ль, который в топку шел, вдруг сделался белым! Бригадир заплакал, кинулся в тендер, а от мешка уже одни лохмотья. Все свадебное механический углеподатчик свертел, но бригадир все ж таки выгадал из лохмотьев портянку…
Короче, историй этих – без конца; посидишь часок в «брехаловке», уходить неохота. Они рассказываются к месту и сберегаются, я думаю, потому, что деповские скрашивают ими свои будни, сдабривают перекуры, а попутно – ненавязчиво, как бы между прочим, – дают понять молодым, как они жить должны и как не должны.
Коренной наш деповский народ – местные, постоянные и большей частью из кержаков, тех, что хоть и по-своему, но тугими узлами вяжут прошлое с будущим. Сюда эти строгие мастеровые мужики переселились давно, еще при царе, и до самой войны, говорят, держались: пить-курить себе не позволяли. В семьях у них порядок: если отец был кузнецом, то и сын к наковальне встанет, это уж говорить нечего. У нас, например, в механическом чуть ли не дюжина Ластушкиных разных семенных ветвей, и так было с самого зарожденья депо.
Мы жили своим укладом, в котором все перемешалось – старомодное почитание дедов и строгость к молодым, легенды, что лучше правды, и правда хуже всякой выдумки, грязища в цехах и февральская «снегоборьба», вечные бдения диспетчеров и обстоятельные, нудные, похожие друг на друга планерки. И была убежденность, что все это одно целое, неразрывное. Мы ревниво охраняли наши порядки – не дай бог, кто слово скажет гадкое про депо…
А новому инженеру на все это было плевать с высокой трубы. Он только смеялся, когда ему назидательно выговаривали за резкое слово на собрании или злую издевку над «деповщиной». Но я понимал наших – зачем издеваться, если люди тут здоровье гробили и саму жизнь клали?
Войну мы этой «деповщиной» и вытянули, но в последние годы приперло. Грузов по Сибири пошло как из прорвы, а депо сипело и пыхало наподобие одышной старухи, и ни с места. Новые паровозы на Перелом гнали, на трехсменку некоторые цехи перешли, как в войну, однако толку чуть – вечно ходили в дураках, как нам об этом сообщали по селектору.
Надо сказать, что инженер в первый же день сам себе здорово подгадил. Мы тянули со склада новое поршневое дышло, а он навстречу. У нас такой обычай: кто встретился в этот момент, начальник, не начальник, – помогай! А он остановился, смотрит и смеется, паразит. Ну ладно, нет совести – не помогай, обойдемся, но смеяться-то зачем? Нельзя смеяться над людьми, если они тяжелую работу работают.
Однако новый инженер кой-чего умел. Вспоминаю собрание, на котором он очень уж круто взял. Ему крикнули:
– Новый голик чисто метет!
А он встал – поджарый, голова до лампочки, – пошарил глазами в глубине красного уголка и спрашивает:
– Кто это крикнул?
Никто, понятное дело, не отозвался, только тот же голос протянул с недоумением:
– Нету таких тута…
– Жаль! – засмеялся инженер. – Я хотел этого товарища поблагодарить. Умная голова! Он мне напомнил, что надо завтра послать за метлами в лес. Каждый день теперь будем убирать цехи. Дочиста. Понятно?
До сих пор удивляюсь, как это новому инженеру наш народ, все любящий перекрестить по-своему, не дал клички. И фамилия у него для этого дела вполне подходящая – Жердей, а вот поди ж ты! В деповской тесноте инженер выгадал место для заготовительного отделения, чтоб заранее готовить сменные детали. Потом затеял переделку деповской крыши – как в теплице захотел, стеклянную. Его проклинали, потому что сквозь разобранную крышу мочило и грязи да ржави только прибавилось.
У нас в механическом при Жердее выбросили четыре «бромлея», этакие грохотá, и установили два краснопролетарца – глаз не отвести! Пианино, а не станки. А на сверловке обновили пол и залили фундамент для радиального, который пока не пришел с завода. Все это ничего, только инженеру еще бы с людьми без насмешечки, а как с людьми…
Клава Иванова на работе с ним не встречалась. Один раз только пришел он на сверловку, презрительно оглядел ее станок, пошатал ногой и засмеялся:
– Ну и бормашина!.. Спишем!
Потом еще попинал ботинком станок.
– Вот это ископаемое! – протянул. – Выкинем…
И ушел, не заметив Клавы, а ей было обидно за станок. Пусть выкинет. Так оно и будет, если инженер сказал, но зачем же эти слова и пинки?
Около того времени инженер схлестнулся с Петькой Спириным, а тот потом решился на такой скандал, что дальше некуда. Скандал этот сделал Клаву Иванову известной всему депо.
После массовки Петька Спирин не показывался на глаза. Раз только явился в механический. Сказать ничего не сказал, лишь поплевал шкодливо на пол, озираясь по сторонам. А Клава так и не показала лица, знай скидывала в ящик просверленные гайки.
Наступили самые погожие деньки, середина лета. Грозовые дожди омыли поселковые тротуары, солнце их подбелило и высушило болотца, что по весне заквасились в канавах. Стало сухо и пыльно в поселке. По вечерам, когда оседала пыль, принаряженные деповские тянулись к перрону и в клуб.
После смены Клава укладывалась в постель, а девчата чуть не каждый день ходили в кино: клуб закрывался на ремонт, и надо было насмотреться впрок. Без кино Клава не могла, однако сейчас ей было не до этого. И Спирина она боялась.
Про кино я тут хочу сказать. Деповские смотрят все подряд, но я с друзьями давно уже отошел от этого. Пишут в газетах, что американцы в кино бандитов показывают и люди начинают им подражать, убивают. В наших картинах убийств почти нет, но посмотришь иной фильм – и так гнусно на душе делается, будто тебя самого убили с дальнего расстояния.
Ну, правда, есть и настоящее, только редко. Я считаю, например, что у нас после войны ничего лучше «Судьбы человека» не было, и никогда не откажусь от того, как я ее понимаю. А тем летом я каждый вечер ходил в кино. Из-за ремонта клуба перенесли с осени фестиваль старых фильмов. Билеты раскупали прямо в цехах, и зал всегда был битком набит, хотя все давно смотрено-пересмотрено. Деповские умеют смотреть, не то что в Ленинграде, скажем, где вечно во время сеанса шепчутся и шуршат конфетами. Зимой, правда, похуже – кашляют многие, но с этим уже ничего не поделаешь, такая работа. А как застрекочет аппарат, луч из будки пробьет – и в зале все замрет, словно нет никого. Я особенно люблю момент, когда заканчивается ожиданье, но ничего еще не началось. Холодом окидывает спину, ты не дышишь, зная, что вот-вот перестанешь замечать стрекотанье, свет над головой и забудешь себя в чужом мире, будто в своем.
Помню вечер, когда шел «Великий гражданин», вторая серия. Про Кирова. Только я ее считаю – пусть вам это не покажется странным – третьей, а первая серия, как про Максима, не поставлена. Иногда думаю – неужели нельзя ее снять сейчас нашим киношникам? Может, пока снимали, подучились бы? И есть еще одна причина, из-за которой мне хочется посмотреть фильм о юности Великого Гражданина, только я скажу про нее в другом месте, если зайдет нужный разговор. А эти две серии я смотрел не раз – и еще буду.
Клава Иванова тоже пришла тем вечером в клуб. Затащила Тамарка, чтоб не пропадал лишний билет. Я увидел подруг, когда они торопились через клубный сквер. Клава шла неверной походкой, будто в цехе под обстрелом чужих глаз. Она не прибралась к вечеру, как у нас принято, была в дешевенькой каждодневной блузке и узкой черной юбчонке. И косы не сплела вместе, хотя, конечно, знала, что ей идет ее длинная тяжелая коса. Выглядела она совсем фэзэушницей, еще не заневестившейся девчонкой.
В зале им встретился кудрявый Федя из горема. Он смирно сел рядом, спросил, не болеет ли Клава, но ничего у него не вышло – Клава как в рот воды набрала. Федя ушел, а девчата, пока горел свет, шептались насчет его галстука шнурочком и что горем скоро перебрасывают под Красноярск, тогда парней на станции станет меньше. Солдаты же из стройбата, которые недавно мерили себе место у леса, еще неизвестно, когда приедут, и потом от солдата ничего серьезного не жди. Клава вполуха слушала эти пустые речи, широко раскрыв глаза на белый экран, и обрадовалась, облегченно вздохнула, когда в зале погасло.
Назад подруги шли в темноте, переступали осторожно, чтобы не испортить туфель в щелястом деревянном тротуаре. Они и не заметили, что от самого клуба за ними крался Петька Спирин. У общежития, под фонарем, он догнал их, встал поперек дороги – большой, в мятом пиджаке и такой куцей кепчонке, что до него ее, наверное, носил какой-нибудь детсадовский мальчонка. Он не посмел взять Клаву за руки, как тогда, на танцах, а только искательно заглядывал в ее бледное лицо, в запавшие, оттененные глаза.
– Пятнадцать суток захотел? – крикнула Тамарка дрожащим голоском. – Только тронь!
– Не бойся, Клаша, – отстранил ее Петька. – Поговорить надо.
– Уйди! – крикнула Клава и кинулась к калитке. – Остуда!
Обежав парня, девчата скрылись за дверьми общежития. Он начал бузить у входа, но комендантша стояла скалой. Передал записку: «Клашка, выди, постоим, а то карахтер не позволяет, чтобы над Спириным изгалялись». Однако ничего он не выстоял в тот вечер.
Петька все-таки укараулил ее назавтра возле депо, когда она, закончив смену, вышла из цеха. Остановил.
– Пусти, – не подымая глаз, произнесла она.
– Слушай, Клаша! – Он делал усилие, чтобы не говорить заискивающе. – Слушай…
Спирин, молчаливо признавший ее власть над собой, остался на тротуаре, такой же растерянный, как в прошлый раз, такой же помятый и неопрятный. Он совсем перестал следить за собой, и вот тут-то с ним и познакомился инженер.
Чтобы нанести еще один удар по «деповщине», инженер завел в цеховых раздевалках зеркала и электробритвы. В своей стенгазетке «Резец» мы дружно насели на нерях, да только это было, можно сказать, напрасно, и зря мы стружку сымали. Первое время к жужжащим машинкам даже очереди выстраивались, но потом к жердеевской новинке так привыкли, что стали бриться большей частью дома.
Только у Петьки Спирина лицо всегда казалось грязным от щетины. Инженер увидел его, такого, в тухе, долго смотрел, как ловко парень обрубает зубилом неровную наварку на какой-то детали. Спирин потюкал молотком, потюкал, но выдержал и бросил инструмент на пол.