16 августа 2017 г.
Приснился ужас. Как будто папу перекосило, а он даже этого не замечает. «Все, шибануло не дай бог», — подумал я и уложил его в постель. Ищу прибор для измерения давления, а его нет. А папа и говорит, что поменялся с кем-то на еще более ценный прибор. Я разворачиваю сверток, а это не прибор никакой, а набор «Юный хирург», и там скальпели, анестезия, маски…
И вот тут самое ужасное, нет, не то, что набор такой существует хотя бы и в страшном сне и скальпели были настоящие, а другое: чем пожалеть отца, я начал на него, перекошенного, грубо орать.
Вы знаете, понял одну вещь. Многие люди хамят и очень грубы, потому что не хотят никого жалеть. И еще они таковы, потому что им очень страшно. Ради этого, может, и стоило увидеть этот чудовищный сон.
17 августа 2017 г.
Просыпаюсь от дикого шума в доме.
Папа с сестрой кричат друг на друга. Так, началось!
— Слушайте, чего вы так орете?
— Мы? За правду!
Ну, за правду орите, хрен с вами.
18 августа 2017 г.
Ну вот, сестра с племянником Артемкой отбыли обратно в Москву, отпуск кончился. Мы с папой снова холостяки. За эти почти три недели, что сестра с племянником были здесь, я отдохнул и даже набрал в весе. Однако у сестры теперь несколько затормошенный вид.
Кстати, думаю, кроме писательства подсадить отца на какие-нибудь компьютерные игрушки. Не слишком сложные стратегии. Надо подумать над этим. Отец очень боится смерти.
Перебороть этот страх можно только жизнью как таковой, но у пожилого человека жизни не так уж много. Значит, надо создавать искусственную реальность. Вот для кого эти игрушки придуманы, а не для здоровенных лбов с половым органом до колена.
Пока я остановился на каких-нибудь ходилках-бродилках, главное требование — они должны быть визуально очень ярки и красивы, неглупы, но и не слишком сложны, что-то вроде Кирандии, кто ее еще помнит, только попроще. Да, и еще — игра должна полностью погружать в себя, чтобы из-за этой красоты и головоломок, опять же не слишком сложных, человек забывал о своих страхах и проблемах.
Это не страшно, если папа совсем забудет об этом, на то здесь я. А сам он пусть уйдет в этот прекрасный мир с головой, пусть и выдуманный мир…
19 августа 2017 г.
Папа раскокал унитаз. Он все хочет делать сам. Закладывал белье в стиральную машинку, потерял равновесие и оперся на сливной бачок.
Бачок сорвался и раскокал все остальное.
По уши в осколках, по щиколотку в воде. И хорошо, что только в воде…
Вода собрана, осколки в ведре, я в мыле, папа расстроен. Вода в доме снова есть, пришлось разобрать часть стены, чтобы докопаться до вентилей.
Папа требует, чтобы я вытер руки и немедленно шел на почту и отправил его письмо другу, так как почта работает до пяти вечера.
Пришло еще одно веселое письмо из Германии. Это жесть, они путаются, а разрулить я уже не могу, нет меня там.
Сейчас лягу и умру.
На камне надгробном напишите: «Доконали, сволочи».
22 августа 2017 г.
Сегодня папа призывал всех тварей, сволочей и свиней. Дело в том, что дерьмо, уж простите за повторения, не приплывает одно. Папа расколотил унитаз, сегодня должен прийти мастер с новым, и вот как раз накануне мы с папой обнаружили, что у нас доверху наполнился ассенизаторский бак, который чистится раз в год. Ну, вот такое совпадение.
Если много дерьма — это к деньгам, то надо купить лотерейный билет.
Свиньи на ассенизаторской машине к нам так и не приехали ни в назначенное на раннее утро время, ни позже, невзирая на то, что мы погрозили им деньгами. Вчера было воскресенье, народ, видимо, отметил и просто не проснулся. Наверное, решили — провалитесь вы с вашими деньгами и дерьмом, а мы дальше спать будем.
Ну, пока они спят, я сейчас полезу на чердак, там лежит двадцатилитровая емкость, которую теперь для засолки капусты использовать будет безнравственно. Я выброшу ее, когда стемнеет, закупоренную, ибо вовсе не собираюсь загрязнять окружающую среду, но не завидую тому, кто на нее позарится и откроет… Там такой джинн вылезет!
Открыл вот бак, едва сдвинув крышку и затаив дыхание.
Доброе утро, в общем. Зовите меня «виночерпий». Наверное, пачку лотерейных билетов куплю. Видимо, мне слишком везло всю жизнь. «А папенька говорил, что одни радости вкушать недостойно».
Мой папенька выражается куда более цветисто. Иногда мне кажется, что он зарыл в себе талант сапожника.
Но скажите мне, почему автор двух книг, колумнист «Сноба», член Международного союза писателей Крыма и т. д. и т. п. должен заниматься вот этим вот всем? Продолжим средневековую традицию — утопим поэта в нужнике.
А ведь вы опять не поверите…
Я снова две недели собирал документы, делал новые, вынес мозги всем и доделал все только к сегодняшнему дню, дню, от которого зависело все.
Свобода! Все! Слава богу! Я с папой. Папа со мной. Я никому его не отдам. Даже старости.
Российская бюрократия сдалась.
Принес папе торт. У нас небольшой, но настоящий праздник. Вот тебе и плохой день… Мы победили, папа.
23 августа 2017 г.
Тема отходов неисчерпаема. Я уже говорил, что у меня вся жизнь как кино? Не верите? А мне после всего произошедшего вчера вечером именно что насрать.
Я настоятельно предупреждаю, что рассказ может крайне негативно повлиять на вас, если вы завтракаете. Уберите вилку, отложите бутерброд. Если вы не успели, могу в утешение только сказать, мне еще хуже, мне теперь с этим жить.
Этот текст отвратителен. Если вы читаете дальше, не вините меня.
Папа все-таки докамлал до ассенизаторской машины, и она обещала приехать на следующий день прямо в шесть утра. Но все случилось накануне вечером.
Я не знаю, кто в этом виноват. Татарин, привезший и установивший нам новый унитаз с блондинкой на крышке и подписью: «Проверено Ириной Скляр». Или папа, который был счастлив от того, что у нас прямо с утра будет пустая емкость для отходов в три куба объемом. Или виноват морковно-мясной салат, который я запретил ему есть… Все-таки грешу на салат.
Салат папе очень понравился, поэтому он его ел, растягивая удовольствие, три дня. А сегодня был четвертый, и, сняв с него крышку, я понял, что кроме моркови в чашке еще кто-то живет. Или жил, да помер.
— Не выбрасывай, я собаке отдам.
Затормошенный последними месяцами своей жизни, я не разглядел в этом подозрительном сообщении и намека угрозы…
За вечер папа сходил в туалет шесть раз. Я делал вид, что не вижу: когда человек пьет, его даже змея не жалит. Папа крался, как вор, так как понимал, что, если я его застигну на месте преступления, на него будет повешено все, включая этот прекрасный салат, который, подумаешь, слегка забродил.
На седьмой раз папа с удивлением и детской радостью закричал из заветной комнаты: «А оно не смывается!» — и топ-топ-топ, бросился бежать куда подальше. Я галопом помчался к месту происшествия и удостоверился, что исчезнувший куда-то папа совершенно прав.
Что делает нормальный человек, когда видит следы жизнедеятельности родного человека в положенном ему месте? Правильно. Я спокойно нажал кнопку.
Первая мысль моя была после того, как я снова приобрел возможность соображать: «Не пацан тот, кто не бывал в параше». Вторая: «Вода действительно несжимаема».
Переполненный бачок просто взорвался. И толстая труба, по которой должны были транспортироваться останки папиной трапезы, будто брандспойт, окатила нашу уютную туалетную комнату на высоту среднего корейского роста.
Я все-таки заметно выше и поэтому отделался малой кровью, труба лишь кокетливо забрызгала мне кончики волос. Чтоб не секлись, наверное. Про ноги и живот я скромно умолчу, главное, в лицо не попало. Почти.
Я издал такой рев, что папа понял: все пропало, и вернулся к месту преступления. Труба же продолжала возмущаться невежеством людей, не знающих, чем может кончиться попытка сжать воду. Ну или почти воду… Похожая на огромного жирного червя, она с тихим клокотанием все изрыгала из себя остатки того, чем ее начинили, будто внутри ее лопнул какой-то мерзкий пузырь.
— Я просто забыл сказать тебе, чтобы ты не смывал…
— Не топчись!!! — прорычал я и…
Мне бы хотелось написать, что, мужественно отплевываясь, я сыпал шутками и ободрял всех тонущих, но это не так. Боюсь, я был слишком строг с моим папой.
Собирая внутренности растерзанного червя, по локоть в его останках, я припомнил бедному отцу всё. И его сапожницкий лексикон, употребляемый к месту и не к месту. И мои истерзанные нервы. И то, как я могу давать автографы людям на своих книжках, когда родной отец у меня ярый гомофоб, судя по тому, как он меня называет.
Я даже не кричал, а просто выл, поминая папину жадность, что на хрена надо было ждать с вызовом бригады, и почему, ну почему папе надо было разбить унитаз именно в этот критический момент, и неужели он не мог подождать еще пять часов со своей диареей. Собачий салат я хотел оставить на десерт…
Папа очень погрустнел и вдруг тихо спросил, зачем он еще живет на белом свете.
Я сразу заткнулся и, заливая все химраствором, продолжал до полуночи драить наш ватерклозет. О себе я не думал, все равно было уже поздно.
Надо было как-то ободрить поникшего отца. Я долго думал. Очень долго. Даже успел все собрать в ведро и помыть начисто.
Я сказал, что вообще-то я сам виноват, что только дурак может, не разобравшись, с ходу нажимать на смыв, зная, что емкость переполнена, и жаль, что тебя не было рядом, ты ведь технарь, подсказал бы. Папа, слава богу, чуть посветлел и сказал:
— Да ладно, с каждым может случиться.
И, выходя уже из по-морскому чистого гальюна, стирая ли-и-ипкий пот со лба и стряхивая уж совсем какую-то мелочь с волос, я улыбнулся и сказал отцу:
— Зато, согласись, в остальном нам везет!