Вытащила тяжелый чемодан на перрон (в Одессе изрядно прибарахлилась). Телефон мужа упрямо не отвечал. После третьего звонка невидимая телефонная тетенька заговорила не по-русски. Лида зло тьфукнула и опасливо перезвонила. Тот же голос опять сказал Лиде про Косулина что-то важное и непонятное. По-чешски?
Подмерзающая Лида, решившая поразить Москву новыми туфельками в январе, сдалась наглому таксисту и за тысячу рэ доверила ему свой чемодан. Сначала она по привычке разозлилась на мужа: все-таки он идиот! Как он мог не встретить меня на вокзале! Неужели все понял?
Потирая ножки в теплом такси, звонила теперь уже дочери. Без ответа. Не выдержала и позвонила теще, у которой гостил Илюша. В последний момент сбросила звонок. Нет, сначала доехать домой.
Дом встретил тишиной и пустотой. Лида села на кухне, заварила чаю и ужаснулась от того, что все идет не по сценарию, многократно прокрученному в голове: она приезжает, рассказывает, как устала от недельного корпоратива, как провинциальны люди в Одессе, как все напивались и как она скучала, но ехать надо было обязательно, и скоро опять придется. Начальник очень просил.
Но ломать комедию было некому – на концерт никто не пришел. Опять принялась набирать номера. Косулинский телефон по-прежнему отвечал по-чешски – с пятого раза Лида поняла, что муж недоступен.
Слава богу, вернулась дочка, бросила сумку на пол, молоко метнула в холодильник, с матерью не поцеловалась. Внутри у Лиды все рухнуло… знает.
– Что происходит? Где все?..
– Может, мам, ты расскажешь, что происходит? Где все? Где ты?!
Жесткие дочкины слова застали мать врасплох. Договориться не получится – сразу видно: за папу будет насмерть биться. А на мать наплевать…Такая правильная – не подступиться.
– Почему ты так со мной разговариваешь? В таком тоне? Что происходит? Где папа и Илюша?
Спрятаться за статус – от бессилия… Эти трюки давно не проходят: выросла дочка.
– Где папа?! А как ты сама-то думаешь, где наш папа, факинг шит?
– Я тебя по-человечески прошу: объясни, что происходит.
– Ты сама знаешь, что происходит, лучше, чем я.
– Я не понимаю, о чем ты говоришь! – Лида запаниковала, как уличная воровка, пойманная за руку. Схватила сумку, шубу и выбежала из дому. Где Саша?!
Мужское
Самолет с трудом вгрызается в облачное кольцо обороны Москвы, видна полыхающая красным Ленинградка. Прямо перед посадкой Косулину опять поплохело от необходимости решать, что делать дальше.
Очевидно, надо включить телефон. И ехать домой. Лида дома уже, с ума сходит, мама обзвонилась. Но все еще страшно. Обреченно листая телефонную книжку, натыкается на номер Агнии – нет, нет, к ней нельзя. Между ними ничего нет, нечего и мечтать о желтом диване. С третьего просмотра увидел номер Паяца. Конечно, к Паяцу! Он поймет. Набрал номер, вдохнул.
Веселый голос, как будто ждал:
– О, наш беглец! Как я рад вас снова слышать! Полны пива и шпикачек?
– Да, под завязку. А я вот звоню и напрашиваюсь к вам на постой. Примете страдальца?
– Ну конечно, что вы спрашиваете!? Страдальцев – милости просим! Приезжайте, приезжайте, я дома. И водка еще есть. Желаете закуску – сварю пельмени.
– Это лучшее предложение на вечер за всю мою жизнь, Олег Яковлевич!
Параллельный входящий звонок пищал в ухе. О, началось!
Звонил Шостакович:
– Пропал ты с моими майками, Саша. Как ты, живой?
– Живой, Паш, еду к Паяцу и собираюсь напиться. Домой не могу.
– Я, чур, с вами, у меня хреновуха есть! И икра щучья. Майку взять?
– Саша, друг, приезжай, Паяц не против, я уверен.
Через пару часов сидели на теплой кухне. Паяц хлопотал в женском кухонном переднике с нарисованными луковками. Косулин привез бехеровки, Паша хреновухи, у Паяца в холодильнике мерзла модная водка. Расставили тарелки, сметанку, соевый соус (Паяц смешивал соевый соус со сметаной – с пельменями получалось вкусно), щучину, с Нового года еще остались позабытые соленья. Косулин вдыхал вкусы родины и поражался, как быстро он успевает по ним соскучиться. Три дня его не было, а радость – как из кругосветного путешествия вернулся. Вечер обещал быть долгим.
Пельмени оказались неожиданно вкусными, и водка начала свой диалог с хреновухой. Бехеровка подпевала. Слушали прощального Летова. О жене никто не спрашивал, чему Косулин был рад.
– Ну как вы, работники психиатрической промышленности, находите начало года? Вы, вообще, в конец света верите? Представьте, что это – правда, последний год, почти последняя водка, а дальше: «и убегает мой мир, убегает земля-а-а!» – запел, покашливая, Пашка.
Паяц решительно возразил:
– Ну что ты, Паша, какая последняя – еще целый год впереди до конца света твоего, успеем умереть от белой горячки.
– Кстати, алкогольное закрыли, если что, и подлечиться негде будет, – предостерег Косулин.
– Не волнуйся, подлечат. А чего лечиться-то, если все равно скоро торжественно, коллективно и предсказуемо – что важно! – помрем. – Пашка был захвачен всерьез пропагандой апокалипсиса.
– Что ты, Александр Львович, помалкиваешь, не хочешь умирать в конце года?
Косулин задумался. Чуть не всплакнул от летовского прощания, на себя примерил: «на рассвете без меня…корка хлеба без меня».
Паяц заботливо соорудил бутерброд со щучиной и налил психологу хреновухи.
Выпили, не чокаясь. Сочетание вкусов показалось Косулину добрым, сулящим прекрасное продолжение. Хреновуха расслабила, а щучина толкала на философское восприятие действительности.
– Я, друзья, не знаю, как мне дожить до конца света! Он у меня уже случился, свой, личный, ВИП-апокалипсис. Как дальше жить, я понятия не имею. Была понятная программа: женился, детей родил, добра нажил, поработал и… честно помер. А теперь что? – Косулин завис в эффектной паузе.
Паша покашлял, но ничего не сказал. К тридцати он так и не решился приступить к реализации этой понятной программы, так что оставалось только плечами пожимать.
– Что, опять все по новой? Новая жена, дети, дом. Но я не хочу! Не знаю даже, как…
Паяц, в переднике с луковками, от выпитого стал похожим на старенькую деревенскую бабушку, только платочка не хватало.
– Александр Львович, дорогой… не знаю, как тебя и утешить. У многих совсем другие программы.
– Да, я знаю, прости… Страдание сделало меня страшным эгоистом. Думаю только о себе. Как я буду без детей? Больше всего боюсь без сына остаться. Кем он без меня вырастет. Или с мужиком другим – это вообще меня с ума сводит. Он для меня – свет в окошке, даже не думал, что могу так кого-то любить. – Косулин выпил еще.
Пашка вставил:
– Вот поэтому и не хочу пока детей: ответственность, и потерять страшно! Разведешься, и все. А как не развестись, когда все разводятся?
– Не знаю, не знаю, Александр Львович, я бы на твоем месте все сделал, чтобы брак сохранить – любой ценой. Ну погуляет жена твоя – почудилось, померещилось ей, любви захотелось, романтики, Одесса опять же. Тепло и к блядству располагает. А потом все равно очухается. Женщины – та-акие фантазерки!
– Да уж. И бляди.
– А вот и тост родился. – Паяц деловито разлил рюмки: – За блядей-фантазерок, пусть не оскудеет ими земля русская!
Выпили. Пашка, крякая после водки, неожиданно предположил, что у Косулина обострилась «зависть к вагине».
Паяц, воздев круглые глаза к потолку, смеялся:
– Ну вы, психологи, даете: зависть к вагине! Чему там завидовать-то?
– Не скажи, Олег Яковлевич, женщины современные так в себе уверены, живут с таким напором, мне реально страшно бывает! – откровенничал Пашка. – Вот подходит красотка какая-нибудь – и с места в карьер: поехали, дорогой, к тебе. Па-азвольте, а чувства, а дистанция, а завоевать? Хотя бы вид сделать, что ты недоступна! Они так хорошо знают, чего хотят, и все зомбированы фразочками типа: «Ты этого достойна!» Вот жена твоя, Саша, ты уж прости, ей ведь наверняка ни капельки не стыдно! – Пашка не на шутку завелся, говоря уже явно о чем-то своем: – Ведь она уверена, что может себе это позволить, что она все может себе позволить, а мужиков просто сожрать, как десерт с мороженым! Брр! – Пашка покраснел, раскричался. Довольно неожиданно для Паяца с Косулиным.
Косулин решил поддержать его:
– Паша, ты абсолютно, прав. Женщины – опасные твари, но ты же знаешь, что, когда они приходят в терапию и открывают истинные свои чувства – там все тот же страх перестать быть личностью, потерять власть над собой, страх любви и поглощения. Женщины ничем не отличаются от мужчин. Чувствуют чувства все одинаково. Стоило заняться этой профессией, чтобы узнать страшную тайну. И конечно, я завидую собственной жене… она и детей рожает, и делает что хочет, но у женщин своя цена, и все равно пениса им не видать, как своих ушей!! – неожиданно азартно закончил Косулин грустную фразу.
Все проблемы от того, что живем долго вместе и устаем друг от друга. На войне никто не гибнет, от холеры не умирает, живут друг с другом и живут… перебирают лимиты. И хотят по-новой… пока молоды.
Косулина отпускало. Так хорошо было сидеть на кухне с друзьями, пить и делать больное смешным и выносимым. Один он бы не справился. Захотелось домой, к сыну, к дочке… К жене.
– Ребят, слушайте, я лучше домой поеду, а? Пора уже, побреюсь только у тебя. Если ты не против, Олег.
– Я майку привез, твою любимую – с манифестом Коммунистической партии. По-моему, очень уместно ее надеть! – Пашка трогательно вытащил майку из сумки.
– Какие же вы хорошие друзья, я вас так люблю, я такой счастливый человек, – признавался пьяный Косулин. И про себя думал: как хорошо, что есть на свете алкоголь и иногда так легко быть искренним человеком. Додумав, пошел бриться.
Летов кончился. Начался Шевчук. Уходя, Косулин оставил Паяца с Шостаковичем на кухне, самозабвенно поющих хриплыми голосами:
– «Свобода! свобода! так много! Так мало!»
Уже в лифте сам себе признался: спасибо, не надо мне больше свободы, себе заберите.