— Посмотри на свои ботинки. Просто посмотри.
— Не выходит.
Папа крепко держит меня за руку. Это правильно, со стороны кажется, что это я маленький. У него приятная, сухая, слегка прохладная ладонь. Ощущение светлой стариковской чистоты от нее. Я знаю такое прикосновение, оно бывает часто у немецких незлых стариков.
— Вот, а когда дойдем до кабинета, ты обязательно останешься меня ждать у дверей.
— Ну, само собой.
— Но в кабинет не заходи.
— Почему?
Папа молчит, делая вид, что не услышал.
Доехали до поликлиники за пятнадцать минут, вот уже входная дверь. Папа тяжело дышит, устал.
— Что ж такие ступеньки-то высокие, пока молодой был, не замечал…
— Новый мир.
— Да пошел он, такой мир.
— Вот ты зря так.
— Наверное, раньше это был дом офицеров…
Поднимаемся к кабинету окулиста, у папы один глаз не видит, второй на контроле, занимаем очередь, папа опускается на стул.
Я нахожу ему временную подружку из числа ожидающих старушек, и, пока они точат лясы, смываюсь на улицу — малек передохнуть и глотнуть кофе где-нибудь, до нашей записи еще час. Про кофе я папе не скажу, он меня заставит его отрыгнуть и отнести обратно, за полцены хотя бы.
Забегаю в сапожную мастерскую узнать, могут ли они починить папину трость. Я бы купил ему новую, но она сразу придет в негодность — папа ее о мою спину сломает. Возвращаюсь к отцу, ну, полчаса можно и подождать.
— Где ты был?
— Узнавал про трость.
— Врешь, наверное.
— Дык.
Дверь кабинета открывается, наша очередь.
— Так, ты ждешь меня здесь. Понял?
— Да почему, я хочу сам слышать, что скажет врач…
— Я тебе сказал — в кабинет чтоб ни ногой!
— Хорошо, папа, не кричи только.
Папа скрывается за дверями. Подглядываю в щелочку, зачем спорить, если я могу подслушать у двери.
Врач — женщина слегка за шестьдесят, со следами былой, но несомненной красоты на лице и даже в теле. Да и густые русые волосы, заплетенные в две толстые косы, уложенные венцом на аккуратной голове, чего стоят. Папа элегантно и небрежно опирается на трость, главное, чтобы она не подломилась…
Захожу в кабинет. К отцу не подхожу, пусть выпендривается, но с такого расстояния я точно успею его подхватить.
— Здравствуйте, я сын Виктора Васильевича.
— Заходите, конечно, садитесь.
Папа смотрит на меня, как каменный гость на Дон Жуана. От возмущения у него даже перехватывает в горле.
— Ты… зачем… сюда… пришел, а?
— Скажите, а папе можно кричать?
— Кто кричит? Я не кричу.
Былая красавица улыбается, встаю поближе к отцу, теперь она улыбается нам. У папы хороший вкус.
— Да, кричать здесь незачем.
— А он кричит постоянно, да так, что, боюсь, у него вены на лбу лопнут.
— Ты… чего… несешь???
— Ой, вы знаете, папа мужик горячий, силы много еще, как гаркнет, у меня штаны мокрые.
Женщина-врач вежливо смеется. Папа замолкает и приосанивается.
— Он и в молодости такой был, ничего не изменилось. Да и сейчас, он ведь недавно работал еще…
— Ну и хорошо, не физическая работа же была?
— Что вы — интеллектуальная. Да он и в доме все сам делает.
Папа смотрит орлом и говорит: «Да». Я про себя добавляю: «Уж».
— Я, пока на ногах стою, буду искать работу. Без меня там они не справятся, эти молодые инженеры, они разве что знают…
— У папы семь авторских свидетельств на изобретения.
— Правда? Вот молодец, надо же!
Беру рецепт на капли. С глазом все в порядке. Второй не восстановить, это я и так знал, но спросил на всякий случай.
Выходим из кабинета, сажаю папу на стул, а сам несусь с выданной бумажкой в кабинет номер десять, чтобы взять вторую, потом в кабинет шестнадцать, чтобы поставить на первую печать и наконец вернуться обратно, чтобы подписать вторую.
По дороге встречаю приятеля-татарина, веселого парня, работающего в этой поликлинике врачом-анестезиологом. Папа смотрит на меня с гордостью — надо же, сын обнимается с человеком в белом халате, с настоящим врачом.
Спускаемся с папой по крутым ступенькам.
— Ты все бумажки взял?
— Все.
— Точно?
— Папа, если надо — я немец.
Лекарства, выписанного папе, нет в Крыму, когда будет — неизвестно, позвонят, хорошо, что у нас есть запас.
Славный день на улице, не холодно, не жарко. И папа повеселел. Уже в автобусе теребит меня за рукав.
— А что ты в поликлинике не сказал, что у меня разряд по гимнастике?
— В другой раз скажу, нельзя сразу перед женщиной все раскрывать, должна остаться интрига…
— Да какая интрига, глупости еще. Но ты, раз уж тебе так хочется, заходи со мной в кабинет, ладно.
Собака Белка нашла ежа в траве.
— О! Привет! Ты кто?
— Даотстаньты.
— А ты забавный, давай дру… ох мама!
— Деладеладела.
— Ах ты такой-сякой!
Подхожу.
— Белка, да отстань ты от него…
— Прикинь, сволочь какая!
— Кроссовокуйдисдороги.
— Мой! Хозяин! Пришел! Сейчас он тебе пинка!
— Пофигмневсепофиг.
А я подумал, что еж — это, в сущности, та же крыса, только интроверт, без хвоста и в иголках.
16 июня 2017 г.
Сегодня небо лопнуло, а земля разверзлась.
Потому что мой папа… трам-пам-пам! ПОТЕРЯЛ КОШЕЛЕК!!! Вы не в состоянии оценить масштаб катастрофы и концентрацию яда в этих словах.
Вслушайтесь! Папа. Что такое мой почти восьмидесятилетний папа, вы уже знаете. Так вот — папа потерял. Не нашел, не выхитрил и не сэкономил. Он потерял…
КОШЕЛЕК!
Судьба имеет чувство юмора и обращается с ним, как Тиль Уленшпигель, — оборжет что угодно, если это может быть смешно. Ни капли жалости нет.
— Я покупал творог… доставал… может, мимо кармана положил… в туалете на Москольце он выпал! Вот тетери-ятери…
Я снаряжен обследовать каждый сантиметр дома, хорошо, что хоть объявления о пропаже на фонарных столбах папа не догадался заставить меня клеить.
— Кошелек… я потерял кошелек… маленький такой, кошелечек…
Папа еще не пережил потрясение. Почему бы не потерять старые очки, например. Или потертую шляпу? Все это теряется дома и рано или поздно находится. Нет, надо было потерять кошелек. Навсегда.
А в нем целых двести рублей. Новеньких совсем. Двумя бумажками.
Папа сердито смотрит на кусок творога. Творог — предатель.
Я, хихикая, ношусь по дому в поисках того, чего в нем нет, и радуюсь, что папа не требует ехать в туалет на Москольцо, выламывать закрытые двери в клозетах и допрашивать сидящих орлами мужиков. Вот наложили бы кирпичей.
— Папа, не переживай, ну потерял и потерял. И хрен с ним.
Папа в минуты душевных потрясений становится очень внушаем. Поэтому он тихо внимает мне и не кричит уже полдня.
Всего-то за двести рублей куплена долгожданная тишина в доме.
А кошелек я нашел. Да. Обыскал весь дом и обнаружил его в кармане папиных брюк.
Папа, решив забыться от горя сном, уже лег на кровать, накрывшись с головой, спрятавшись от этого жестокого мира, забравшего у него самое дорогое.
— Танцуй!
— Чего? Отстань.
— Я твой кошелек нашел.
Папа разом садится в кровати, обнажая свой могучий торс.
— Ко-ше-лек??? Где?
— Вот.
— Где он был?!
— В твоих брюках.
Папа недоверчиво рассматривает кошелек.
— Это мои брюки, точно?
— А чьи еще.
Вы думаете, папа обрадовался? Ну, три секунды он был рад. Но потом он открыл кошелек и обнаружил там не двести, а целых семьсот рублей. Папа выдерживает потрясенную паузу.
— Смотри, тут еще больше денег! Папа, ты богат! Почему ты такой грустный опять?
— Ох, ни фига себе, это сколько же я мог потерять…
Папа снова сокрушенно падает в кровать и накрывается с головой.
17 июня 2017 г.
Все мечты моего детства исполнились. Так странно — наверное, это счастье. Помню, моя тетка дала нам с двоюродным братом задание — написать на листочке все свои желания. Одно из моих было: «Хочу понимать язык животных». Так и получилось. Понимаю даже воробьев во дворе.
Лучше бы я тогда про женщин написал.
Вечерний разговор отца с сыном за чаем.
— Ты отец или истеричная баба? Папа, ты пойми, мне сейчас и так непросто, и если ты еще меня долбать будешь…
— Между прочим, в твоей Германии родители выпихивают из дома своих детей в восемнадцать лет и забывают о них, вот так.
Это очень трогательно, когда разные вредные деды, которые по молодости лет даже на танке в Германию не въезжали, начинают мне рассказывать, как живут люди на Западе.
— Я уехал — плохо, я приехал — еще хуже.
— Да, а у тебя отец — сволочь.
— Нет, это дети у тебя сволочи.
— Нет, это я сволочь получаюсь!
— Тебе обязательно надо кого-то сволочью обозвать?
Это еще что, папа в сердцах, когда мы с ним душили блох последний раз, назвал меня продуктом жизнедеятельности. Я охренел и, сорвав респиратор, попросил дополнений и разъяснений. Я вроде так не выгляжу. И если и пахну, так только дихлофосом.
Папа понял, что брякнул лишнего, и стал врать, что ему послышалось, как я в свою очередь назвал его «раздолбай».
А я просто выл через маску, что они с матерью дом раздолбали.
— У-у-у, ты молодой, а какой злопамятный.
— Да, у меня хорошая память, я помню, как ты родного сына назвал дерьмом.
— Не называл!
— Называл!
Папа делает вид, что давится хлебом, откашливается, но по хитрым глазам вижу, что он просто тянет время, подыскивая аргументы.
— Ты пойми, в дерьме нет ничего страшного, подумаешь, это же не мат. А вот раздолбай…
— Я тебя не называл так! Это ты меня назвал…
— Нет, это я теперь сволочь получаюсь!
— Нет, я! Ты так сказал.
— Память хорошая?
— Хорошая.
— Вот и книжки пиши тогда! Писатель, блин…
То сволочь, то писатель. Не могу же я папу назвать писателем, он конструктор.