Я давно так долго не мылся в душе. Хотел сказать, что покой мне только снится, но это было бы неправдой. Сейчас уже второй час ночи, а я не спал уже сутки. А в шесть приедет ассенизаторская машина.
Приедет. Она приедет, и я убью всякого, кто скажет, что это не так.
Папа снова упал, и я его не успел поймать. Все-таки я старею.
Отец упал на спину, когда мы пили чай и смеялись. Он резко встал и не удержал равновесия, хорошо, что я притащил ему крепкий, мягкий стул, он спассировал падение.
Я прыгнул с другой стороны стола, хотел схватить его за руку, но поймал только папин чайный стакан, который просто взорвался у меня в ладони, так я в него вцепился.
Вся кухня в осколках, никто, слава богу, не пострадал, даже я сильно не порезался, пальцы немножко и, когда подбегал к копошащемуся, как младенчик, на полу папе, наступил на один из осколков, но это ерунда.
Зато папа теперь согласился на ходунки. Выбираю. Пускай каждый день дикий стресс — давно не жил настолько полной, настоящей жизнью. Уверен, когда-нибудь буду вспоминать этот период как поток сплошного, трудного счастья. Да и сейчас ощущаю его так.
Ведь я по-настоящему нужен. Я человек-собака. Служебная, сторожевая. Поводырь и ищейка. Спасатель и телохранитель.
Какая это радость и честь — служить не за страх, не за совесть даже, и не из-за бабла, а только ради любви.
Друзья говорят, что, хотя снова стал кожа да кости, я даже похорошел.
24 августа 2017 г.
К сожалению, нарастающая деменция у отца принимает агрессивную форму. А что вы хотели, возраст, как минимум два микроинсульта уже. Он и падает теперь почти каждый день…
Мне надо научиться не принимать все близко к сердцу, понимая, что это не мой папа, это болезнь его кричит на меня.
Надо найти грань между тем, чтобы не позволить превратить себя в мальчика для ежечасного битья, и тем, чтобы не передавить. Нащупается, конечно. Но надо торопиться.
Нашел объявление, купил и привез папе хорошие немецкие ходунки.
Бегает мой мальчик по дому, только колеса жужжат.
Это тебе не тросточка, это как настоящий танк. Мы теперь танкисты.
25 августа 2017 г.
Папа кричит уже час и называет меня «чудовище». Я принес рыбу с рынка и положил пакет прямо на стол. А папа уронил кусочек пряника и усмотрел в этом связь. В свете всего ранее сказанного «чудовище» — это уже прогресс.
Я такой чудовищный балбес, что мне давно пора валить обратно в Германию из папиного дома. А чудовища все такие — приходят, когда их не зовут, подселятся, гады, и не выведешь. Может, я таракан? Э, нет, бери выше. Папа считает, что я его крест и наказание за грехи. Интересно, какие у моего отца грехи? Он прожил такую жизнь, что, по-моему, было бы не грех и выдумать себе парочку настоящих грехов, посимпатичней.
Отец старел, старел себе потихоньку и постарел. Обратной дороги нет. Старый человек из этого мира уже почти ушел, а в другой еще не вошел. Ужасное состояние. Близкому надо делить и его.
Когда-нибудь в этом перешейке между двумя мирами окажусь и я. Буду сползать в эту серую, гугнивую мглу один. Меня некому будет поддержать, удержать в этом мире.
Одного этого достаточно, чтобы рожать себе детей. И растить их так, чтобы они любили тебя и помнили таким, каков ты есть. Был. Чтобы боролись за тебя до последнего с желтоглазым, безумным, оскаленным слюнявой пастью чудовищем — старостью. Дрались, отгоняя ее хотя бы на время, зная, что проиграют и зверюга рано или поздно доберется до своей добычи.
Но пусть, сука, знает, что она может забрать у меня отца, но никогда — любовь к нему.
Раннее утро. Воздух тих и влажен. Вышел за ворота, постоять, подумать. Скоро ведь это кончится, даже наш тихий поселок наполнится дневными звуками. Но в эти минуты так хочется жить здесь и теперь…
Неожиданно сзади раздается обиженный визг. Собака Белка разбаловалась окончательно: как не выйду на улицу, скребется в ворота, пытаясь выползти в кошачий лаз.
Застрянет же там, снова мне возиться. Вздыхая, открываю ей калитку. Жалко этой хрупкой тишины — на улице никого нет, пусть побегает.
Радостно пыхтя, собака Белка вылетает за ворота, мимоходом благодарно обтираясь головой об меня, и несется нюхать, метить и делать все, что положено собаке в дикой природе.
Сонный покой в нашем тупичке, ни людей, ни машин, да и до проезжей части далеко.
Неспешно иду вдоль нашего старого забора, вот розовый куст, который посадила мама. И вдруг замечаю притаившуюся соседскую болонку в траве. Как она выскочила без хозяина на улицу, не понимаю. Забыли ее вечером, что ли…
Болонка, пушистая и белая, как одуванчик, настороженно смотрит из-под листочков на бегающую возле здоровенную овчарку. Блин, ну вот и напряги.
Пытаюсь поймать Белку, сделав к ней резкий бросок, но в силу раннего пробуждения и сорока шести лет уступаю собаке, та с глупым хохотом улепетывает от меня. Тогда подхожу к приоткрытым соседским воротам, чтобы запустить туда болонку. Собака Белка добродушная (если ее не злить), но кто ее знает, как отреагирует.
«Иди домой, давай», — шепчу я собачке, и та вроде понимает, на полусогнутых чешет ко мне, я открываю соседскую калитку, и тут болонка, дура, накидывается со звонким лаем на меня.
Ну или я дурак, фиг его знает, собака, в принципе, права.
Однако Белка уже несется ко мне, раздув пасть, как кобра капюшон.
— Проблемы? Где проблемы?
— Иди отсюда!
Да куда там… Болонка, взвизгнув от ужаса, бросается в сторону, и тут ее настигает Белка.
— Ой, смотри, какой мяч!
— Дура, я не мяч! Я могу быть страшна!
— Зови меня Роналду!
Белка начинает гонять собачку между лапами, на морде радостная ухмылка.
— Футбол! Да здравствует футбол!
— Я дорого продам свою жизнь!
— Сидеть! Стоять! Пошла вон!
Белка и не думает кусать болонку (вдруг мяч лопнет), просто катает ее лапой по земле, держа свою морду на отлете (Котасина школа), и в этот момент я хватаю ее за холку и тащу домой.
Болонка ликует:
— Ага! Тебе влетит сейчас! Дура, дура!
— Максим Викторович, я не понимаю, почему вы постоянно портите самые радостные…
— Ты запарила! Ты запарила меня уже!
— Да подумаешь, что ей будет-то?
— Почему ты не слушаешься никогда? Ы?
— Вот это «Ы» было лишнее…
— Домой!
— Вот теперь не пойду. Я обиделась и не пойду.
Волоком тащу упирающуюся овчарку к воротам дома.
— Ни-ко-гда! Больше! Не выпущу!
— Пусти меня, пусти, там мой мячик…
Запихиваю возмущенно подвывающую овчарку за железную дверь. Болонка носится вдоль нашей ограды, празднуя победу.
— Ты тоже вали! Все утро испортили!
В воздухе еще болтаются обрывки тишины, с сожалением смотрю, как они оседают на землю. Сволочи. И так покоя душе моей нет, так еще и эти минуты украли.
Как мне жить в этом шумном мире?
Доброе утро. Хотя звучит как издевка.
26 августа 2017 г.
Я помню, было мне лет десять, наверное. Мы стояли с мамой на балконе четвертого этажа нашей кирпичной пятиэтажки. Пахло кленовыми листьями, пылью летнего города, а на кухне закипал чайник. Мама улыбалась, и я тоже, был редкий момент нашей легкой, безоценочной близости. Мать моя обычно была строгой женщиной. А возраст у меня был таков, когда только начинаешь осознавать, что ты одинок и дистанция с родителями будет только нарастать.
Но в это мгновение мне ясно показалось, что мы так же близки, как в раннем детстве, был тот же свет, тот же балкон и звук закипающего чайника, может быть, он был самым важным. Мама улыбалась той же улыбкой, что и пять лет назад, да и как могло быть иначе — что такое пять лет для взрослого человека, а для десятилетнего мальчишки это полжизни, подумайте!
Это сейчас я бы улыбнулся и постарался до конца насладиться этими мгновениями, легко отпуская, смирясь с неизбежностью их ухода, но тогда я вдруг испугался, что мама вот прямо сейчас перестанет улыбаться и уйдет, и разом все кончится, и, когда закипел чайник, бегом помчался на кухню налить нам чая и вернуться, я очень спешил.
И когда вбегал на кухню, вдруг уронил бутылку молока со стола, она разлилась широкой волной прямо на чистый, недавно вымытый пол, помните, были такие бутылки в советское время, с широким горлом?
Помню свое отчаяние, как я схватил половую тряпку и пытался вытереть эту ужасную белую лужу, в которой могла утонуть моя радость, а она не впитывалась, а размазывалась по всей кухне… Тогда я бросил ее и изо всех сил побежал обратно, на балкон.
Мама стояла все там же. И даже улыбалась еще.
Я присел на порожек балкона и попытался через неудачу и предчувствие скорой расплаты поймать последние ноты уходящей радости. И мне это, кажется, удалось.
А потом…
Потом мама зашла в дом, и раздался крик «Иди сюда!», и каждое ее слово заставляло меня вжимать голову в плечи, словно в череп мне забивали толстые, шершавые гвозди с размаху.
Меня едва ли побили, не помню, но ощущение именно физической боли осталось и сейчас.
Конечно, если бы я мог тогда все маме объяснить, она не стала бы ругаться, а, наверное, обняла бы меня. Но у детей просто не хватает взрослых слов, чтобы выразить свои детские чувства. А может, и наоборот, детских слов не хватает, чтобы выразить взрослые чувства. Мне кажется, что чувств детских и совсем не бывает — они сразу, на вырост нам выдаются.
Пишу это вовсе не для того, чтобы сказать, какой я был и остался нежный и какие бывают жестокие родители. Вовсе нет.
Представьте, как видела все происходившее моя мать, взрослая женщина, как стояла она на балконе, решившая наконец отдохнуть хоть пять минут от ежедневных дел и забот, и вот на тебе — возвращаешься в дом, где только что был вымыт пол, а там вся кухня в белых жирных разводах. И тряпка брошена на полпути, мало того, что ухитрился именно в эти редкие пять минут покоя что-то опрокинуть, еще и размазал, еще и не доделал, все бросил и ушел.