– Нет, я должен знать.
– Ну ладно. Пришли мы на стан перекусить. Я толкую ему, что у нас, на пожарах, п о с т р о е н и е п о л н о г о с о ц и а л и з м а – кто не работает, тому жрать не даем. Он молчит. Убежали мы в ночь фланги отаптывать. До утра огонь обшибали, нанюхались, приползли еле живые, а он лежит без памяти и слюни зеленые распустил. Хватились, оказывается, он аптечку съел! Мази от ожогов, ихтиолку, все таблетки сжевал – и антибиотики и от простуды. Йод выпил. А мы на ногах не стоим. Что делать? Посоветовались с Копытиным, перекинули его через коня да в деревню – молоком отпаивать…
Родион оглядел стан. Умеет жить Бирюзов! К нижнему суку елки привалил плотно веток, и славный шалаш получился. Как в кармане, костерное тепло там собирается, а дым тянет мимо. Интересно, воду нашел он?
Светлохвойный разнолес охорашивался, неслышно дыша, млея в весеннем тепле. Не зная, что скоро погибнет, он продолжал извечную эту работу – ловил солнце в частые зеленые сети, всасывал, пил воздух, незримо гнал соки к ростовым точкам, жил изо всех своих первозданных сил. К нему медленно приближалась смерть, а он стремил всего себя в завязь, в цвет и семя и еще удерживал видимо-невидимо всякой живности, без которой он, должно быть, не мог. Только не успевшие пригнездиться птицы, видать, отлетели от этих мест, а бурундучишки в глубине леса еще турчали и свистели, и кроты сплошь понаделали свежих копанок на тропе, и всякая ползучая и летучая тварь совсем не чуяла беды – мурашата порошинками рассыпались вокруг костра, какие-то гусеницы качались на паутинках, комарье звенело, и Родион в этом живом, веселом лесу почувствовал себя покойно и просто.
– Сань! – очнулся он. – Огонь-то шалый?
– Метров тридцать в час.
– А воду ты нашел?
– Стоячую, в бочаге. Но ничего водица.
– По какую сторону?
Санька неопределенно махнул рукой.
– Найдем, – Родион поднялся.
– Походи, походи, – посочувствовал Бирюзов, видя, как Родион жадно оглядывает лес.
Родион с Пиной ушли, а по тропе, что вела к посадочной площадке, начали таскать инструмент, продукты, ящики с аммонитом. Надо было сразу же взять темп – в огневой работе он может выручить, когда уже ничего не помогает. Санька заторопился под ель укладывать взрывчатку. Ступая, как слепец, принес на спине ящик Евксентьевский, остановился, и Бирюзов заметил, что лицо у него застыло.
– Кидай! – крикнул Бирюзов, но Евксентьевский попятился, съежился весь под нетяжелым своим грузом. Потом попытался снять ящик, перехватил его осторожно, будто там был хрусталь, и замер.
– Быстрей!
Еще поднесли аммонит. Санька шагнул к Евксентьевскому, смахнул груз с его плеч и швырнул ящик под ель. Евксентьевский присел, челюсть у него отвисла. Вокруг засмеялись, и Евксентьевский тоже меленько захихикал, пряча глаза.
Санька закурил, дожидаясь новой партии взрывчатки. Евксентьевский уже осмелел и, когда подошла цепочка рабочих, лихо взялся помогать Бирюзову, перехватывая груз у пожарников. Один ящик развалился от удара, «сосиска» прорвалась, и наружу потек ядовито-желтый порошок. Евксентьевский боязливо потрогал его пальцем, и тут же Бирюзов сунул в этот порошок недокуренную дымящуюся сигарету. Евксентьевский отпрянул в ужасе. Рабочие, обступившие склад взрывчатки, рассматривали побелевшее лицо чужака и, будто его тут не было, тихо переговаривались.
– Спектакль.
– Зря, пожалуй, Санька так…
– Не дай бог, разрыв сердца – отвечать придется.
– Ничего, пусть привыкают!
– А ты, видать, храбрец! – обратился Санька к Евксентьевскому. – А? Ведь эта штука удара не боится и вроде опилок – нарочно не подожгешь. Вот уж к захоронке воспламенительных трубок не подходи, я тебя умоляю. Гремучая ртуть!
– А где она? – спросил Евксентьевский, озираясь. Он уже оправился от испуга, посматривал на Баптиста и улыбающегося Гришку так, будто бы насмехался над ними. – Залетели, соколики!
– Иголку сунешь в капсюль, – продолжал свое Бирюзов. – И поделит тебя на молекулы, а может, и тоньше. Ясно?
– А где они, эти капсюли-то? – робко подал голос Баптист.
– Покажу, как разгрузимся, – ответил Санька. – А пока ходите по тропе и ни шагу в сторону, ясно?
– Господи боже мой! – быстренько проговорил Баптист. – Куда уж ясней!
– Если ясно, так давай! – Санька засмеялся, сморщив нос.
Гуськом, след в след, затрусили Евксентьевский и Баптист, рабочие пошли за ними, осуждающе оглядываясь на Саньку, а он смеялся и кивал им головой, будто говоря: ничего, попугать этих дармоедов малость не мешает. Крикнул:
– Главное, мужики, темпа не терять, а то протелишься тут неделю!
На стан пришел Гуцких, и Родион с Пиной вернулись – воду принесли, а Бирюзов заспешил к вертолету, чтобы помочь с разгрузкой.
– Тут сырьевая база двух леспромхозов. – Гуцких взглянул на толстые стволы сосен и елей, на поднебесные их вершины.
– Чего же они сами не тушат? – спросил Родион.
– Плачутся – людей нет. Может, все-таки подброшу оттуда.
– Ты мне, Платоныч, моих ребят скорей.
– Сегодня они должны подъехать. Как появятся – сразу. А если не отобьем эти леса, закрывать тут заготовки придется.
– Отобьем, – успокоил Родион. – Еще не бывало, чтобы не отбили.
– Ну, я поплетусь. – Гуцких протянул руку.
– Чайку не попьешь, Платоныч?
– Нет, полечу. До завтра!
– Я провожу. А ты, Пина, давай обед налаживай. Картошку тебе сейчас доставим.
– Есть обед! – козырнула Пина.
Родион и Гуцких пошли к площадке, прислушиваясь, как кричит за кустами Бирюзов:
– А ну, кто поздоровше, бери этот мешок! Палатку кинь – потом поставим. Лопаты, лопаты тащите, мужики! И топоры. Мы сейчас займемся с вами до обеда, чтоб аппетиту прибыло. Тут ведь минуты решают! А то ветер подгонит огонь, шашлыков из нас понаделает – и вся любовь! Быстрей, мужики!
– Забегали! – обернулся Гуцких.
– У него кто хочешь забегает, – отозвался Родион. – Агитатор!
– Старшой из него получится, – сказал Гуцких. – Только б грамотешки еще ему да выдержки побольше… А ты что задумался, Родион?
– Сгорит это все, – Родион широко повел рукой. – Какой лес! Жалко…
– Конечно, жалко…
– Читал я в книге, Платоныч, все товары на земле дешевеют. И руды, и само золото. Один только лес дорожает.
– Верно.
– Год от года! По всему миру!.. Один лес! А мы, значит, коренное это народное богатство – в дым?
– Не говори…
– Ну ладно, Платоныч, пока!
Отбойной волной вертолет положил на площадке траву, нагнул молодняк, обеспокоил вершины деревьев, поднялся круто и ушел в сторону пожара; треск его скоро помягчел, затих в вышине и дали. Родион не стал дожидаться, когда он растает совсем, двинулся напрямик туда, где уже вступили топоры. Тайга была не молодая, но и в силу пока не вошла. Лес только начал смыкаться поверху, а уж кое-какие деревца теряли кору и хвою, прибаливали у земли, чахли, засоряли все под пологом, изготовившись уже гибелью своей помочь лесу набрать ту мощь, что определена ему природой.
Как раз в этом-то замшелом подлеске и жил огонь, которым держался пожар. Беда еще, что долгими здешними зимами снежные подушки нагружали, калечили молодняк, и некоторые деревца, согнутые еще в раннем детстве, так и не распрямились – стволики вышли слабосильными и льнули к земле. Весь этот нижний ярус леса сжирало огнем. Хорошо хоть, трава уже зеленая пробила, упутала старую, сухую и ломкую, а то бы тут не прошуровать. Надо скорей чистить полосу для взрывчатки.
– Куда? Куда ты швыряешь? – услышал Родион надсадный голос Бирюзова. – Срубил – в сторону пожара кидай, понял? Да под корень ее руби, под корень, она у тебя пружинить не будет. Гляди – укоротишь руку! Эх, японский городовой, пропаду я тут с вами! Ты что, сроду топора в руках не держал? А как же ты жил?
Родион вышел из-за кустов. Евксентьевский двумя руками, по-бабьи держал топор.
– Ну-к, я разомнусь. – Родион скинул куртку. – Посторонись-ка!
– Эй, сюда! – закричал Бирюзов на весь лес. – Все с топорами – сюда! Живо!
Родион, не торопясь, отстегнул пряжку чехла, достал топор, и он у него заиграл на солнце. Ну! Шагнул вперед, занес топор высоко за голову, а левую руку, ту самую, на которой не было указательного, пустил вперед и в сторону, изготовился. Впереди рос мелкий ельник, редкие березки и осинки, какой-то кустарник плелся. Все это надо было убрать, просечь полосой. Родион пошел. Топор заблестел, зазвенел, описывая кривые круги и для своей секундной работы почти не задерживаясь у земли, где мелькала под лезвием беспалая Родионова рука, что жила будто бы своим отдельным движением, прибирая и отшвыривая в сторону все отсеченное от корней. Славно!
– Комбайн, – проговорил кто-то из рабочих, а Гришка Колотилин, ступая, как на привязи, следом, молча ловил глазами топор Родиона и легонько отталкивал Саньку, который тоже ступал по просеке, любовно оглядывал бугристую спину друга, бритый его затылок, ноги в крепких сапогах и поборматывал: «Во так вот! Во так вот!» (Ах, славно! Санька-то понимает, а эти пусть поглядят, пусть. И, между прочим, интересно, что в разной работе находишь разное. Когда делал топорище, вроде тихой радости что-то было, а тут захмелел ровно, и сила идет, и руки друг с другом будто переговариваются, и ноги – словно бы на пружинах. Вот эту рябину еще убрать. Квёлая, наподобие капустной кочерыжки…)
– Так и руку недолго, – услышал он брюзгливый голос Евксентьевского.
– Она у него дело знает, – возразил Бирюзов.
– Палец-то он отхватил.
– Это дело совсем другое. – Родион приостановился и тут же вскрикнул: – Ты это чего, паря!
Гришка Колотилин вырвал у Гуляева топор, завертел перед глазами и будто забыл про все. Он пробовал ногтем жало, примерял топорище к ноге и плечам, прицеливался им в солнце. Родион понял, но повторил на всякий случай:
– Ты чего?
– Кто делал? – спросил Гришка.
– А что?
– Кто этот «звонарик» делал?