Мы успели сложить в соседние кабинки по красивой воздушной кучке ночных рубашек, купальников, лифчиков и начали примерять, и тут появилась Вика, ворвалась в отдел как водная ракета, рассекая пространство, – бж-ж!
– Ну что… У меня совсем немного времени, ему шестьдесят четыре года! – закричала Вика. – Я имею в виду, что мы с ним через час встречаемся. Ему шестьдесят четыре года.
– О-о! Нет, не годится. Ему шестьдесят четыре года, а тебе шестьдесят три. Это же совершенно другое поколение, у него другие понятия обо всем, – сказала Катька из кабинки. – Ты можешь называть его «дядя Лева».
– Наврал, как все мужчины! Сказал, что не живет с семьей, а у самого большая разветвленная семья от трех браков, – рассказывала Вика, пытаясь проникнуть в Катькину кабинку. – Он не живет, но семья продолжает с ним жить. Не переставая звонил телефон – он постоянно кого-то лечит.
– Все что-нибудь для тебя делают, один Лев Борисович не может ничего для тебя сделать… – задумчиво сказала Катька, – кариес ты вылечила, его деньги тебе не нужны. В практическом смысле он для тебя совершенно бесполезен. Пусть просто украшает твою жизнь. Маруся, зайди, посмотри на меня.
Я зашла к Катьке, она стояла в цветастом кружевном пеньюаре, такая нежная и красивая, – одуванчик в пеньюаре. Какой смысл быть такой красивой, как Катька, если совсем этим не пользоваться? Я сказала – супер и пошла в свою кабинку.
– Чтобы просто украшать мою жизнь, он слишком стар… – проворчала Вика. – Послушай! Он может кое-что для меня сделать! Может обследовать тебя в клинике! Проверишь сердце, язык покажешь… Вот что значит связаться с пожилым человеком – начинаешь думать о здоровье! Расстанусь с ним, и все!.. Нет, правда, пойди, развлекись. Роман заведешь. Знаешь, как люди легко заводят романы в кабинете врача? С врачом.
– Маруся! – позвала Катька каким-то напряженным голосом. – Зайди.
– Лева вам понравится, он умный, ироничный. Надеюсь, он будет обращаться с нами, как будто мы его четвертая семья. Он уже назвал Марусю за глаза «внученька», это очень приятно, у Маруси еще никогда не было дедушки. А мы с тобой, Катька, будем называть его дядя Лева… Что тебе, застегнуть? Давай я, – предложила Вика.
– Нет, пусть Маруся, а ты лучше померяй какое-нибудь сексуальное белье, – предложила Катька.
Катька стояла в кабинке в том же цветастом пеньюаре в странно замершей позе. И лицо у нее было странное, недоверчивое, как будто она увидела перед собой что-то страшное и совершено нереальное, – чудовище из сказки.
– Ты что такая… – начала я и осеклась.
Катька прижала палец к губам – тише, Вика услышит.
Катька нашла у себя в груди шарик.
– А что это, шарик? А тебе не показалось? А что ты так испугалась? А ты уверена, что его раньше не было? – спросила я.
– Да, это совершенно посторонний шарик… Мне очень страшно, – почти обычным голосом сказала Катька. – Только не говори Вике. Она вызовет «скорую» прямо в кабинку. Сразу начнет что-нибудь решать. Потащит меня в клинику к дяде Леве. А у меня не кариес, а… я не знаю, что у меня.
Вика выбрала себе черную шелковую ночную рубашку. Сначала она не влезла в сорок шестой размер, потом в сорок восьмой, потом в пятидесятый… и все это время она громко рассуждала о том, что размеры в наше время очень увеличились, и по-настоящему у нее сорок четвертый. Хватала с вешалок еще какие-то рубашки и кричала, чтобы мы поторопились, – она сказала Льву Борисовичу, что сегодня у нее небольшая лекция, и ей уже пора.
– А он знает, что ты читаешь лекции в Пассаже? – сказала Катька, выходя из кабинки с ворохом цветных тряпочек в руках, – кем ты на этот раз представилась, критиком?
– Откуда ты знаешь? – удивилась Вика и с достоинством пояснила: – Для него я филолог и литературный критик.
Катька согнулась пополам от смеха.
– Викон, это гениальный ход – быть врачом для критика и критиком для врача. Смотри, не перепутай, кому говорить «я как врач», а кому – «я как филолог»…
Я незаметно прошептала Катьке:
– А ты пойдешь к врачу?
– Конечно, – независимо ответила Катька и серьезно добавила: – Не волнуйся. Что я, дурочка, не ходить к врачу? Вот, к Вике схожу.
Вика отправилась на свидание с Львом Борисовичем, а Катька проводила меня домой, чтобы еще немного поговорить. Мы говорили, какая Вика молодец, выполнила свой план по сексуальной жизни, мужскому плечу и трем любовникам.
Моя главная жизнь
Санечка разрешил мне пойти с Катькой на репетицию! Хоть я и ребенок режиссера, Вика не разрешала мне быть «театральным ребенком». Кричала:
– Не позволю, чтобы ребенок рос в театре! Накрашенный и в парике! Слушала, кто с кем спит!
Мы с Санечкой могли перехитрить ее, обмануть. Но Санечка и сам не хотел, чтобы я росла в театре, болталась по цехам, засыпала под столом в гримерной, накрашенная и в парике, слушала сплетни и нехорошо взрослела.
Санечка не может репетировать при мне, я ему мешаю. И я всего один раз была на Санечкиной репетиции. Тайком пробралась и была – одну минуту.
Он действительно был там совсем другой. Орал – где костюмер?!! А почему нет стула?!! Что вы играете?! Я вас спрашиваю, что вы играете?! И даже – я сейчас вас повешу или сам повешусь!!!
И тут меня заметили и сразу же выгнали. Санечка заметил меня и сначала от злости чуть не проткнул театральной саблей помрежа – целился в него, а попал в стену. Сабля сломалась пополам, а помреж даже не поморщился. А потом меня сразу выгнали.
Я и сама после этого больше не просилась на репетицию. Мне и самой было неловко, странно, ведь я никогда не видела его дома в таком бешенстве. Дома же Санечке нельзя сердиться. Орать «я сейчас вас повешу!» и протыкать нас саблей можно только Вике.
Я спросила Катьку, Катька спросила нового режиссера – можно ли мне. Режиссер сказал «можно» и спросил Санечку, можно ли мне. Санечка сказал: «Если она вам не помешает, можно». И МНЕ РАЗРЕШИЛИ!
Санечка сказал – будешь сидеть, как дохлая мышь, как будто тебя нет.
Перед репетицией я для храбрости выпила. Это первая репетиция, где я присутствую по-настоящему, тихонечко сижу на законных основаниях как дохлая мышь.
Для храбрости я выпила две чашки кофе в кафе у театра.
Я села в самый темный угол и замерла, как велел Санечка.
Но я очень хочу в туалет! Зачем я пила кофе?! Но не могу же я выйти из зала во время репетиции.
Новый режиссер очень молодой, похож на студента или даже мальчика из десятого класса. Выглядит так, будто он играет режиссера в плохом кино. В плохом кино таким изображают «человека творческой профессии» – вдохновенное лицо, взгляд в себя.
А Санечка не похож на «творческого человека», он похож на любого человека, директора завода, директора лицея.
Но зато этот новый режиссер не кричит, не протыкает никого саблей, он говорит тихо, так что мне из угла зала приходится прислушиваться. Он говорит тихо и как-то горестно.
Они сегодня начали разводить третий акт по мизансценам.
…Репетиция еще не в костюмах, но Катька в черном платье, на плечах шаль, для настроения.
– Что я здесь делаю? Сижу или хожу? – спросила Катька. Режиссер пожал плечами – попробуйте сами.
– Сама… – повторила Катька. – Вообще-то, я давно думала. Я придумала, я поняла! В этой сцене я сижу и плачу… Правильно?
– Да, умница! Вы все поняли правильно, – кивнул режиссер. – В этой сцене вы ходите и смеетесь.
И вдруг резко прикрикнул на Катьку, как на заблудившуюся козу:
– …Давай, пошла! Быстро пошла! Улыбка! Пошла, остановилась, засмеялась, громче! Вернулась на место, опять пошла!..
Оказывается, и этот тихий режиссер кричит. Все режиссеры кричат? Может, мне не надо быть режиссером?
Режиссер определяет идею пьесы, объясняет актеру, что думать, как играть.
Если Я режиссер, то Катька будет ходить, как я хочу. Повторять одно и то же с разными интонациями, как я хочу. Захочу – она в этой сцене будет плакать, а захочу – смеяться.
Ни у кого на свете нет столько власти, как у режиссера! Но я как-то не представляла, что это ТАКАЯ власть!.. Как будто он один живой, а они все куклы.
Не СЛИШКОМ ли мне будет?.. У меня даже над Чеховым будет власть – Катька будет играть не ту Машу, которую Чехов написал, а кого я ей скажу. Я просто умираю, так хочу в туалет!
Может быть, мне поднять руку, как на уроке, и попроситься выйти? Но будет позор! Как будто я младенец. Или тихонько проползти вдоль ряда? Но если меня заметят, что я ползу?
– Что вообще тут происходит?! – печально сказал режиссер.
А что тут происходит? В книгах же все написано: сначала период репетиций, когда отрабатывают мизансцены, уточняется рисунок роли, у актеров идет работа с организмом. У них уже был этот период, был прогон первого акта, теперь репетируют второй акт.
– Что вообще тут происходит?! Такое чувство, что вы все к Чехову безразличны! У вас у всех лица не для Чехова! Кроме – вот ее, – режиссер показал на Катьку. А у Катьки лицо не для Чехова, а испуганное.
– Что с вами? Вы помните, какая первая фраза пьесы? – спросил режиссер. – Первая фраза «Отец умер ровно год назад». …Вот вы, Катя! Вспомните что-нибудь, что часто говорит вам отец, или из детства что-нибудь.
Катька сжала губы, злится, не хочет плакать. Ее отец был главным конструктором в научном институте, учил ее языкам, рисованию, музыке, ругал за лень. Кричал: «Моя цель в жизни, чтобы ты не стояла у кульмана!» У Катьки рефлекс – она всегда плачет на слово «кульман», хорошо, что среди нас это очень редкое слово.
Я ужасно мучаюсь, просто скоро не выдержу, так хочу в туалет, больше не могу!
– Катя! Маша красивая, страстная и неудачница. У нее несостоявшаяся женская судьба, безнадежная любовь. Маша любит человека, который никогда не будет ее. Маша не может получить то, что хочет. Маше не суждено счастье. Почему? ПОЧЕМУ Маше и Вершинину не быть вместе?
– Но ведь у Чехова все сказано… – говорит Катька. – Порядочность Вершинина, его девочки, дочки… больная жена. Это же написано…