Все так, конечно.
Но, может быть, тот, у кого есть дети, прочтет сейчас эти строчки и, попав в похожую ситуацию, не будет кричать и ругаться, не станет забивать гвозди, ведь кухня от этого чище не станет.
Может быть, вы рассмеетесь, а? Поймете и прижмете к себе голову испуганного мальчишки, скажете: «Да и хрен бы с ним, с этим молоком и полом. У меня ведь есть ты, а у тебя — я!
Ведь очень скоро мы расстанемся. Мы отдаляемся друг от друга каждый день, незаметно, но еще пара лет — и детство твое пройдет, ты станешь подростком, отдалишься от меня внутренне, а потом и взрослым, став еще дальше — уедешь учиться, работать, жить свою жизнь.
А потом мы расстанемся насовсем.
Но у нас есть еще эти минуты. Где летний запах и теплая пыль.
Где ты со мной, как жеребенок у живота лошади. И как ей нужно лишь опустить голову, чтобы вдохнуть запах его волос между ушек, так и мне достаточно опустить руку и погладить волосы у тебя на макушке. Однажды макушка твоя уйдет далеко ввысь, и, чтобы увидеть ее, мне нужно будет, чтобы ты сел, и обязательно рядом».
Но пока…
Не прогоните. Не испугайте.
Мы все еще вместе.
— Ты меня за локоть держи, а не так.
— Папа, ну давай за руки держась пойдем.
— Ну давай. Дорога здесь…
Путин дотянулся и до глухих двориков окраин. Асфальт, не менявшийся со времен Брежнева (если не Хрущева), наконец-то соскребли и будут класть новый. Но пока все перекопано.
Мы с папой идем стричься в дальнюю парикмахерскую. Там дешевле аж на пятьдесят рублей.
Папа в чистой отглаженной рубашке (он сам гладил), в новых отутюженных брюках. Это правильно, мужик должен следить за собой всегда.
— А что вот двести пятьдесят — за пятнадцать минут работы это много же.
— Папа, ну парикмахеру с них копейки перепадают, это же не его заведение.
— Все равно. Двести дадим, и хватит.
— Папа! Ты, наверное, хочешь, чтобы тебя стригли и еще приплачивали за это…
Вот и парикмахерская. Не так уж далеко.
Мы пришли на полчаса раньше назначенного времени. Папа торопится жить. В парикмахерской жара и духота. Сажаю отца на диванчик. Он тяжело вздыхает, устал.
— Сиди ровно и никуда не уходи.
— Да я встать-то не могу толком.
Я убегаю в близлежащий магазинчик. Беру папе мороженое, чтобы не скучал. Возвращаюсь, сую папе в ладонь холодный стаканчик.
— «Золотой стандарт»… Опять деньги тратил? М? Ты…
— Папа, у меня там знакомая продавщица, так дала.
— Тебе все так дают!
Ну, пока это в целом правда. Папа, однако, уже отвлекся и с удовольствием ест мороженое. Старики любят сладкое. Доев половину стаканчика, папа протягивает мороженое мне.
— Хочешь?
— Не, у меня от молока в животе бурчит.
Папа запихивает остатки мороженого целиком в рот, стаканчик крошится и сыпется ему на чистую рубашку. Папа ругается.
— Вот поэтому не люблю есть не дома, вечно обляпаешься.
Я стряхиваю с рубашки вафельную крошку. Подумал, что, когда был маленький я, папа мороженое с меня не стряхивал — я не любил сладкого. Но кажется, что-то подобное было. Что я ел тогда? Не помню. И папа не помнит. Но вот эти поглаживающие движения были. Интересно, я протянул ему тогда половинку?
— Заходите.
Папа, как всегда резко, рывком встает. Будто ожившая деревянная статуя. Мой старик Розенбом. Подхватываю его за плечи. Топ-топ — шаркают папины шаги, цок-цок — стучит палка. Иду следом на подстраховке.
— Вы меня покороче подстригите, чтобы часто не ходить, и за двести…
— Девушка, сделайте так, чтобы аккуратней выглядело.
Папа садится в кресло.
Миловидная, чуть полноватая молодая женщина оборачивает его воротник фартучком. У папы становится жестче и решительней взгляд — она ему нравится. Смотрю на него в зеркало, вспомнил, что в карагандинском зоопарке моего детства над входом висело чучело орла… Хихикаю.
— Чего ты смеешься, вон, палку возьми лучше.
Я ухожу с папиной тростью в предбанник. Пусть папа побудет с парикмахершей наедине. Любуюсь оттуда.
У женщины наверняка приятные, мягкие руки. Слегка прохладные даже в эту жару. Она аккуратно состригает отросшие папины пряди, они медленно и беззвучно падают на голубую простыню. Вот женщина касается пальцами папиных ушей, очень осторожно и даже ласково.
Чуть позвякивают ножницы в тишине.
Ах, как жаль, что пока в кинематографе не использована эта сцена. Когда женщина стрижет мужчину, это всегда так интимно. Ведь любой контакт разнополых тел, не важно, массаж это, танец или стрижка, — это в чем-то секс и очень красиво.
Женщина улыбается.
— Вот так, аккуратно, теперь затылочек, наклонитесь.
Папа послушно нагибает голову. Женщина маленькой блестящей бритвой правит папе волоски на затылке.
— Ну вот и все.
Папа рывком встает, не дождавшись меня, отдает ей двести пятьдесят рублей, которые всю дорогу мял в кулачке.
— Спасибо.
Я вставляю в ладонь отца его новую тросточку, подаренную нам моим хорошим другом Аней и раньше принадлежавшую морскому офицеру, и потихоньку сую женщине еще сто рублей.
— Спасибо вам за папу.
Женщина улыбается.
— Приходите еще.
В зале ожидания сидят люди. Вслед нам доносится:
— Ох, смотри, самурай и его отец.
Так часто говорят. Это правильно — папа не старичок, не какой-то там пенсионер, а отец.
А «самурай» в переводе значит «служить».
27 августа 2017 г.
Папа обозлился на меня за то, что я с дракой поменял пакетик чая, который он собрался заваривать третий раз. Пользуясь тем, что двигаюсь шустрее папы, я успел выхватить пакетик из чайничка быстрее, чем он его захлопнул. Папа интеллигент и не любит насилия. Он обиделся и решил мне назло не ходить с ходунками.
Они неудобные и хреновые, потому что немецкие, такие же, как и я.
Эти неблагодарные подростки умеют поразить нас в самое сердце. Я полчаса объяснял папе, что такое перелом шейки бедра и трещина в позвоночнике, не дай бог, но это страшно. Но папа был безжалостен, ел булочку с маком и торжествующе хихикал надо мной. Тогда я пожал плечами и сказал: «Ну хочешь лежать, буду из-под тебя судно выносить, мне уже не привыкать. Будешь только головой крутить из-за своего упрямства».
Папа подумал и все равно покачал головой.
— Вот, вот, так только и будешь способен качать.
— Тебе лишь бы деньги потратить, вот сколько ты отдал за ходунки? А у самого зуба нет, хи-хи.
Но на каждого упрямого корейца найдется хитрый. Я обещал папе за каждый день с ходунками платить ему по сто рублей.
Папа сперва не поверил. Тогда я пошуршал сторублевками у него перед носом и ушел. Через минуту по квартире снова зажужжали колесики ходунков.
Вечером папа зашел в мою комнату и забрал свою зарплату за сегодня.
Он решил копить мне на зуб, раз я сам такой дурак, что даже в кино снялся без зубов. А я хихикаю и думаю, что вскоре папа привыкнет. Ходунки качественные, кроме того, что удобно их катить, еще и присесть на них всегда можно. Папа быстро привыкнет, что стул, кстати, вполне удобный, всегда под рукой.
Снова вспомнил, как папа в моей юности приучал меня к классической музыке по полтора рубля за концерт. Вот тебе, старый женолюб, карма.
2 сентября 2017 г.
Удушение блох в полиэтиленовых мешках дало результат, но это не окончательная победа. Сегодня травил блох особо вонючим средством. Матерился и блевал, простите. Потому что респиратор, конечно, очищает воздух от яда, но имеет один недостаток — дышать в нем невозможно.
И в Крыму все еще жара под тридцать градусов стоит.
Залил белой эмульсией дом. Представлял, что я — средневековый иммунитет человека в борьбе с чумой. Он тоже почти всегда проигрывал, но это не значит, что он не боролся.
Папу я вытащил во двор и посадил на мягкий стул, дав ему в руки книжку по высшей математике — он у меня умный, пусть думает.
Закончив химическую атаку, пошатываясь, вышел на свежий воздух.
Голодный, уставший сидеть на жаре папа смотрел на меня библейскими глазами отца морехода Ноя, который понял, что его не берут на корабль.
— Папа, в дом нельзя, ты отравишься.
— А тебе?
— А я уже отравился.
Папа снова обреченно уткнулся в книжку по математике, уйдя в более логичный мир.
Я тем временем натянул джинсы на ядовитые ноги и сбегал в магазин за мороженым папе, чтобы он не испарился на жаре. Просунул ему мороженое через забор, папа его машинально взял и сунул в рот.
Я вздохнул, пронесло, никто на свете не может в жару жевать мороженое и возмущаться, зачем его купили.
Пока папа жевал, я зачастил, что после травли блох, как в интернете написано, надо есть молочное и что сварщикам недаром молоко дают.
Папа перестал жевать.
— А ты сам ел?
— Конечно!
Родной отец научил меня врать. Впрочем, я отношусь к этому как к курсу театрального училища или этюду «Обмани дракона». Я бы, конечно, поел мороженого, но у меня от него в животе зело бурчит, а таблетки с ферментами остались в Германии, в Крыму их днем с огнем…
Дракон доел мороженое и блаженно прикрыл глаза. У папы есть две радости в жизни — кино и сладости. Кино можно сколько влезет, а сладостям он сам ставит предел, каждый лишний пряник обругивается последними словами за то, что он не даром.
Проветрил наконец после травли, зашел с папой в дом. Папа тихий и даже романтичный какой-то, уже хорошо. Надышался, наверное, дурманящих фимиамов.
Ну, раз на папу подействовало, блох точно проймет.
5 сентября 2017 г.
Что-то странное нынче происходит с моим настроением. Потому что папа перестал на меня кричать.
Во время последней рэп-битвы «Гнойный Макс против Бешеного Папы» первый сказал второму, что из-за нервов похудел уже на двенадцать килограммов, страстным жестом эксгибициониста продемонстрировал снова появившуюся талию чеченского юноши, а также заметил, что, поскольку Бешеный не сможет ужиться ни с одной сиделкой, он торчит как штык в Симферополе, вместо того чтобы вырваться в Москву хоть на пару недель, и давние уже планы переезда обоих рэперов из Крыма в Столицу теперь под большим вопросом.