– Знаешь, а я одну твою книгу привезла. Она же с печатями! Зачем ты ее из библиотеки?
– А что было делать? – отозвался Родион. – Искал, искал – нет нигде. Деньги внес, да и только.
– Нет, надо сдать.
– Можно и сдать, – согласился Родион.
К вечеру толпа стала гуще. Пина уже насмотрелась на нее, а Родион вообще не любил толочься среди праздных людей. Его не толкали, но само это многолюдье Родиона угнетало.
– Посидим? – предложила Пина.
От пестроты и тесноты они забились в крохотный сквер на главной улице, нашли краешек скамейки. Родион с наслаждением вытянул ноги, погладил колени. И вдруг вспомнил о том, что забылось на часок. Как там Санька сейчас? Распалил небось костер, кусты рубит, таскает колодины. А может, уже наворочался, спать лег?
– Ты о чем задумался?
– Знаешь, – помедлив, ответил Родион. – Летом да осенью толпа у нас пожиже, а вот весной откуда только берется народ!
– И ты об этом задумался? – засмеялась она.
– Да нет, как бы тебе объяснить? – Родион торопливо закурил. – Мы весной в городе почти не бываем. Горит сильно.
– Весной? Почему?
– Прошлогодняя трава. Одна искра – и пошло. Еще снега по низам, а в суходольных местах и на солнцепеках все звенит. Да и хвоя самая сухая в году, и лесорубы сучья дожигают, и в воздухе влаги нет – весняк ее выпивает. Скучно тебе все это?
– Говори, говори! – сказала Пина, рассматривая в сумерках его профиль.
– Да причин-то много. Леспромхозы вырубки плохо чистят. Земля холодна и не отдает пока воду. Что отпустит – дерева сосут, им сейчас только дай. Да не в этом дело…
– А в чем?
– Санька Бирюзов там один сейчас. Конечно, не впервой… Но у него какая-то история вышла, а он один, понимаешь?
Зажглись фонари, посвежело, и Родион отдал Пине свой пиджак. Она влезла в него, скинув туфли, а гуляющие оглядывались на них и улыбались. Действительно, какая уйма людей в этом городе!
– Понимаю, – сказала Пина.
– В понедельник я лечу к нему.
– И я тоже.
– Вообще не женское это дело, Пина.
– Ну, знаешь!
– Да я-то знаю. Не пора тебе?
Гостиница была недалеко от сквера. Пошли по затихающим улицам, и Родион, будто воробья, держал ее кулачок в своих широких и грубых ладонях. Она зашевелила пальцами, потрогала его мозоли.
– Ого!
– Что? – спросил Родион.
– Бобы.
– Прошлогодние, – сказал Родион, пытаясь высвободить руку. – За зиму не сошли.
– Родион, а почему у тебя здесь пальца нет?
Он отдернул руку.
– Отстрелил?
– Да нет…
Родион стеснялся своего недостатка, однако Пина спрашивала как-то очень участливо, просто, он почувствовал себя с ней свободно и легко, почти как с Санькой Бирюзовым. По вдруг забоялся, что может каким-нибудь неловким словом все испортить, хотя история, которую он мог бы сейчас рассказать, была всем историям история.
– Расскажи, Родион, – попросила Пина.
– Знаешь, не к месту. Это целое дело…
– Ну хорошо, – сразу согласилась она.
Родион шагал домой темными городскими улицами, курил одну папироску за другой, не замечая, что курит, что не видит города, ровно глаза притупились и уши заложило.
А в воскресенье он рывком вскочил с кровати. Сон не просто сил прибавил, а как бы омолодил его, и ноги не болели совсем. Примчался на базу пораньше, чтоб приготовить все – взрывчатку, инструмент, палатку еще надо было выбрать, продукты закупить, принять людей, что полетят с ним.
– Видишь, я в твою команду попал, – сказал Евксентьевский. Он сидел на крыльце и победно смеялся. – Вместе будем помогать стране бороться со стихийными бедствиями. Правильно я говорю, товарищ Гуляев?
Родион не хотел портить себе настроения – промолчал, пошел к складу. Там уже хлопотал Гуцких. Родион пожал ему руку, спросил:
– Тунеядцев ты мне много отвалил?
– Троих. Мы их рассыпаем среди наших. А что ты улыбаешься?
– Да так… Спецовку сейчас им выдадим?
– Нет, к отлету.
– Каб не пропили?
– Ясное дело.
– Платоныч, пускай Чередован летит с нами?
– Да мне-то что? Гляди только.
– Ладно.
– Вот эти лопаты забирай… А интересная девчонка! Откровенная. Я спрашиваю – зачем, мол, тебе в наше пекло? А она смеется. Справку-то, говорит, для института надо зарабатывать. Как у тебя ноги?
– В порядке. – Родион собрал топоры, пилы, подтащил к двери прокопченный котел. – Да пускай летит! Варить будет, а то я ведь всегда сам кашеварю. Пускай!
– Уже решили об этом.
– Да я так просто… Там низовой?
– Низовой.
– Беглый?
– Нет, стеной идет. Капитальный пожар.
– Ладно.
– Бригада Неелова уже в городе, а твои черти подъедут, я их сразу же туда.
– Идет. Как со взрывчаткой?
– Скинул я ее Бирюзову. Можно и еще захватить.
– Платоныч, а что это у него случилось?
– Тунеядец один отравился.
– Консервой?
– Да нет. Сам.
– Как сам?
– Да так.
– Тьфу! – сплюнул Родион. – Жив?
– Живой. А что ты сегодня такой улыбчивый?
– Да так…
Они стояли в дверях склада, подпирая косяки, тихо разговаривали, а на дворе сидели и лежали вразброс чужаки. Странно, они не собирались вместе, а каждый был сам по себе.
– Не могу привыкнуть, Платоныч! – сказал Родион.
– Что же поделаешь? Мы тут много про них без тебя говорили. Надо…
– Понятно. Как ты, Платоныч, думаешь – откуда такое добро?
– Вообще? – глянул на него Гуцких. – Пережитки капитализма…
– Может, и так…
– А может, и не так?
– Может, и не так.
– Что ты имеешь в виду?
– Как бы это сказать? – заволновался Родион. – Понимаешь, если есть возможность жить и не работать – такие будут долго еще.
– А от кого это зависит?
– Не знаю, – помедлив, проговорил Родион. – Наверно, от каждого из нас. Ты вот, Платоныч, допустишь, чтоб твои сыновья стали такими? А есть папы, что держат детей в достатке да в безделье, от которого подохнуть можно, не только что. А другой – совсем другой, но видит красивую жизнь и тоже тянется, на все идет…
– Это правда, Родион, они разные. Даже из рабочих один есть. Пьяница запойный, и через это попал. С тобой просится, изнылся весь.
– Знаю.
– И еще один говорит, что будет работать честно.
– А почему он там не работал?
– У него другое. Он к нам на поселение. Срок отбыл.
– За что?
– От армии уклонялся.
– То есть?
– По религиозным соображениям.
– Ну и! – сказал Родион, мотнув головой, и тут же радостно воскликнул: – А вот и она!
Он махнул рукой, Пина заулыбалась и пошла к складу. Чужаки лениво подымали головы, когда она проходила мимо. Вот подсвистнул кто-то. Пина быстро оглянулась и показала язык, а Родион и Гуцких засмеялись.
– Паспорт принесла! – доложила Пина, чему-то радуясь.
Гуцких пошел с ней в здание конторы, а у склада замаячил Евксентьевский. Он с любопытством заглянул в дверь, громыхнул лопатой.
– Весит!
Родион промолчал.
– Клевая? – спросил Евксентьевский, подмигнув.
– Что-что?
– Девочка была тут сейчас. Клевая?
– Как это?
– Не понимаешь?
– И понимать не хочу, – внятно произнес Родион, тяжело посмотрев ему в глаза.
Ничто, однако, не могло испортить Родиону этого хорошего дня. Не обращая внимания на Евксентьевского, он загремел посудой. Отсчитал чашки-ложки, потом выбрал палатку поцелей и пошел в контору: надо было выписать капсюли и бикфордов шнур.
К обеду они с Пиной уехали на такси в город. Радость, что жила в Родионе с самого утра, передалась Пине, а может, ей и не надо было занимать этого – она сама с кем хочешь готова была поделиться своей беспричинной радостью. Когда машина с моста плавно взяла в гору, Пина склонилась к Родиону и негромко, чтоб не слышал таксист, проговорила:
– Знаешь, будто я не по дороге еду, а по земному шару…
Обедали в главном городском ресторане, и Пина улыбалась все время, и Родион тоже, хотя ничего смешного не видел в том, что это не ресторан, а настоящая обдираловка, что прислуживают в нем молодые неслышные парни, которые делают все с хамской вежливостью.
– За версту чуют, – сказал Родион.
– Что?
– Что мы не ресторанная парочка… А знаешь, Санька Бирюзов одного такого в прошлом году допек.
– Как?
– На углу у нас в галантерейной палатке торговал. Здоровый лоб, ему бы землю пахать! А Санька всякий раз, как проходит мимо, останавливается и спрашивает: «Почем соски?» Допек – куда-то делся этот торгаш…
– А ну их! – махнула рукой Пина. – Давай и сегодня не пойдем в кино?
– Давай! – охотно согласился Родион.
– Знаешь, мне еще надо чемодан сдать.
– Куда?
– На вокзал, в камеру хранения.
– Зачем?
– А куда я его дену?
– Ко мне.
– Нехорошо, – задумалась Пина.
– Почему? – удивился Родион.
– Так.
– Ерунда. Сейчас прямо и отвезем. А потом погуляем.
– Пойдем к реке, – предложила Пина. – Вечером она густая и черная.
– А ты откуда знаешь?
– Ты вчера ушел, а я не хотела спать. Схватила свитер и на речку.
– Дурак я, – сказал Родион.
Пина рассмеялась, а Родион совсем забыл то мучительное состояние, когда не шли слова и он отворачивал щеку в пороховых конопушках, засовывал поглубже в карман беспалую руку, чувствуя себя перед Пиной тупицей и уродом.
Народу на улицах гуляло еще больше, чем вчера. Набережная отделялась от реки старинной чугунной решеткой с горбатыми лупоглазыми орлами, совсем не грозными, а скорей смешными в своей немощности. Родиону с Пиной сегодня все казалось смешным. Они то и дело переглядывались, улыбаясь, и совсем не смотрели на толпу.
В приречных скверах было тепло и сухо, а от реки тянуло сыростью. Вода внизу и вправду чернела с каждой минутой, уже не отражала ни парковых лиственниц по берегам, ни темных громоздких зданий, ни медленных заводских дымов, застилающих закат. За рекой было тихо, а с этой стороны городские шумы пригашивал сквер. Все готовилось к ночи, к покою, а Родион снова вдруг представил себе Саньку в этот поздний час, и отлаженная неторопливая жизнь этого старого сибирского города показалась Родиону совсем другим миром. Как-то не верилось, что не так далеко, в двух часах лету отсюда, ревет в продымленной тайге огонь, обагряя небо, гулко трескаются в этом содоме дерева, а Санька заканчивает площадку. Костер, должно быть, развел, чтоб посветлей, рубит молодняк, растаскивает коряги.