Гречиха и рожь под солнцем светились, переливались, как ровная шерсть, ветер словно играл чистыми загривками; у природы нет ничего забытого…
Извержение красоты…
А когда через много лет придет твое время, будь спокоен, ничего не бойся. Смирись, это неизбежно. Знай — ты уходишь отсюда — ко мне.
Люди более всего лживы на исповеди, ибо главное для них на исповеди обелить себя…
История человека кругла, как земной шар.
Выясняется, что уметь все — это крайне мало.
Корабли много быстрее рек, но ни один корабль не может взять на буксир реку…
А потом я почувствовал себя так, словно умер тысячи и тысячи лет назад и вернулся теперь издали веков, чтобы вновь увидеть, посмотреть, поймать промелькнувший луч, мимолетное, короткое событие света, которое при недолгой, в общем-то, жизни моей и было самым главным.
Тяжелый, как мокрые флаги…
Никто нам быть не велел. Мы порождение взрыва.
Каменное племя, трещина на камне, падающее дерево, вянущая трава, стареющий человек, новый век, новый король — стрелки часов. Морщины, как прожилки на листе, как лапки паука. Мир во сне — больше Вселенной. Крейг открыл глаза и не смог поднять головы. Земля была так близко от глаз, что казалось — земля не под ним, а над ним. Умереть весной, все равно, что родиться осенью.
Ничто так не обедняет мысль, как выражение ее в словах.
Крест заложен в человеке с рождения, наряду с мозгом и сердцем, а гвозди для него вытачивает совесть.
…И смыло летящих собак лишь большое озеро, как смывает существующее надуманное…синь озера прекратила их полет, и они растворились в густой синеве, канули подобно сонму стрел, выпущенных в гигантскую стену водопада… Так в воплощенном невозможно рассмотреть изначальную мысль, его породившую. Воплощение — гроб задумки…
Истинную красоту можно создать только не думая.
Если люди должны произойти от обезьян, то мы весьма поторопились назвать себя людьми.
Завидую тому, чьи глаза еще не прорезались, а лопатки уже коснулись шершавых досок погоста.
«Все это ложь, — сказал палач. — Просто я больше ничего не умею».
Вернувшись домой с войны, приходилось защищаться от друзей, а не от врагов.
Тот слепой вечно хорохорился и говорил, что память — это то же зрение.
Если есть движение, значит, нет вечности.
Слепым виднее.
Для меня прекрасно небо — за ним никто не ухаживает.
Если хочешь узнать человека — смотри вниз.
Написание книг — это расставание с самим собой.
Регулярный, здоровый сон — это то, чем жизнь награждает тупых людей.
Лето в год моего шестнадцатилетия было летом необъяснимой спячки шмелей; даже молодые, маленькие шмели были сонны и вялы, они словно впадали в спячку еще в полете.
…Нет вселенной бесконечнее вселенной, чем вселенная глухонемого.
Возможно ли, чтобы сумасшедший человек был настолько подлым?
Это было золото, отливавшее серебром.
Имея детей, человек утрачивает право на самоубийство.
Портреты русских классиков на стене коридора школы:
Лицо Гоголя — не фас, не профиль, полуповернутое, кокетство смерти, протуберанс безумия, поиск черта в боге и бога в черте.
Лицо Достоевского — способен на великий обман; растительность густа, но ухожена.
Лицо Пушкина — черты стремятся сверху вниз, бакенбарды, нос — словно стекают…
Лицо Толстого —…хаос растительности, тайга в пору бурелома, кряжестность, тяжесть, переплетение хилого с могучим — сама природа и неизведанность самой природы…
Он не успевал дописать слово, а оно уже было в прошлом.
Настоящее — это внутренность минуты. Мы даже стареем в прошлом и умираем в прошлом…
Тяжелая бессонница — это перемалывание гвоздей в кофемолке.
Рябь огромных птичьих стай.
Что есть мир? Это есть ты. Ты открываешь глаза и начинаешь выдумывать. Господи, неужели этот ребенок, сомкнувший руки в локтях, голый и счастливый, имеющий челку и не противящийся ей, мой Санек? Мой сын? Мое светящееся будущее, мое бесформенное прошлое?
…что залежи великих знаний неотделимы от залежей вечной пыли.
…птицы в мокрой листве.
Больше всего в мире человеческом удивляет и угнетает мимолетность скорби по умершему; вместе с тем, я понимаю, что в этом и заключена мудрость.
Бесконечные аркады, которые рисовало мое воображение.
Повергнутый в изумление тем, что читая, начал ловить себя на мысли, что забывал дышать легкими, словно и не требовался воздух. Но книги отвратили меня от изучения фундаментальных наук, столь легко дававшихся мне ранее, основы которых остались в сознании, однако были не многим живее скелета.
Меня влекло к воде, дереву, камню. Постигнуть дерево.
Я понимал, что делимость элементарных частиц так же бесконечна, как и бесконечно приумножение пространства вселенной, конца этим путям нет, но это не наши пути.
Уильям Лоренц был настолько талантлив, что понимал, насколько это ужасно. Сначала он не мог заработать денег даже на то, чтобы загубить свой талант в таверне. Природа нагрузила его талантом, как нагружают тяжелой поклажей лошадь. Когда он начал работать в порту, у него появилось немного денег, и он убеждал себя, что его пальцы держат стакан крепче и нежнее, чем кисть и полотно.
Спасибо приятелям — он спился и не написал ни одной картины.
Приложение
Интервью писателя. Первое и единственное
Дмитрий Бакин — один из самых странных и закрытых современных русских писателей. Лет пятнадцать назад он «прозвучал» с тоненькой книгой рассказов, которые получили хорошую критику и были переведены на европейские языки.
Уже тогда писатель чурался публичности. Самый первый сборник Бакина, опубликованный в библиотечке журнала «Огонек» (помните эти белые брошюрки с красным обрезом и обязательной черно-белой фотографией автора на обложке?), вышел с пейзажем вместо лица.
Второе издание россыпи бакинских рассказов, вышедшее в «Лимбусе», фотографии в макете уже не предполагало. И это была не пелевинская закрытость, ставшая частью имиджа, это естественная потребность человека, которому нравится писать, но который не делает из этого своего занятия профессию.
А потом Бакин и вовсе пропал. Лишь недавно стало известно, что он заканчивает роман. Небольшой, но очень важный. С предварительным названием «От смерти к рождению». Свое первое за последнее десятилетие интервью Дмитрий Бакин, не пользующийся Интернетом, дал газете ВЗГЛЯД по почте. Но не электронной, а обычной, написав ответы на вопросы Дмитрия Бавильского от руки.
— Как давно Вы пишете? Много ли у Вас написано (если не считать опубликованной книжки рассказов и отрывка из романа)?
— Первый опубликованный рассказ был написан двадцать два или двадцать три года назад, не могу сказать точно, потому что не имел привычки датировать написанное. Опубликован он был не сразу. В дальнейшем всё, что счел нужным, было опубликовано. Роман в работе, и как много его будет, не знаю. Скорее всего, немного.
— Почему Вы пишете медленно? Много правите, переписываете написанное, или по какой-то иной причине?
— То, что пишу медленно, узнал, лишь расставшись со своей основной профессией, которой отдано было почти двадцать пять лет жизни. В те годы некогда было писать. Обычно занимался этим в отпуске, в выходные дни, но правил и переписывал написанное всегда очень много.
— Вы пишете для себя или для гипотетического читателя? Насколько Вам важно, чтобы Ваши тексты стали известны другим?
— По-моему, каждый изначально пишет для себя. Безусловно, есть люди, чье мнение для меня важно, их немного, но именно они в свое время настояли на том, чтобы написанное мной было отдано в печать. О гипотетическом читателе если и думаю, то стараюсь думать о нем хорошо. Но сказать, что мне важно, чтобы тексты стали известны другим, не могу.
— Вы общаетесь с другими писателями и поэтами?
— Крайне редко.
— Как Вы считаете, тесное присутствие внутри профессионального сообщества помогает писать или же, напротив, отвлекает от работы?
— Никогда не присутствовал внутри профессионального писательского сообщества, потому что имел другую профессию. Но думаю, если присутствие в нем и помогает писать, то лишь в том случае, если задаться целью описать нравы этого самого сообщества. По-моему, помогать писать могут табак, голод, зима, ее снег. Некоторым, знаю, помогло отчаяние.