе заполз уже в тень конторы и тоже протянул руку к сигаретам.
– А мне вы не можете рубль подарить? – вдруг спросил он и посмотрел на Родиона молящими светлыми глазами.
Родион достал из кармана новенькую рублевку, сунул ее парню и направился к Гуцких, чтобы не видеть и не слышать этих прилипчивых людей.
А у крыльца уже собирались. Заняли ступеньки, подкатили от забора бревно и уселись на нем рядком. Гуцких приколол к двери каргу лесов, приготовился. Родион оглядывал чужаков и не видел ни одного лица, на котором бы выражался хоть какой-нибудь интерес.
– Прошлый раз, – тихим своим голосом начал Гуцких, – мы с вами говорили о технике безопасности на лесных пожарах. Продолжим…
– Разрешите вопрос? – послышался знакомый Родиону неприятный голос. Евксентьевский лежал на траве позади всех и даже головы не приподнял.
– Пожалуйста, – Гуцких разыскал его глазами. – Только надо встать.
– Не беспокойтесь, мне так удобней.
– Но я же стою перед вами! – сказал Гуцких, и лицо у него дернулось.
– А вы тоже ляжьте, – ехидно посоветовал Евксентьевский, и кругом сдавленно хохотнули.
Родион торопливо поднялся, хроманул к Евксентьевскому, не сознавая, зачем он это делает. Тот глядел с издевкой на него, будто говоря: «Давай, товарищ Гуляев! Воспитывай!» Родион схватил его за шиворот и за брюки, легко, как котенка, поднял в воздух, и Евксентьевский беспомощно и смешно затрепыхался.
– Эй, ты рукам воли не давай! – закричал он, пытаясь вырваться. – А то…
– Что? – спросил Родион. – А то что?
Наверное, все с утра изнывали во дворе от безделья и потому смеялись сейчас над Евксентьевским, который нелепо дрыгал ногами в воздухе. Их окружили. Родион, заглядывая поочередно тому и другому в лицо, проговорил с нажимом на каждое слово:
– Вы, паразиты, перед нашим Платонычем ползать должны!
Чужаки загалдели. В середину круга пробился Гуцких. Он уже успокоился.
– Отпусти его, Гуляев.
– Чесотка, – брезгливо сказал Родион, поставив Евксентьевского на землю.
– Спасибо, – засмеялся тот. – Я уж думал, что повис до обеда…
Колени у Родиона заныли. Он ушел к самолетам, лег под крыло «Яка». Ветерок, разгоняясь по летному полю, ровно и скоро тек под крылья, нес запахи свежей травы и сохнувшей уже земли. Работная, видать, весна подступает. Хоть бы кто-нибудь из ребят подлетел! Потолковать о делах, о спецовке из фибры и пластмассы для прыжков на лес, о новых створчатых парашютах, что будут раскрываться вытяжной веревкой. С самой весны разговоры идут про эти новинки, однако они еще не испытаны. Хорошо бы самим все проверить, а то перешлют в Улан-Удэ или Хабаровск. Родион был уверен, что нигде по всей Сибири нет таких парашютистов, и кому еще, как не его чертям, доверить испытания?
В здешнем оперативном отделении никто больше парашютиста-инструктора Гуляева не напрыгал. Поначалу он вел счет, но где-то на третьей сотне сбился и плюнул. Родион тут вышколил порядочно добрых пожарников, но вот уже второй год отсортировался у него постоянный состав, и он решил: от этих ребят – никуда. Один к одному парни, а Санька Бирюзов, тот троих у огня заменит. И всякую деревню он подымет – и сонную, и пьяную, и баптистов даже выгонял, бывало, на тушение. Его бы на этого дармоеда московского спустить, на чесотку эту! Вот еще ботало приблудило…
Ветер струил едва слышно к траве и ласковел, теплел с каждой минутой – дело шло к полудню. Родион совсем задремывал уже, когда послышался голос Гуцких:
– Ты бы полегче с ними, Гуляев!
– А? – очнулся Родион. – Что?
– Да с захребетниками-то этими. Полегче, говорю, надо бы с ними.
– А ну их!
– Я почему-то всегда думал, что выдержки у тебя побольше…
Родион сел, поворочал плечами, стряхивая дремоту. Гуцких подлез под крыло, распахнул китель.
– Нет, ты послушай, Родя. Если уж прислали – будем делать, что можем. Без тебя собрание у нас состоялось. Так решили.
– А я что – против разве? Надо так надо.
– Гляди, а то невзначай забудешь про свою силу.
Летнаб ткнул Родиона в плечо. Они помолчали, разглядывая аэродром. Ветер шевелил траву перед ними, перебирал жидкие волосы летнаба, а Родион искоса поглядывал на него, и ему было хорошо оттого, что вот есть у них на отделении такой Платоныч.
– Боковик, – кивнул в сторону летного поля Родион.
– Взлетим, – сказал Гуцких.
– Разговор есть, Платоныч, – проговорил Родион.
– Давай.
– Письмо я получил от одной девахи.
Родион достал из кармана конверт.
– Так! – оживился летнаб. – Женишься?
– Да нет. Другое. Девка лесовая, привычная…
– Так-так…
– Агриппина Чередовая. На кордоне живет в Жигановском районе.
– Это где последний в прошлом году пожар тушили?
– Там. В болото я еще ухнул. Помнишь, рассказывал…
– Помню. Конем тебя там вытащили?
– Вот-вот… Просится.
– Куда?
– К нам. – Родион вздохнул. – На работу.
– Пожарником?
– Вот и я тоже думаю. Однако девка огневая. Тушила с нами тогда. Ну, кашеварить будет. А что?
– Да ничего. После войны служили девки на базе. Некоторые даже прыгали. Ничего! Лето, видать, у нас будет…
– К нам не больно люди рвутся, Платоныч, а эта не то чтобы просится, а пишет: «Еду».
– Да пускай едет.
– Спасибо, Платоныч. Я уж глядеть за ней буду.
– А у тебя с ней что-нибудь есть?
– Да как сказать? Пожалуй, что нет ничего… Где же пилот? Ты звонил ему, Платоныч?
Через полчаса они уже летели над тайгой, по-весеннему одетой первородной зеленью. Родион соскучился по высоте, по земле, большой и нетесной, отуманенной далеким горизонтом. Неясная граница тверди с небом была подвижной. Земля вздымалась, росла немыслимой горой, когда самолет заваливал на крыло, а крен в другую сторону убирал ее совсем, томил в пустоте. Было приятно, когда зыбило самолет и он припадал вниз – сердце будто приостанавливалось, мерло, напоминая Родиону, что он наконец летит.
Внизу кое-где серели широкие прогалины – вырубки плохо зарастали. А вот черное пожарище наплыло.
– Помнишь? – крикнул Гуцких, обернувшись.
– Как же! – отозвался Родион.
Он этот очаг, правда, не гасил, выбирался в то время с верховьев Уды, но шуму тогда от этого позорища было на всю область. Недотепы-лесорубы жгли сучья и недоглядели, а потушить враз не смогли. Ветра тогда дули перед непогодой. Как не помнить… Лес отдали огню по самую квартальную грань, лесопилка сгорела, стлань на десяток, а то и больше километров, взорвался склад с бензином и соляркой, человек погиб, леспромхозовский тракторист. Жалко парня… И вот подумать – один только человек в общем количестве, а народ без него бедней. Еще дальше подумать – от него бы дети пошли, от них новые люди. Один человек, но какая в народе широкая просека образуется! Чем дальше, тем шире…
Снова пошла живая тайга. Стояла она плотно, во всю силу. (Ах, хороши места! Живые. Зверя, должно быть, в этом буйном разнолесье! И птиц тоже. Зяблик, наверно, вьет уже свою кудрявую песенку, перебивает себя, оттягивает и захлебывается, подымает все выше и выше. Ну и силища в его крохотном горлышке! И дятлы кричат скрипучими своими голосами. Кричат изредка, потому что им некогда – работают. И кукушке по времени пора. Грудной ее голос под небесным сводом полней, круглей и печальней, чем тот, что живет в памяти…)
Вот снова старая гарь, мертвый остров. Должно быть гниль уже вошла под кору, мягко пробирается в сердцевину. И зверь ушел отсюда, и птица улетела, и даже муравьи не скоро заселят это гиблое место. Лес может и совсем не отрасти. По редине ветер начнет разгоняться, валить раменные сторожевые дерева. И смотря какое место тут, а то вода подступит, заболотит все, и конец лесу на веки вечные.
(Нет, подходящая у меня работенка! Что же тогда делать в родном краю, если не отводить главную здешнюю беду? А юг если взять, угорья, там беда эта и того плоше – после огня по скатам всю землю стащит дождями, и какой уж тогда лес, на камнях-то? Что останется – жуки доточат, в труху пережуют. А если сгорит сухолесье на песках – смоет и сдует все подчистую, где уж там прижиться семени! И не дай бог второй пожар по гари – все перепылит в летучую золу. С веками, конечно, через траву и кустарники лес может подняться снова, да только очень уж долго ждать…)
Пилот повернул к дому, замыкая кольцо облета, а Гуцких с Родионом все глядели да глядели на горизонт: не покажется ли тревожный дым. Но нет, в этих лесах первой ценности ничего подозрительного не было. Славно! (А пора, пожалуй, проситься на дело. Вот вернется Бирюзов – надо лететь с ним. Како