Как странно! Только что я о них и думать не думал. Стремился в супермаркет, почему‑то сказал таксисту — «Нотр Дам»…
Господи! Отец наш небесный, если можно, прости меня зато, что держал себя с этими людьми высокомерно! Прости за то, что не подал руку Игорю, всё равно, что не подать руки заблудившемуся слепцу. Осуждал каждое слово, каждый жест отца Василия. Старается в меру своей наивной доброты, как может… Страшное дело, Господи, опять не могу вспомнить имени человека, которому прилепил кличку «Акын О'кеич». Прости меня за него. Всех расставил по местам, всем дал оценку, всех осудил. Уехал. Не дал себе труда толком попробовать проникнуться молитвенной атмосферой экуменического центра. Слинял. Соблазнился возможностью пожить в Париже, «попользоваться Западом», как проницательно сказал брат Пьер…
Пока я болтаюсь здесь, они там трижды в день молятся, как могут, как умеют, их объединяет общая аура, общий свет. Какого опыта я лишился, может быть, невосполнимого… Жалкий соломенный подстаканник, заурядное знакомство с Ясминой — вот всё, что я приобрёл. Занимал чепухой свою душу, прости меня, Господи!
Свеча горит, оплывает. Капли воска, словно слезы, падают на подножие канделябра.
Катастрофа.
Господи, дай сил и мужества завтра, когда они приедут, подойти к отцу Василию, покаяться, попросить прощения у всех! Молю Тебя.
Покаянно, пасмурно на душе. Да и над островом Сите натянуло облачность, над всем Парижем. Выныриваю из водоворота туристов, кучкующихся возле Собора, пересекаю перекрёсток, сворачиваю к углу улицы, где рядом с кафе под пластиковым колпаком висит телефон.
Половина третьего. Наверное, пора звонить Эммануэлю и Ясмине. Хоть побуду среди настоящих парижан, а не среди эмигрантов. Закладываю в щель телефонную карточку, набираю номер.
Срабатывает автоответчик. Веселый, быстрый голос Ясмины передаёт сообщение. Для меня. На английском языке. А я не понимаю. Ничего не могу разобрать, кроме слов «пожалуйста» и «ждите».
Звоню ещё раз. Улавливаю название — «площадь Звезды».
Если я должен ждать на площади Звезды, то во сколько? И где именно? Чувствую себя жалким и навязчивым, как Валера Новицкий.
Раз их нет дома, раз я не понимаю сообщения, значит встреча не обязательна. Давно знаю — если что‑то, что запланировал не происходит, то лишь потому, что этого не хочет Бог. Можно протестовать, рыпаться, вроде бы изменить веление судьбы, но добра всё равно не будет.
Начинает накрапывать дождь. Перехожу по мосту с острова на материк Парижа. Нарастает ощущение ненужности себя в чужом воскресном городе. У всех своя жизнь, все заняты своими делами.
У Ирины с Женечкой тоже свои заботы. Возвращаться к ним рано, да и неохота. Дождь несильный. Стеклянные тупорылые суда с туристами взад–вперёд проплывают по Сене.
Стою у мокрых перил моста. Один. Прежде чувствовал, что ты видишь меня, не выпускаешь из поля зрения. Сейчас этого чувства нет. Что случилось? Не оставляй меня, ладно?
…Вода в Сене тёмная. Когда‑то читал в научном журнале, что в ней всегда есть холерные вибрионы. Начинают активизироваться в годы максимальной солнечной активности.
Тимур! Вот как его зовут, Акын О'кеича! А ещё есть пузатенький Вадим. Хитрован. Приспособил нумерологию как средство для знакомства с женским полом… Нина Алексеевна, мечтающая остаться здесь, в Париже… Чудачка! Нацепила все свои бусы–браслеты, везёт на обмен или продажу пасхальное яйцо. Смешные, несчастные люди. Интересно, что и Валера Новицкий, и преуспевший в Канаде Борис Раппопорт тоже несчастны, каждый по–своему.
Да и мне, рабу Божьему, похвастаться нечем.
…К восьми вечера пешком, прошагав половину Парижа, я возвращаюсь на Буа де Булонь. За это время дождь прекратился.
Ирина с порога прямо‑таки набрасывается на меня:
— Что там у вас в Москве? Смотрела ТУ. Какой‑то ужас между Ельциным, демократами и Верховным Советом. Как вы думаете, что теперь будет?
— Не знаю. Можно я приму душ и чуть отдохну?
— Ох, извините, на вас лица нет. Конечно! Мы с Женькой с утра стирали, там все завешано, сохнет. Сейчас уберу.
— Не надо, позже. Где Женя?
— Помогала, училась управлять стиральной машиной, набегалась, наскакалась. Спит. Сейчас — ужинать. Потом, как обещала, поедем. Покажу ночной Париж.
Трудно стараться не думать о вечных сварах между людьми, насилующими твою родину. Кажется, вся история России — цепь дрязг, заговоров и переворотов.
' Бог не обещал людям земли безоблачного счастья. Попустил, что ею до поры владеет «князь мира сего» — сатана. До Страшного Суда.
Стол в кухне накрыт. На нём бутылка красного вина «Шамбертен», два бокала, три сорта мягкого сыра, омлет.
— Ирочка, вообще говоря, я хотел бы повести вас куда‑нибудь в ресторан. Осталось достаточно денег.
— Ваших грошей не хватит ни на один парижский ресторан. Се ля ви!
— Что ж, могу я, русский нищий, поднять тост за вас и вашу дочку?
— Не обижайтесь. Давайте договоримся — вы угощаете меня кофе и мороженым где‑нибудь в приличном кафе, хорошо? Вино нравится?
— Потрясающее. Даже лучше грузинских.
— А сыры?
— Ничего подобного не пробовал. Да ещё с таким нежным омлетом. Ангельская еда.
— Спасибо. Значит, чай–кофе пить здесь не будем? Поехали?
Ирина быстро составляет в раковину грязную посуду. Уходит в спальню. Возвращается в коричневом бархатном костюме, подкрашенная, заглядывает в комнату Жени.
Старый «Ситроен» мчит нас по ярко освещённым улицам, бульварам, мимо подсвеченных зданий фантастической красоты.
— Это Гранд Опера, — поясняет Ирина. — Пале Рояль… Хотите выйти, погулять под его арками?
— Я хочу кофе!
— Тут поблизости кафе «Ротонда», правда, дорогое.
— Ирочка, пожалуйста, курс на «Ротонду»!
— Почему вы так обрадовались? Обычное знаменитое кафе. Таких в Париже полно.
— Чем знаменитое, знаете?
— Все знают. Там, в «Ротонде», собирались когда‑то известные художники, писатели. Наверняка бывал и Хемингуэй. Он всюду бывал. Когда ездила на гастроли в Мадрид, видела на дверях одного бара объявление: «Здесь никогда не был и не пьянствовал Хемингуэй». Оригинально?
— Вполне.
Подъезжаем к расположенному в нижнем этаже углового старинного дома стеклянному, полукруглому кафе с полукруглым красным козырьком наверху, на котором стоят большие буквы «LA ROTONDA».
Внутри уютно, тепло. Полно публики. Мест нет.
Отыскиваем снаружи, под козырьком, свободный столик, усаживаемся на белые плетёные стулья. Подскакивает официант и через две минуты доставляет на вытянутой руке поднос с ореховым мороженным, украшенным шоколадной крошкой и ананасовыми ломтиками, двумя рюмками ликёра.
— Ирочка, признаюсь вам, я очень люблю одного человека. Он погиб в год моего рождения. Многим обязан ему. Я был знаком с его мамой, надолго пережившей своего гениального сына Владимира Маяковского. Он не раз заходил в это самое кафе, возможно, вместе с Татьяной Яковлевой — русской красавицей из семьи эмигрантов. О ней, о себе, о Париже, о последней надежде на счастье он написал очень грустные стихи. Обычно я не хожу по чужим следам, но в данном случае… Честно говоря, горло перехватывает. Прочесть?
— Никогда не слышала, не читала, — Ирина зябко запахивает, застёгивает пиджачок.
— «В поцелуе рук ли, губ ли, в дрожи ль тела, близких мне, алый цвет моих республик тоже должен пламенеть…» — Я произношу эти строки тихо, вполголоса, но люди за соседними столиками начинают прислушиваться. Все‑таки дочитываю длинные, удивительно чистые и не ханжеские стихи до конца. — Не хочешь? Оставайся и зимуй. И это оскорбление мы в общий счёт запишем. Я всё равно тебя когда‑нибудь возьму. Одну или вдвоём в Парижем.»
Не уверен, что люди за соседними столиками понимают по–русски. Но они примолкли. Ирина допивает ликёр, кофе.
Подзываю официанта, расплачиваюсь. И радуюсь — остаётся достаточно франков, чтобы завтра купить подарок для Жени.
…Ирина молча ведёт машину пустеющими проспектами и бульварами. Я благодарен ей за это молчание. Но, как уже бывало и не раз, слышу мысли Ирины, мысли другого человека: «Сорок четыре года… Три идиотских замужества… Этот Энрико–подлец, бросил нас с Женькой, спёр серьги. Бабушкины, икону… Заболею, что будет с Женей? Одилия — стерва, опять забыла принести девятьсот франков. Забыла, видите ли! Сорок четыре… А сколько Маяковскому было, когда застрелился?»
— Тридцать семь, Ирочка, — непроизвольно вырывается у меня.
Она вздрагивает, с ужасом смотрит, и мы едва не врезаемся в чугунную ограду бульвара.
— Спокойно, девочка, — говорю я, обнимая её за плечи. — Пусть у вас и была икона, вы не верите в Бога, не доверяете тому, как Он замыслил обустроить вашу жизнь. Из‑за этого разъедаете себя, мечетесь в разные стороны. У вас свобода воли. А Он — джентльмен. Никого не насилует. Насильно мил не будешь, знаете ли… На самом деле все у вас не так уж плохо. Я был бы счастлив, если б у меня был такой ребёнок.
Почти в самом конце бульвара, за которым видна играющая огнями площадь, Ирина останавливает машину у кромки тротуара.
— Женя становится своенравной, неуправляемой. Диктует свои правила поведения… Вы сами видели. Зачем вы ей отдали духи? А может быть, отвести её к психиатру?
— Ирочка, почему мы здесь остановились?
— Там за углом пляс Пигаль. С вашего разрешения, подожду в машине. Меня немножко знобит. Посмотрите. Получите шок на всю жизнь.
И вдруг я вижу что‑то, что уже ввергает меня в состояние шока, детского восторга, когда замираешь от созерцания чуда.
Пересекая ночной бульвар, в нашу сторону шагает человек в высоких сапогах, ведущий под уздцы огромного белого коня, покрытого красной попоной.
Копыта царственно величественного животного цокают по брусчатке мостовой. Видение медленно проплывает мимо нашей машины к тротуару. Человек отворяет дверь подъезда. Оба скрываются за ней.
— Сон, сказка, как у Марка Шагала, — говорит Ирина. — Жалко, не видела Женечка… Кстати, скажите, как вам удалось догадаться, о чём я думала?