— Ого, это вы уже столько ждете…
Женщина строгая, но, во-первых, она явно устала столько сидеть в этом коридоре, а усталость — враг других чувств, а во-вторых, я нашел нам общего врага.
— Да не говорите. Ужас.
— Когда же в таком случае мы с папой зайдем…
— А это ваш отец?
Отец приосанивается, поправляет шляпу. Это хорошо.
— Да, он конструктор.
Папа нервно ерзает на сиденье.
— Максим, когда будем заходить, помоги мне встать, у меня что-то сил нету…
Я зыркаю злыми глазами на отца, ох уж эта привычка хороших мальчиков начинать беседу с женщиной с извинений.
— Да не выдумывай, как гимнастику по утрам делать, так ты меня не зовешь.
— Неужели ваш папа делает гимнастику?
— Само собой.
— А я вот уже еле до кровати по вечерам дохожу…
Папа улыбается, молодея.
— Да он… понарасскажет тут, не слушайте вы…
Так, я на верном пути. Но папа смущенно молчит. Блин. Пауза затянулась, ритм потерян. Ну что делать, идем в лоб.
— А вы любите симфоническую музыку?
Женщина улыбается, расправляя плечи.
— Да, очень люблю.
— Ой, как хорошо, папа ее тоже обожает, дома не выключает просто. Ему на настоящий концерт сходить не с кем, я такую музыку терпеть не могу…
— Максим, ну зачем ты врешь? Ты же любишь классику!
Интересно, папа потерял хватку или всегда таким был? Спросить не у кого.
— Папа! Я ее УЖЕ терпеть не могу. Вы знаете, он…
Дверь кабинета открывается. Из дверей выходит непонятное нечто — без возраста, без волос на голове, почти без пола. Мрачно гыкает перегаром.
— Владик, веди себя прилично, — говорит ему наша собеседница.
— Я и так прилично себя веду!
Наверное, муж?
— Сын, — вздыхает женщина, — вот, привела…
Я смотрю на папу. Он на меня. Я грустно качаю головой — не нужен мне такой брат. Папа понимающе надвигает шляпу на нос. Женщина берет под руку свое непонятное нечто, и они направляются к выходу.
— До свидания… На пивзаводе он у меня работает, сорок лет ему всего…
— До свидания, увидимся еще.
Женщина смущенно улыбается, и они с этим невнятным сыном уходят.
— Нет, папа, женщина с таким сыном нам не нужна.
— Да что ты вот начинаешь… Я еле на ногах стою.
А зачем я это начинаю? Сложно объяснить отцу, да и не нужно.
Чтобы все равно чувствовал себя мужиком. Чтобы волосы в носу стриг вовремя. Чтобы единственный глаз горел. Ну вспыхивал хоть иногда.
— Может, отец у него… И вообще, зачем ты ей сказал, что не любишь симфоническую музыку, она теперь думает, что я тебя плохо воспитал.
— А ее сын воспитан хорошо!
— Ну, он пьет же. Хорошо, что ты у меня… хоть не пьешь.
Да, в нашей семье хорошее друг другу принято говорить только в виде упрека.
— А ты что, всерьез клинья для меня к ней хотел подбить?
— А почему нет? Ходили бы на концерты вместе.
— Да…
— Ты бы ее кофе угостил.
— Мне нельзя кофе.
— Ну чаем.
— Чаем можно…
— Скоро осень, можно гулять по Пушкинской, за руки держась…
У папы в глазах появляется мечтательное выражение. Старость испуганно шарахается от человека, который может мечтать.
— А эта женщина еще придет?
— Папа, она, к сожалению, нам не подходит.
— А будет другая?
— Будет, конечно.
Папа улыбается своим мыслям. Вот этой улыбки я и хотел. И я бы тоже погулял по парку. И чтоб за руки. И чая…
— С новой же опять знакомиться надо будет…
— Папа, я любую уболтать смогу.
Папа странно смотрит на меня. В его глазах ужас и восхищение.
Я тоже счастливо улыбаюсь. Есть на свете еще один человек, который в это верит. Он все еще есть.
20 июля 2017 г.
— Максим, ты зачем, тетери-ятери, в большой магазинный пакет собачье дерьмо сложил? Я с ним на рынок пошел, по дороге думаю, что мы из него забыли достать…
— А оно не помещалось в обычный…
— Возьми три маленьких пакета, они бесплатные! А этот денег стоит, я с ним на рынок хожу!
— Папа, этот пакет валялся рядом с другими, я думал, он порванный…
— Зачем в порванный пакет дерьмо собирать? Упрямый ты, так еще и тупой!
— Он целый! Я думал, ты его выбросил.
— А ты же думал, что он порванный!
— Я не знал, порванный он или нет.
— Так если не знал, зачем ты, не глядя, дерьмо в пакет собираешь?
— Я глядел!
— На что ты глядел?
— На пакет и на дерьмо. Теперь на тебя смотрю…
— Ах, ты с отцом так?
Ох, мама, где ты? Если видишь нас сейчас, пошли с неба дождик, чтобы этот человек со двора ушел хотя бы…
21 июля 2017 г.
— Все, мы не подходим характерами! Собирай вещи и возвращайся в свою гребаную Германию! А у меня сил уже нет…
— Папа, не бузи.
— Не учи меня! Молоко на губах не обсохло!
Я мрачно вожусь по дому. В голове вата, я почти не сплю. Но у папы очередное выступление.
— Иду в дом престарелых, это мой крест!
— Я твой крест!
Папа замолкает на несколько секунд. Моя интонация не совпадает со смыслом сказанного.
Но компьютер в папиной голове зависает ненадолго.
— И все-таки езжай, я не хочу с тобой жить, знать, что мой сын лучшие годы тратит на то, чтобы…
— Виктор Васильевич, не говорите мне, что мне делать.
Зря я это сказал. Разом падают три тяжелые бомбы.
— Буду говорить! Буду!!! Я твой отец!
— Ну хорошо, говори.
Папа снижает тон — уже передышка.
— Ты послушай, езжай. Я свое дотяну и так. Будешь меня навещать…
— Если вернусь в Германию, как я тебя навещу?
— Ну, приедешь в отпуск. У меня силы нет уже…
— Я тебе рассказывал, что такое дом престарелых?
— Ну и что, я это заслужил, значит.
— Я так не думаю.
— Не думает он! Смотрите-ка! Умник нашелся!
Я домыл посуду и собираюсь смыться из кухни. Иначе оглохну.
Слышу, как папа уже кричит в телефон.
— Забирайте огород, Максим все равно им не занимается, а у меня силы нет!
Блин… Папа опять звонил родственникам.
А сейчас куда он звонит?
— Я иду в дом престарелых, надоело мне все!
Куда он позвонил, в аптеку?
— Силы нет у меня, понимаете, силы нет!
Мне кажется, от его крика все блохи из дома разбегутся. Было бы неплохо.
Не стоит упрекать отца в неадекватности и истеричности. Он в своем уме. Но он слабеет и чувствует это. Отец не верит в жизнь после смерти. Значит, впереди его ждет темнота. Навсегда. И она приближается…
А тут еще с каждым днем исчезают силы. Хуже видит единственный глаз. Отец один на один с чем-то черным, величиной с космос.
А сын вечно занят. Приходит-уходит. Сидит за ноутбуком. Нервничает, дергается. У него не все ладится. И папы для меня в эти часы нет.
Тут не то что в аптеку, в окно высунешься и будешь кричать: люди, кто-нибудь! Я жив, я есть! Мне страшно. Я один. Жизнь прошла, но ведь я еще здесь. Увидьте же, наконец, меня! Не это немощное тело, руины того, кем я был. А меня! Любящего пшенную кашу! Пьющего чай с молоком! И Лежнева — лучшая на свете оперная певица, поймите же вы хоть это…
— Папа, а врач ведь сказал, что у тебя давление даже ниже, чем нужно.
— Ну сказал.
— Даже таблетки одни отменил.
Папа рассеянно кладет телефонную трубку.
— Может, ты выздоровел уже?
Папа смотрит на меня, молчит.
— А почему нет? Ты таблетки уже давно пьешь, выздоровел, и все.
— А ведь может быть…
Лицо отца светлеет.
Все будет еще. Твой сын уладит все проблемы, ведь он мягкий, но сильный. Еще целый месяц лета, все успею. А потом будет сентябрь. Будет все желтым и красным и сыро, но это даже хорошо, от сырой осенней травы так чудно пахнет. И мы будем сидеть в теплом доме, где стоят на полках мамины игрушки, смешные собачки и лягушки из керамики и маленькая серебряная туфелька, что я привез ей из Амстердама, пить чай и есть яблочные пирожки.
— И мы пойдем с тобой на концерт Лежневой, вместе.
— А когда?
— Осенью, она же приедет на гастроли.
Странно, я не говорил про наше будущее вслух, только про концерт, но папа успокоился. Ненадолго, но это уже хорошо.
— Вот увидишь, я с ней еще познакомлюсь. У меня получится.
Папа ложится спать. Послеобеденный сон, обязательно.
В доме будет тишина два часа.
22 июля 2017 г.
У папы был насыщенный день.
С обеда мы были в Водоканале. Договорились встретиться, чтобы поехать. «На остановке, только никуда не уходи». За пять минут до назначенного времени я стоял строго на остановке (если надо, я солдат) и озирался вокруг в надежде найти в толпе пыльную шляпу и знакомое недовольное выражение лица. Но тщетно.
Тогда я прикинул, что папа, решив подстраховаться, ходит где-то рядом, на тот случай, если я так и не нашел остановку. Позвонить ему было нельзя, с утра в нашем районе вырубили электричество, это, конечно, старые украинские кабеля виноваты, кто же еще, и телефон был разряжен.
Скоро я заметил отца, подкарауливающего меня у подземного перехода, — папа рассудил, что я, естественно, не пошел на остановку, а подло полез в подземный переход, буду выходить, а он меня — цап!
Получил от отца разнос, и мы поперлись по жаре в Водоканал, но выяснилось, что он работает только до четырех.
Хорошо воспитанные мальчики не стали материться долго — так, слегка. Поехали домой, по дороге я зашел в магазин купить хорошей сметаны, решив сварить на ужин вареники. Поставив папу возле колонны, в тенечке, и сказав: «Стой здесь, а то погибнешь», — я скрылся за прозрачными дверями. Сметану я купил быстро, зато долго искал папу, который решил сделать мне назло и пошел гулять. Нашел я его гордо стоящего возле урны.
— Зачем ты ушел?
— А я что, привязанный? Ты много о себе думаешь последнее время.
Ой много, тут папа прав, и не последнее время, а лет с восьми, с тех пор как начал получать по жопе за то, что играл на пианино ногами, пока никто не видит. Но родители вовсе не «никто», они увидели. Я не плакал — много эти два корейца о себе мнят.