Клаус оторвал стебель сухой травы, помял в пальцах и положил его себе в рот.
Я не стал кричать: «Клаус, это не едят!» Едят. На взгляд, на звук, на вкус надо пробовать жизнь. Пока глаза глядят, ладонь чувствует и помнишь себя хотя бы двадцать минут. И тогда даже в самом конце может прийти весна.
15 февраля 2018 г.
— Саша, он опять ходит без палочки, мне уже хочется его побить.
— Виктор Васильевич, не обращайте на Максима внимания, он тролль.
— Он ведь навернется опять, и трындец. Папа, ты же умный человек…
— Да пошел ты. Я хорошо себя чувствую сегодня, зачем мне палочка?
— Чем же бить… Ремнем — это отцовская прерогатива. Тапочком? Нет, сложенной газетой — самое лучшее, как кота. Как увижу, что опять без палки… Будет с палкой ходить, чтоб от газеты отбиваться.
Есть вариант обложить все места, где папа любит падать, матрасами. Но где столько матрасов взять? Тем более Котася стопудово посмотрит на них удивленно, понюхает, ничего не учует и решит, что это надо поправить.
Вчера я поймал сползающего папу по книжной полке, он обреченно бормотал: «Падаю, падаю», — а я как раз мыл руки, обкусанные собакой Белкой, облапал папу мыльными руками, но до пола не дал сползти.
А позавчера ухватил через стол падающего отца за рукав свитера, папа просто сел на пол, а я лег животом на чашки с остатками супа.
Интересно, почему после каждой ловли падающего отца я издаю торжествующий злодейский смех?
19 февраля 2018 г.
У меня какой-то резкий упадок сил, перенервничал на днях, а тут после подработки сперва в аптеку за лекарствами отцу, потом на другой конец города в собачью аптеку за каплями для Белки, потом в медпункт за папиной карточкой (опоздал, завтра с утра), потом в супермаркет и оттуда принес полный баул.
И выяснилось, что я в этой беготне не взял хлеба. Что тут началось, как всегда…
Но это еще были пустяки. Вот когда я достал из баула две пачки ванильных сухарей и небольшую сдобную булочку с маком, которую папа очень любит, вот тут небо обрушилось на мою голову.
— Зачем булка, когда есть сухари, зачем??? — патетически кричал папа, как пьяный поэт на бушующее море.
— Папа, сухари есть не всегда, пусть лежат, ничего им не сделается. Если их не хочешь, сегодня булочку ешь…
— Не буду булку, не буду, не хочу, на фиг мне эта сдоба! Убери со стола немедленно! Убери, я сказал!
И вот тут я взорвался. Ухватил несчастную булку, раскрыл дверь и так зафигачил в сгущавшиеся сумерки, что та ядром влетела в забор, отскочила от него и залетела обратно, причем снова мне в руки.
Будь я в себе, рассмеялся бы, но тут это издевательство со стороны жалкой булки привело меня в состояние просто звериное, и я, подбросив ее в воздух, дал ей такого пинка, что хлебное изделие, которое, в общем, и пинать-то грех, перелетело через забор и со свистом скрылось в темноте.
Я развернулся к папе:
— Все, успокойся, нет у тебя сдобы.
Папа сидел, пораженный, на стуле, и в глазах его читалось: «Какой страстный мальчик, однако!» Я ушел к себе в комнату и закрыл дверь.
Слышал, как из своей комнаты вышел хихикающий Сашка, видимо, наша война достала его и через спасительные беруши, которыми он нейтрализует папу, всегда сохраняя внутренний штиль. Я вот себе такое удовольствие позволить не могу.
Лег в одежде на кровать и закрыл рукой голову. Если и задремал, то совсем ненадолго. Когда я, убрав руку со лба, открыл глаза, на кухне все еще пили чай.
Вышел на свет с видом: «Всех прощаю, а себя больше всех».
Сашка, все еще не переставший тихо хихикать, макал сухари в чай. А папа… Папа задумчиво жевал кусок давленной моим кроссовком булки. Судя по тому, что на его голове с отросшими волосками над подковообразным шрамом криво сидел картуз, он куда-то выходил. Да понятно куда.
На скатерти лежал мокрый насквозь кусок сдобы (папа его аккуратно помыл) и будто виновато, побитой собачкой смотрел на меня.
Папа, глядя в сторону, жевал долго и старательно, придерживая ладонь у подбородка, чтобы крошки не сыпались на пол. Потом встал и молча ушел к себе.
А я погладил оставшийся на столе кусочек булки и сказал ей: «Я больше не буду».
20 февраля 2018 г.
Раньше мне всегда было жаль цветы в букетах. Стоят в вазе, нежные и чуткие, как доверчиво замершие бабочки, и тихо умирают.
А теперь я любуюсь ими. У цветов ведь нет прошлого, два дня назад они были просто зеленой травой, а будущее их так коротко, что его можно сказать что и нет. Цветы — это всегда только здесь и сейчас. Прекрасные мгновения на тонких стеблях.
Все конечно. И это лишний повод любить жизнь.
Мы всего лишь срезанные цветы.
21 февраля 2018 г.
Ситуация такова: к обычным докторам папу водить бесполезно, только мучить старика, там ответ один: «Ну, возраст, все понятно, хотите, выпишем вот это и вот это еще (но толку все равно не будет). Следующий!»
Я и сам знаю, что от возраста нет лекарств. Но если любой, даже самый необычный способ заставит его отступить хотя бы на месяц, усилия того стоят.
Если надо, я маньяк.
Будем бороться и улыбаться старости назло до конца.
…Я на руках папы. Он держит меня, сидящего в деревянном самолете с настоящим пластмассовым винтом. Папа сделал его для меня сам, и я радостно кричу первую команду: «От винта!»
Папа вторит мне: «Лево руля!» — и я поворачиваю зеленый настоящий штурвал от педальной машины, пересаженный на мой самый прекрасный на свете самолет…
Ничего не изменилось. Просто мы с папой поменялись местами. Полет продолжается, мы все еще вместе. И руки мои сильны, как тогда у папы.
23 февраля 2018 г.
Папа, завтракая, уронил котелок каши, и мне досталось, конечно.
Захотелось надеть себе этот котелок на голову и уйти в холодный день, куда-нибудь в серое небо, наябедничать маме.
Тогда отцу бы мало не показалось. Мама была очень строгий человек, с которым в нашей семье мог справиться один я. Не потому, что был сильнее, просто она меня очень любила.
Вот, наверное, кто сильнее любит, тому периодически хочется надеть себе котелок на уши и уйти. Вот мама и ушла однажды.
Зачем я с ней ругался всю жизнь…
На душе тоска. До уборки мне осталось минут пятнадцать. Еще надо родным нанести визит вежливости, а мне никуда не хочется: это ж еще бриться надо, за коньяком зайти, сумку собирать… Еще Сашка сожрал все макароны, а я их сам хотел сожрать.
Что за день такой, а? А все перевернутый котелок с кашей отзывается.
Не грех и пива бутылку выпить, честное слово. А может быть, и две. Устал я что-то. Как никогда в жизни еще.
Белка настолько сообразительна, что, если бы она не была вор и собака, я бы ей давно «вы» говорил.
Пользуясь тем, что вчера я был в приподнятом, романтическом настроении (четыре бутылочки пива), и в полночь, не приходя в сознание, допев арию юного Вертера, упал на покрывало, собака Белка воровски проникла на кухню и съела: 1) большую кость от крыла индейки (целиком); 2) остатки свекольного салата; 3) соленую селедку (ее сестру-близнеца съел под пиво я).
Среди ночи проснулся от странной возни на кухне. Вот слегка звякнула тарелка, и снова тишина. Ну, думаю, полтергейст, ничего интересного.
И вдруг услышал: топ-топ-топ…
Да что это такое, ну двигает привидение чашки, но зачем обязательно топать? Однако вставать было лень, и я снова уснул.
Проснулся уже рано утром, пока все спали, от холода и сквозняка. Вышел на кухню поговорить с обнаглевшим привидением и обнаружил, что дверь приоткрыта, а остатков моего ужина нет. Тарелка лежит на полу. Ее можно не мыть — аж блестит. Вот интересно, как можно беззвучно сгрызть кость крыла индейки величиной с крупного лосося?
Вышел во двор.
— Белка!
Тишина. Не пылит дорога, не шумят листы.
— Ко мне!
Тишина становится напряженнее, будто на трансформаторе добавили сопротивления.
— Ну-ка иди сюда, я сказал!
Трансформатор перегорел. Вакуум.
— Ну ладно, где моя хорошая соба-ачка…
Собаки, даже самые хитрые, доверчивы как дети. Вылетает из будки, поверив, что нахлобучки не будет.
— А ну-ка, девушка, пойдите сюда.
— В дом? С удовольст… э, нет, я передумала.
— Ну отчего же, сударыня! Входите, пожалуйста.
— Мне как-то не хочется.
— Ну-ка, иди ко мне!
— Хорошо-хорошо, если вы так настаиваете…
Быстро забегает в дом, одним прыжком перемахивая кухню со следами безобразия.
— Нет, сюда подойди.
— Да зачем! В зале куда интересней.
— Кто у нас вор?
Залезает в самый дальний угол, ложится и виновато стучит хвостом об пол, грустно качая холмиками бровей над печальными глазами.
— Нет, ты на кухню войди.
Делает два шага в направлении кухни и снова ложится на пол. Нет сил. Она устала. И вообще, она, кажется, скоро умрет, а тут селедка какая-то…
— Да, селедка. Где она? М?
Стук хвоста об пол. Уши прижаты к голове, голова к полу. Овчарка-лужа просто. И еще мне собачьи психологи будут говорить, что у собак нет чувства стыда!
А что она сейчас испытывает? Страх? Ни в коем случае, я если Белку и луплю, то веником по хребту. Раз рука моя к венику не тянется, то и бояться нечего.
Значит, Белке не нравится именно то, что она сделала нечто запретное и теперь ее стыдят, и, хотя я даже голоса не повышаю, едва сдерживая смех, интонации такие, что просто невыносимо — кинуться в ноги и признаться во всем.
— Кто съел мою кость?
— Да…
— Что «да»? Тебе не стыдно?
— Стыдно…
— Будешь еще воровать?
— Буду. Такая моя подлая натура, не хочу больше жить!
Открываю дверь.
— Ладно, вали отсюда.
— Меня простили, меня простили!
— Уйди со своей слюнявой мордой.
От щек собаки Белки нестерпимо пахнет селедочным рассолом. Наверное, для нее после вчерашней попойки я пахну не лучше. Хотя я вот даже выпивши из ее чашечки не воровал ни разу.