Думал, что вот последнее я зря брякнул, но потом оказалось, что все правильно.
Папа почувствовал, что я на грани, и стал обо мне заботиться.
А на тех, о ком заботятся, не кричат.
И еще — Бог есть на небе, мне написал мой старый друг, тот самый Сашка Мельниченко, с которым мы возились с беспризорниками в Караганде девяностых, пытаясь создать детский приют, и сообщил, что хочет переехать в Крым, спрашивал за жилье.
Иншалла, как говорят православные. Позвал Сашку жить к нам с папой. Делай что хочешь, чего не хочешь, не делай, только будь почаще дома, особенно когда меня нет. Смогу, дай бог, добраться до Москвы, снова приобретя мобильность.
Правда, такого вредного беспризорника, как мой папа, еще поискать. Но Саша на беспризорниках натренировался.
6 сентября 2017 г.
Я лежал на прибрежном песке, грел свое побаливающее еще плечо на жарком солнце и смотрел на море. В волне качалась серебрянокрылая жужелица. Она пыталась плыть, но у нее не получалось. Течение сносило ее все дальше от берега. Кряхтя, встал с теплой гальки, вычерпнул насекомое, положил на теплый, слегка влажный песок обсохнуть.
Красивая же. Сложная. Сложнее любого компьютера. Маленькое совершенство.
Лето в Крыму все продолжается, впереди долгая жизнь, может быть, прибрежная ласточка, проклевавшая себе гнездо в отвесных берегах, будет ей сыта, может быть, и для себя поживет, наплодит таких же мелких чудес с прозрачными крыльями.
Она медленно шевелила твердыми, будто лакированными ножками, словно осторожно ощупывая россыпь морских камешков, легкие крылья ее почти обсохли. И вдруг движения лапок ее замедлились, маленький серебристый вертолет неловко завалился на бок, жужелица еще раз встряхнула крыльями и… умерла.
Легкий ветерок подхватил ее и невесомой пылинкой покатил обратно в волну.
И я понял, что время этой жужелицы кончилось и море взяло свое.
7 сентября 2017 г.
Я опять накричал на папу. В этом доме постоянно кто-то на кого-то кричит, видимо, стены такие.
Дело в том, что, усмиряя энтропию и борясь с блохами, я запаковал все старую родительскую одежду в герметичные мешки, аккуратно ее перед этим рассортировав.
Вы представляете, чего мне это стоило — «аккуратно рассортировать»? А что делать…
А теперь представьте, сколько у папы старых вещей, которые только такой идиот, как я, захочет выбросить?
Рубашка, на которую я маленький разлил сок. Трусы, простите, похожие на сито («Не трогай, они чистые, стираные и даже поглажены!»), курток, явно снятых с помытых бомжей, две горы. Я запаковал все эти горы в мешки и герметично закрыл.
Если вас яд не берет, задохнитесь, пожалуйста, блохи.
Вернулся из медитации в очереди, снова не проплатил, второе окно опять закрылось, а будучи в очереди пятьдесят четвертым, стоять мне до завтрашнего утра, притащился домой, а дома…
Пока меня не было, папа потерял свою курточку и начал поиски с моих мешков. Ну, где ей еще быть, это подлый сын от него спрятал.
Мешки разорваны, на полу снова Монблан из старого тряпья, одеял и курток.
За этой горой прячется папа и смотрит на меня сердитым глазом. Второй все равно не видит, и он спрятал его за Монблан.
А курточка его спокойно висит на вешалке.
Я топал ногами, я кричал: «Блохи, они же не задохнулись!»
Больше всего хотелось эту кучу облить керосином и поджечь. Причем оставшись в доме, потому что зачем мне жизнь без нервов?
Причитая и охая, я снова собираю и сортирую вещи, приготовив новые мешки. Завязки на старых папе было лень развязывать, и он — семь бед, один ответ — просто порвал их.
Папа мой — очень пожилой человек. Он не виноват.
А я — виноват?
Ох, тетери-ятери…
13 сентября 2017 г.
Ночь — тяжелое время для стариков. Энергия, и без того небольшая, к вечеру падает в ноль. А значит, и темные, беспросветные мысли, не удерживаемые даже страхом, выползают из своих пещер и шепчут: «Теперь ты наш, наш…»
Заметил, что отец старается, чтобы ночью я как-то обозначал свое присутствие рядом, щелкают ли клавиши ноутбука, ставлю ли я чайник — просто чувствую, как ему легче от этого. «Я тебе не мешаю?» — «А? Нет-нет, конечно нет!»
Все под контролем. Ты не один. Я твой сын и сторожу твой сон.
Что бы ни было днем, стараюсь сделать так, чтобы отец лег в хорошем настроении. Прекрасно было бы рассмешить, но это редко удается. Я рассказываю ему сказки. Которые, может, и не сказки вовсе, как знать.
— Ничего, папа, ты потерпи, скоро станет легче, мы пойдем с тобой в кафе, помнишь то кафе «Медоборы», где мы были зимой?
— Да отстань ты, начинаешь еще…
— А чего? Сходим обязательно. Там бушетки такие, просто вообще. Но шоколадные не очень, помнишь?
— Да…
— И в театр пойдем.
— Здесь плохой театр…
— Все равно пойдем, вдруг там новые артисты.
— А когда?
— Потерпи немного, скоро.
Мне еще только предстоит налаживать в России новую жизнь. Я готовился к этому марш-броску, почти два года готовился. Еще когда ты, папа, даже ездил на велосипеде иногда и смеялся куда чаще, твой непутевый сын уже знал, что так будет. Жизнь научила страховаться вперед. Что-то не получилось, где-то вмешалось непредвиденное, это нормально. Катастрофы, слава богу, не случилось.
Твой сын — бывший бродяга. И на бушетки нам хватит всегда, обещаю.
А что за страх, в чем темнота? — если можно ясным осенним вечером с сыном сходить в кафе.
А сегодня под утро к нам на участок пытался пробраться дикий кот. Котася запеленговала нарушителя первой и, судя по звукам, вступила в неравный бой. Противник оттеснил бедную Котасю к забору, но тут на помощь ей вылетела собака Белка: наших бьют!
Я работал над текстом и выскочил на улицу последним, поскольку беспокоюсь, что такая ковбойская жизнь таки оставит Котасю без глаза. В предрассветных сумерках непривычно низко и гулко отдавался в ушах боевой клич Белки: «У-бью! У-бью!»
Посреди дороги стоял в боевой стойке дикий кот.
У ограды сидела помятая, растерянная Котася, весь вид которой говорил об одном: «Это мои кустики, это мое крылечко, а меня тут обидели…» Здоровенный хищный кот убегать не собирался. Он просто отступил на безопасное расстояние и закреплялся на занятых позициях, надувался, шипел и был похож на китайского мастера боевых искусств.
Этого мы, конечно, не могли потерпеть.
Я открыл калитку и выпустил на него ревущую собаку Белку. Нет, я не живодер. Но мы его не звали на нашу землю, а если не дать ему урока, нарушитель конвенции вернется. И таки подерет старую Котасю.
Собака Белка рыжим драконом вылетела за ворота и кинулась на кота, который, однако, только сильнее выгнул спину, и на морде его появилось особое цепкое выражение, которое мелькает у всего живого перед атакой. Собака Белка почуяла, что весь ее пафос и страсть не произвели должного впечатления, и, резко затормозив, решила вступить в переговоры.
Кот заговорил первым:
— Че, Котася, старая грымза, собаку позвала? Иди сюда, собака, давай-давай…
— Э-э-э… а ты откуда вообще?
— Иди сюда, сказал, ссышь?
— Я говорю — откуда?
Собака Белка стала озираться.
Этого я уже не мог потерпеть, это мне бесчестье, придется мне за своего субалтерна вызов принимать, и пошел на кота как был, завернутый в полотенце, ухватив лопату для уборки Белкиных отходов. У Белки тут же улучшилось настроение, и она снова, низко зарычав, пошла в атаку. Кот оглянулся и, увидев голого меня с ассенизаторской лопатой, решил, что на сегодня хватит, и длинными прыжками пустился вдоль улицы.
Собака помчалась за ним, я за собакой.
Кот нырнул за поворот, Белка следом, а в завершении кавалькады, придерживая на поясе синее полотенце, мчался я. Из-за поворота вышла парочка держащихся за руки подростков, влюбленные дети, видимо, встречали последний летний рассвет. Девочка спряталась за мальчика, мимо них сперва пронесся дикий кот, за ним тяжелыми прыжками овчарка с разинутой пастью, а потом толстый кореец в набедренной повязке. С лопатой.
— Доброе утро! — сказал на бегу я, чтобы дети не упали в обморок.
В общем, нам только мыши впереди кота не хватало, собака за котом, кореец за собакой — идеальная пищевая цепочка.
Посрамленный общими усилиями дикий кот взлетел по вертикальной стене и мягким комком упал по другую сторону соседской ограды. Запыхавшаяся собака Белка, полаяв немного на забор, вернулась ко мне. А я, поправив набедренную повязку, с видом, типа, ничего особенного — работа такая, снова прошел мимо психотравмированных детей.
— Вот, я его знаю, — нарочито небрежно говорил мальчик испуганной девочке, — это он из Германии к отцу приехал… здравствуйте!
Наверное, девочка подумала, что Германия уже не та. Как-то перед немцами теперь неудобно…
Долго и упорно пересчитывал с папой счета и сводил их с чеками.
Папа решил, что у него украли июльскую пенсию. Почему именно июльскую, я не знаю.
Я легко отделался: с утра он настаивал, чтобы я шел с ним занимать очередь в банковское окошко (снова человек сорок пять), и требовал распечатки. Один, без него, я там уже был, мне не дали распечатку даже с его паспортом. Пенсию нашли, но папу это не успокоило, наоборот, теперь ходит по дому в тревоге — что же у него украли, а он не заметил.
Период анорексии сменился у меня приступом булимии, жру как не в себя. Я давно подозревал, что никогда не касался наркотиков, не считая марихуаны (и та не понравилась), по одной причине — они у меня где-то в мышцах вырабатываются. А, нет, однажды я нюхнул кокаин. Почесал нос и пошел дальше спать.
Скоро должен приехать Сашка, единственный человек, которому я смогу доверить отца на те часы, что меня нет дома, и который позаботится о нем не хуже меня самого. Тогда смогу отлучаться из дома, став снова мобильным. Сашка делал со мной детский дом в Казахстане, почти два года прожили бок о бок, я писал об этом в своих книгах. Дружба, настоящая, настаивается годами и не только на всякой веселой херне.