– Кого-кого?
– «Кровавую Мэри». Это водка с томатным соком. Русский коктейль пил…
– А это что?
– А это сто грамм московской выпьешь, потом сто грамм столичной и попрыгаешь малость, чтоб перемешалось…
В палатке кто-то засмеялся:
– Врешь ты все, Гриня!
– И правда вру, – согласился Колотилин, и снова послышался добродушный смех.
Пина тоже улыбнулась и перестала слушать. Ей хотелось спать. У костра уже сладко сопел Бирюзов, а Родион все пил свой соленый чай, оглядывал темную долину и звездное небо. Пина сидела напротив, следила за его взглядом и силилась понять, о чем он думает, осматривая эти черные склоны, далекие сполохи пожара, Млечный Путь, что рассыпался полосой прямо над долиной.
– Пина! – тихо окликнул Родион.
– А?
– Ты видела когда-нибудь спутник?
– Нет. – Пина даже сама поразилась тому, что действительно ни разу в жизни не замечала на небе спутников, которые, как пишут, похожи на летящую звезду. Их запустили, наверно, уже больше сотни, но почему, правда, не видать?
– Хоть бы какой усмотреть, – сказал Родион. – Наш или американский – все равно…
– А зачем? – поинтересовалась она.
– Ты бы полетела вообще-то?
– А ты?
– Хоть сейчас!
– Без тренировок?
– А я тренированный, – засмеялся Родион. – И знаешь, о чем я подумал?
– Ну?
– Спутники ведь можно приспособить для нашего дела.
– Как?
– Пожары с них засекать.
– Неужели правда, Родион?
– А то!
Они помолчали. Уже давно пора было спать, и Пина спросила:
– Сюда змеи не приползут?
– Ты в палатке ляжешь.
– А вы с Александром где?
– Если потеснятся – тоже. Буди Саньку.
Потеснились. В палатке продолжался какой-то разговор.
Пина долго разворачивала мешок и влезала в него, прислушиваясь к спору.
– Ишь ты, «любить своих врагов»! Люби. А меня не заставляй, у меня своя голова. Любить врагов! Хреновина все это…
– Постой, а если у него вера такая? А?
– Вера! Это дура-вера.
– Не-ет, всякую веру надо уважать.
– Уважать? Нет, шалишь! Не всякую! Слышь, Баптист, вот ты говоришь, что у тебя в России и дочка, и сын, и жена, и дом. Так? И вот я тебе становлю вопрос. Будто к тебе в избу лезет зверь. Так? Ты тоже оружию не возьмешь?
– Топором ссяку, – послышался в темноте несильный голос Баптиста.
– Ага! А если бандюга?
– Ссяку.
– Ага! Тут я тебя и съел! А если на Россию, положим, бандюга вроде Гитлера?
– Это другая статья! На том свете, перед Богом-то, все…
– Другая статья! На том свете! Дом-то твой не на том свете, а в России стоит! Гриша, слышь?
– Чего? – отозвался Колотилин.
– Ты служил?
– А как же!
– Родион! А ты?
– Действительную отсаперничал, – отозвался Гуляев. – А под конец в десанты попал…
– И я служил. А дядя Федя насквозь войну прошел. И Гуцких тоже. И вот, – слышь, Баптист? – ты думаешь, мне лить свою кровь охота? Дураков нету. Однако гляди, Родион, в случае чего, значит, мы с тобой должны детей этого Баптиста оборонять?
– Выходит, так, – подтвердил Родион.
– А почему?
– Кто их разберет, ёлки-моталки! – подзадорил Родион.
– Кто? А мы? Разбере-е-ем, неправда! Я знаю, где тут корень. Просто он стерво, кусок несчастный – думает на чужом хребту в рай въехать.
(Оборонять? Это, конечно, придется в случае чего, по вот и войны нет, а дезертиры есть. Если не работает кто или вполсилы норовит, – значит, он на чужом горбу едет. Все люди зависят друг от друга: труд этих хороших мужиков идет какими-то тайными путями, распределяется и хоть немного, да подкармливает дармоедов. Нет, если б каждый нес свои два пудика, много всем бы народом можно унести!..)
– А я так полагаю, – послышался чей-то насмешливый голос, – что на том свете, если он есть, тоже разберутся и за такую подлость заставят век пожары тушить…
– Пожары! – Голос был неразборчивым – дядя Федя, видно, совсем засыпал. – Вот нас подо Ржевом мололо…
– Слышь, Баптист! Значит, ты так и не возьмешь оружию?
– У нас запрет под присягу становиться, – смиренно сказал Баптист.
– «Запрет», – передразнили его. – Врешь ты все! Кусок свинячий, с-с-сука!
– Тихо! – предостерег Родион. – Девчонка тут.
Пине было слышно, как пожарники покашливают, посапывают и шмыгают носами, как ворочаются, тревожа соседей. Должно быть, они чувствовали, что работы с этим пожаром мало, и не берегли силы, хотя знали – Родион все равно подымет их завтра чуть свет.
– Пожары! Пожары еще ничего, – послышался смутный, полусонный голос Неелова. – На пожарах-то… это… еще туда-сюда…
– Да что же еще хуже? – вдруг раздался въедливый голос Евксентьевского.
– А тебе тут тоже плохо? – Крепкий голос, что «ел» Баптиста, нашел другую мишень. – Правда, мы ваньки и ничего не понимаем, а ты говори о своем, будто мы тебе ровня. А? Говори!
– Ну скажите, сколько вам платят за такую лошадиную работу? – презрительно спросил Евксентьевский.
– Сколько ни платят – все наши. А ты, парень, что ни скажешь – все поперек пуза…
– Товарищ Гуляев, вот сколько ты в месяц получаешь? – гнул свое Евксентьевский.
– Сто двадцать, – сказал Родион.
– И это деньги?!
– Да за прыжок десятку, но разве только в этом дело?.. Вот что – давайте-ка спать. Ша!
Евксентьевский хотел добавить что-то еще, но его оборвали, да и сам он, видно, вспомнил, что слово Родиона тут закон, замолк. Скоро храп послышался в палатке, а Родион в темноте все сцеплял и сцеплял застежки мешка. Пина невзначай притронулась к его руке, сжала ее и так оставила, а Родион невыразимо сладким жестом трогал ее ладонь, прикасался к пальцам, ощупывая дешевенькое колечко.
Глава десятая
С т а р ш и й с л е д о в а т е л ь. Гуляев, у вас семья есть?
– Мать.
С т а р ш и й с л е д о в а т е л ь. Она не с вами живет?
– В Казачинском районе.
С т а р ш и й с л е д о в а т е л ь. Вы сообщили ей?
– Нет.
С т а р ш и й с л е д о в а т е л ь. С самой весны она ничего не знает?
– Ничего.
С т а р ш и й с л е д о в а т е л ь. Хорош сынок! Как же это вы мать бросили?
– Почему бросил? У нее там избушка, я ей посылаю. Зимой был. А что поделаешь? Летим другой раз над районом, и я, кажется, без парашюта бы спрыгнул. А сообщить не могу, она и так из-за моей работы переживает…
Утром Родион, разглядывая небо и далекие гольцы, хмурился, а Пина торопилась с завтраком. Бирюзов переглядывался с Родионом. Пожарники почему-то не стали ждать чаю, хотя из-за высоты этих мест вода на костре в момент подымалась ключом.
Все ушли в гору быстро, скоро послышались удары мотыг, и камень посыпался почти к самой воде. Пина не понимала, зачем так спешить – до пожара еще очень далеко, а добить полосу по ручью совсем было пустяковым делом. Она не обратила внимания на то, что долину сверху затягивало синей дымкой, а невидимые канюки кричат надрывно и тоскливо, как перед бедой.
К завтраку полоса была готова. Тут бы радоваться, по пожарники ели торопливо, разговаривали у костра неохотно, с обычными своими паузами и как-то невразумительно.
– Отдохнули…
– Отдохнешь!
– А Бирюзов-то думал позверовать.
– Не до баловства.
– Да-а-а. Тут потащит – только держись.
– Труба настоящая.
– А я еще вчера сказал – закат нехороший, розовый.
Тут Евксентьевский ни к селу ни к городу начал болтать что-то насчет атомного века, говорил для всех, но было видно, что мужики его не слушают.
– А что же ты молчишь, товарищ Гуляев? – Родион вздрогнул. – Поговори, ты же тут начальник!
Родион даже не посмотрел в его сторону; взгляд тянуло туда, к вершине Учуги, где дымы будто бы начали густеть. Сказал:
– Если б от моих слов пожары тухли, я бы не ел и не спал – говорил бы да говорил…
(Атомный век? Хм! Пожарный век – другое дело, правда что. Десять лет уже скоро, как я поворачиваюсь от одного дыма к другому. А что? Интересно вообще-то, если разобраться.
Живешь!.. А у этого мозги совсем набекрень. Но соображает, когда и что сказать, думает перед мужиками поставить себя, умничает, а они этот комариный звон не замечают, будто дают понять, что человек не в слове, а в деле. Нет, хорошо я ему ответил, ёлки-моталки!.. От слов, правда что, пожары не тухнут.)
Снова засобирались на склон, порасхватали топоры, и Пина решила с ними, пусть даже и не думают. Родион не пускал ее, стращал камнями и змеями, она, однако, стояла на своем. Готовая полоса выглядела совсем по-другому, чем на прежнем пожаре. Часть леса, что должна была сгореть, начиналась от ручья большими завалами из сухих колодин, вывороченных и разбитых пней, берестяной трухи, мха, прошлогодней травы, красных веток пихтарника. Родион и Санька подгоняли людей и сами наволакивали вороха бересты, сушняка, подсекали молодые деревца и прислоняли их к необъятным кронам кедров.
У Пины не было топора, и она в этой работе не могла найти себя. Пыталась драть бересту руками, да только ногти обломала; пробовала собирать сухой мох с камней и колодин, однако, боясь змей, больше приглядывалась, чем работала. Она спрыгнула в русло ручья, чтоб найти Родиона – неподалеку слышался его голос, но рядом очутился Евксентьевский и тронул зачем-то ее плечо.
– Но-но! – предостерегла Пина.
– Что так?
– А вот так! – отрезала она. – И перетакивать не будем!
– Вы это насчет чего?
– А насчет того самого! И больше не подходите ко мне, а то получите по…
Тут сверху протяжно зашумели: «Береги-и-ись!» Крик передали ниже, и Евксентьевский заметался по полосе. Откуда-то сверху спрыгнул Родион и тоже закричал:
– Берегись!
Он грубо толкнул Евксентьевского, и тот пулей вылетел из каменной канавы, а Пину больно дернул за руки, втащил под защиту толстого ствола. Тут же по руслу ручья, подпрыгивая и мотаясь, прогрохотал большой камень. Он с минуту громыхал внизу и потерялся в рокоте Учуги.