Но тут, видимо, перенервничал, как-то отвык, что ослом меня называет кто-то другой, а не я сам.
— Удушу сволочь хвостатую! Удушу!
Папа перебирает между пальцев рваный целлофановый пакет, словно не может поверить в то, что сожранные Котасей котлеты никогда не появятся вновь. Родственники ими нас угостили. Мне они не даются — разваливаются на сковородке и мало отличимы по виду от Белкиных подарков за домом. Съедобно, но это не котлеты же. А тут вчера я притащил домой десяток упругих, аккуратных колобков, как раз нам двоим с папой пообедать и даже поужинать. Папа ласково погладил котлеты и положил их возле раковины — размораживаться. Шесть мы съели сегодня еще до обеда, слишком соблазнительно пахли. А остальные папа снова сложил в пакет, но вместо того, чтобы спрятать в холодильник, снова положил их возле раковины. Ну и забыл. И я забыл.
А Котася — нет. Сожрала сколько могла. То есть все.
Как в одну маленькую кошку может поместиться разом четыре крупнокалиберные котлеты, я не знаю. Может, Котасю к физикам отправить?
Папа в гневе похож на зайца во хмелю. Трогательный гнев такой, очень беззащитный. Однако, я думаю, он впервые пожалел о том, что у нас в доме нет огнестрельного оружия. Папа бы точно разнес Котасю из двустволки на сотню маленьких вороватых кошечек.
— Убью паршивку! Сука такая…
Паршивка затащила свой чудовищно раздувшийся живот на самую высокую полку и смотрит на нас оттуда полным презрения взглядом. Я отношусь к еде философски. Есть — хорошо, нет — плохо. Но убивать никого за котлету не хочется. Смотрю на сытое существо и думаю, что чисто пропорционально это сейчас больше котлета, чем кошка…
Папа рыскает под полкой, как тигр по клетке.
— Зачем, зачем нам кошка? Одна пыль и воровство! Эх, такие котлеты были…
В общем, я с папой согласен. Хотя котлеты в нашем доме появляются редко и я привык к их отсутствию. Ничего, кажется, не изменилось. Папа же, наоборот, чувствует, что котлеты в доме есть, проблема только в том, что все они в кошке, и тоже по-своему прав.
Впрочем, Котася, сожрав нашу еду, принесла мне большую радость. У нас были еще куриные желудочки в холодильнике. Я сбегал на концерт, и папа остался один на один с желудками, которые очень любит. Когда я вернулся, уже совсем ночью, папа спал, Котаси на полке уже не было, а на плите стояла сковорода с жареными потрошками. Папа их оставил мне и снова забыл закрыть еду крышкой. Учитывая, что желудки были на месте, одно из двух: либо Котася уже удушена, либо слишком сыта. Гораздо более вероятно второе. И папа самое вкусное оставил сыну. Значит, он куда благородней Котаси. С этой приятной мыслью ложусь спать, старательно закрыв сковороду крышкой.
К утру проголодается не только папа.
Папа по моем возвращении пытается окончательно закинуть на меня ножку и показать, что он на площадке главный кобель.
Вожусь по дому, папа мне голосом, не терпящим возражений, помогает:
— Так, посуду вымоешь, за холодильником почистишь. Мусор выбросить, и чтоб не с пакетом, как в прошлый раз, а вытряхнешь, пакет принесешь обратно, его можно помыть и использовать снова, я проверю. На ужин жареной картошки хочу. И чтобы в четыре был дома, ты мне нужен.
— Хорошо, а ты подмети пока пол во дворе.
— Да, и подмети, хоть какой-то толк от тебя будет.
— Фиг тебе, раз так.
— Чего? Я, что ли, должен метлой шуровать, у меня силы нету!
— Кулаками махать по утрам у него силы есть, а подмести — нету.
У нас спортивное государство. Папа каждое утро делает гимнастику, куда включил элементы единоборств, я показал ему пару несложных движений, и теперь он гордо постигает искусство рукопашного боя. Мы еще всем покажем, если надо.
Я, как обиженный медведь, мрачно, но грозно бурчу себе под нос:
— Научился тут кричать на людей без мамы. Я не такой, чтобы на меня все время кричать.
Папа, как все хрупкие интеллигенты, решившие поиграть в крутых пацанов, тут же теряет форс и переходит в уныло-оборонительную позицию.
— У меня же времени нет…
— Сказал, не буду подметать.
— Я еле ноги передвигаю.
— Ори на сына поменьше.
Папа собирает остатки тестостерона в голосовые связки.
— А если ты с детства упрямый осел! И баран! Тебе надо в голову все вдалбливать!
Набираю в грудь воздуха.
— А я тебе, отец осла, велю замолчать!
Папа утихает. Выпросил утреннюю порцию себе на орехи и снова счастлив. Разулыбался, надел шляпу, взял трость и с хорошим настроением уходит гулять.
Главное — найти ключик к дверям, где у человека лежат радость и любовь. Даже если он бодро удирает из дома, двор так и не подметя.
26 мая 2017 г.
Холодильник папа сегодня прикончил. Начальство в мое отсутствие полезло проверять качество починки, запуталось и… раскрутило все снова. Собрать уже нет никакой возможности, проверяющий посрывал все проводки начисто.
Папа понял, что натворил, и, когда я вернулся из театра, с перепугу начал врать: «Я только посмотрел, а там голые провода торчат!»
Сказал ему только, чтобы не врал, терпеть этого не могу. В ответ он прочел мне страстную речь по поводу того, что зачем ему мне врать? Убедительности пытался добавить криком.
Не стал спорить. Легче выкинуть холодильник. Что старый, что малый…
Папа, счастливый оттого, что напроказил, обхитрил и всё удачно, слушает Анну Герман, а я в мрачном молчании пью кофе на ночь, ибо надо же что-то делать, в конце концов. Была бы печь — дрова бы порубил.
При стрижке когтей собаки Белки в ветеринарной клинике, которые отросли у нее за время, пока я улаживал германские дела, выяснилось, что у нее еще и больные почки. Вот еще напасть. Если она ссаться начнет, вдобавок к Котасе, то открою алхимическую лабораторию здесь и, может быть, таки выделю из всего этого добра золото.
По ночам, так как народу в клинике меньше, вожу ее на диализ. Еще пять процедур надо пройти. Пять ночей, значит. Собака Белка старая и потому труслива, не лезет в машину.
— Белка! Белка!
— Ах, оставьте меня…
— Белка, это приключение!
— Не надо мне таких приключений!
Запихиваем ее на заднее сиденье. Визг, слюни, садомазо. Не овчарка, а осел. А я — потный скотоложец, который никак не может пристроиться… Наконец собака, вся, запихана в такси.
— Хвост, хвост!
Упаковать хвост самое сложное, дабы не прищемить его дверью. Он, в отличие от остальной собаки, весьма рад такому ночному квесту и скачет, как лохматая змея под экстази, все время порываясь мазнуть вас кончиком по губам.
— Всё, поехали!
Шофер ищет противогаз. Похоже, уже сам этот текст начинает вонять. Но что поделать, собака Белка остро пахнет мокрой нездоровой старостью. И нечего морщить нос, когда состаритесь — мы еще вас понюхаем. Затаскиваю упирающуюся, поджавшую хвост овчарку на второй этаж клиники. Очереди действительно нет, найдите идиотов, которые потащат дворовую собаку на диализ в два часа ночи. Беру собаку Белку в охапку, чтобы поставить на стол, она визжит — последнее желание, я имею право на последнее желание! Но палачи безжалостны, ставят ее на холодную поверхность и тыкают острой иглой в лапу.
Она даже не реагирует — уже умерла. Собака Белка не боец, не немецкая овчарка, а мокрая жертвенная овца. И пахнет так же. Сорок минут капает жидкость, которая должна разбавить отравленную густую кровь и сделать собаку здоровой. Кап-кап-кап… Это рубли капают, между прочим. Да какие рубли — сотни, учитывая стоимость лекарства, ночную смену врачей и специальное такси для собак. Туда, а потом обратно. Еще пять раз… Это мгновения моей жизни, в которые я стою в обнимку со старой собакой, испуганно замершей на белом столе. Врач сказал, что не факт, что лечение поможет. Организм стар. Никакой гарантии.
А где она есть? Оторвется тромб, о котором и знать не знал, встретится на дороге пьяный водитель, просто, устав, остановится даже здоровое сердце. Приехали, слезай. И все бессмысленно. Единственная гарантия после смерти — гроб. Выбор — с кистями и глазетом или просто доска.
И вот так вот, обняв испуганную собаку, я вдруг понял смысл жизни. Жизнь — это борьба. За нее, для нее, во имя нее. Не спрашивай у мчащегося байкера — куда он едет. Не спрашивай человека, готовящегося сделать красивый прыжок со скалы в хрустально-синюю воду, — зачем. Жизнь — это сам прыжок. Сам путь, со скоростью, ветром, ревущим зверем под тобой, послушным тебе и готовым тебя разорвать в любое мгновение, сразу, как только ты перестанешь обуздывать его мощь. А потом сказать: ух ты! Было здорово, я хочу еще раз! Назовите мне место на карте, где меня ждут. Покажите мне новую скалу, на которую никто и никогда. Я заберусь на нее и поставлю свой флаг на вершине, подарю и эту высоту вам. Всем.
Собака Белка перестала скулить и устало уткнула седую морду в сгиб моего локтя.
Будем жить. Обязательно. Столько, сколько нам будет подарено. Будем бегать по осенним дорогам, хрустя ноябрьскими подмороженными листьями, словно раскусывая восхитительно холодный торт с карамельной корочкой. Будем лаять по ночам на невидимых врагов. Будем тыкаться носом в родные ладони.
Разве этого мало для счастья?
Я наклонился к собачьей голове и понюхал у Белки между ушами. Хорошо, славно пахнет. Ядреным. Живым.
Сидим с папой в предбаннике регистрационного отдела для иностранцев. Народу, как мух на летнем навозе, и у всех на лице выражение продаваемых крепостных на рынке. Куда? Что? Кто за кем? По рукам гуляют два списка из русских украинцев и украинских русских, идет спонтанная дискуссия, какой из них признать исторически верным.
В Крыму наплыв рабочей силы из Украины, и, сдается мне, куда больший, чем в безвизовую Европу.
Я исписал уже два бланка — легастения при усталости и стрессе ведет себя как пьяный акробат.
Меня пихают, толкают, спрашивают.