Спускаюсь вслед за ним в пустую, уже прибранную трапезную. Садимся у края одного из длинных столов. Марта приносит две глубокие тарелки с корнфлексом, джем, булочки, чай.
Отец Андре, ваш рассказ — укор мне, жителю России.
— Почему? Вы — писатель, у вас, как говорят индусы, своя карма. А я хочу узнать вашу страну, её народ, не только по книгам Солженицына, Толстого и Достоевского. Хочу узнать теперь, изнутри. Сейчас к вам едет много проповедников, миссионеров — по телевизору выступают, как актёры, да ещё с переводчиком. Нужно владеть языком, нужно погрузиться в быт тех, кому проповедуешь слово Божие, делить с ними беды и радости, не так ли? Нельзя не знать обычаев, образа жизни простых людей.
— Простите, сколько вам лет?
— Семьдесят один. Там, в деревне, я молодею, крепну духом и телом. У вас замечательная страна. Не печальтесь. Все со временем будет хорошо.
— А как здесь, во Франции?
— Катастрофа. За благополучным фасадом — одиночество, СПИД. Безбожие в маске католической веры. Так во всём мире, в Америке тоже.
Да вы и сами должны все знать. Только слепой не видит. У вас, православных — то же самое.
— Но что можем сделать мы с вами? Кстати, до сих пор не понял, какой у вас здесь монастырь? К какому ордену вы принадлежите?
— Не пугайтесь! Мы — иезуиты. Я знаю, у вас в России, идиосинкразия к этому слову. Так?
К отцу Андре подходит Марта, что‑то сообщает.
— Извините меня, — говорит он, поспешно поднимаясь из‑за стола. — Уезжают доктора.
Допив чай, собираю со стола грязную посуду, ставлю её в мойку на кухне, благодарю Марту.
— Пер Бернар, — сокрушённо качает она головой. — Пер Бернар.
Марта не понимает по–английски, не может, да и не хочет отвечать на
мои расспросы.
Я поднимаюсь из подвала наверх, выхожу в парк. Вдалеке видны монахи, провожающие врачей. У меня падает сердце — отца Бернара увозят в больницу, больше уже никогда не увижу его, разве что только во сне.
Ты говоришь, я эгоист. Человек болен, тяжело. А я в эти минуты думаю о себе, о своих вопросах к нему. Даже не предложил помощи.
Но я не умею лечить гепатит. Если это гепатит, а не что‑нибудь похуже. Пострашнее… что я могу? Только молиться.
…Стою, скрытый водопадом ветвей плакучей ивы. Прошу Отца нашего об исцелении Бернара. Пусть я завтра уеду, никогда больше его не увижу, не узнаю, почему он так долго снился, но пусть он, принявший меня, как блудного сына, будет здоров. Если нужно, пусть я заболею, пусть со мной случится, что угодно, только пусть человек этот будет здоров, пожалуйста. Прошу Тебя, умоляю!
Вижу сквозь низко склонённые ветви, как белый «Пежо» проезжает по дорожке и скрывается за воротами монастыря.
Монахи маленькой группкой идут к церкви, один за другим поднимаются на крыльцо. Только белобородый отец Андре торопится в трапезную, как я понимаю, за мной.
Бегу навстречу.
— Не волнуйтесь, — предупреждает отец Андре мои расспросы, — настоятель устал. Поспит и примет вас в четыре часа. Знаете, где он сейчас находится? Вон та крайняя дверь справа. У вас такой вид, будто вы не спали. Отдохните тоже. Уже начало первого.
…Так и не сказал, чем кончился консилиум. Не счёл нужным.
Я покорно иду к дому, поднимаюсь в свою «келью».
Золотой день стоит в окне, как икона. Последний мой день во Франции. Что‑то толкает меня обернуться в сторону комнаты, подойти к чемодану, отстегнуть его тугие замки, достать самую большую из подаренных записных книжек. Подсаживаюсь с ней к секретеру, чтобы начать делать наброски к замыслу будущей книги.
Отбрасываю записную книжку. Подхожу к окну. За ним — торжество света, зелени — всего, что даровал Бог.
Господи, дай мне сил написать книгу во имя Твое! Написать о том, как пытаюсь приблизиться к Тебе. Если без Тебя, держащего миры, вдохнув, не выдохну, выдохнув не вдохну, как же без помощи Твоей напишу книгу? И как бы хотелось, чтоб те, кто будет читать её, смогли пережить вместе со мной всё, что происходит во мне. Не знаю, как это сделать. Дай разумения, сил. Видишь, насколько я слаб.
Слабость и в самом деле охватывает меня. То ли от недосыпа, то ли от постоянного напряжения. Ложусь на застланную кровать, распрямляю спину. По белёному потолку зыбко колеблются тени листвы. Зыбко, уже сквозь дремоту, возникает мысль: «Сюжетом должно стать само это путешествие». Не забыть бы, когда проснусь…
Стук в дверь. Вскакиваю. Неужели вернулись наши? Бросаю взгляд на часы — половина пятого! Сколько же я проспал?
— Входите!
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Он входит и почему‑то запирает за собой дверь на ключ. Сейчас отец Бернар не в сутане. На нём обычный серый костюм.
— Ждал вас. Начал беспокоиться. Позвольте я сяду?
— Ну конечно. Меня предупредили, позорно проспал.
Он не даёт помочь, сам с трудом разворачивает стул спинкой к секретеру, усаживается.
— Садитесь тоже. Хочу видеть ваши глаза. Я должен вам исповедоваться.
В изумлении опускаюсь на стул напротив отца Бернара.
Он осеняет себя крестным знамением. Рука жёлтая, как старый пергамент, лицо жёлтое. Голубые глаза смотрят прямо на меня.
— Отец Бернар, кто я такой, чтоб вы исповедовались мне? Я обыкновенный человек. Вы же видите. У меня самого к вам столько вопросов…
— Не надо волноваться. Вы ведь курите? Закурите.
Он ждёт, пока я дрожащими руками достаю из чемодана блок «Мальборо», вынимаю пачку сигарет, закуриваю.
— Не волнуйтесь. Со смирением прошу вас выслушать мою исповедь. Вам немного не по себе. Но выслушайте старого человека, — он проводит ладонью по короткой шкиперской бородке, грустно улыбается. — В этом году в ноябре месяце мне исполнилось бы восемьдесят лет. Однако, у меня рак. Плохой рак. Поджелудочной железы. Завтра, когда вы поедете назад в Москву, меня возьмут на операцию. Так решил консилиум. Для меня счастливый шанс, что вы сейчас тут.
— Отец Бернар, дорогой, простите за тупость! Понял. Вы прочли мои книги и хотите, чтоб я вылечил вас? Готов попробовать, готов сделать всё, что угодно. Если смогу…
— Не торопитесь, — он с усмешкой покачивает головой. — По слабости человеческой однажды я подумал об этом. Подумал — а вдруг? Теперь
поздно. Не нужно. Удивлен, почему Господь раньше не призвал меня.
— Зачем же тогда ложиться на операцию, да ещё такую тяжёлую? У вас ведь разрушена печень, метастазы?
— Это так. Правда. Но я нахожусь в подчинении у своего духовника. Он сказал, если консилиум будет настаивать на операции, надо соглашаться.
— Что ж, может быть, консилиум прав. Как вы говорите — «а вдруг»?
— Не будем больше про это. Не затем я у вас. Сейчас дам пепельницу.
Он поднимается, идёт к стенному шкафу. Извлекает из него кофейное блюдечко, подаёт, и я вдруг понимаю, что живу в его комнате, что отец Бернар предоставил мне свою келью.
Он снова усаживается передо мной, взглядывает отчуждённо, испытующе.
— Утром в церкви, на мой вопрос вы подтвердили, что вы — еврей. Ведь так?
— Чистокровный. Стопроцентный. Какое это имеет значение, отец Бернар? В чём дело?
— В том, что я — офицер СС германского вермахта. Мое прежнее имя — Отто фон Штауфеберг. У вас в России, а также в Белоруссии я убивал евреев и пленных партизан.
— Сами? Вот этими руками?
— Отдавал приказы солдатам. Это больше, чем сам. На моих чистых руках всегда были перчатки. Когда мы вторглись в СССР, мне было двадцать пять лет. Сколько было вам?
— Неважно! Я был маленьким мальчиком. Если б попался к вам в руки тогда, вы бы убили меня, мою маму. Повезло.
Он спокойно сидит, прикрыв глаза морщинистыми веками. Отвратительный; как иссохшее чучело ящерицы.
…Что мне делать? Ты слышишь меня? Кровь кипит в жилах. Скажи, что делать? Не могу же я выгнать его из его же кельи! Замаскировался, пристроился к церкви, доживает тут, во Франции. Решил напоследок, перед тем, как сдохнуть, получить от меня, еврея из России, прощение. Чтобы умереть с комфортом.
— Умереть имеет смысл со смыслом, — вдруг произносит он
Я в смятении. Он слышит мои мысли. Снова смотрит на меня. В упор.
— В одна тысяча девятьсот тридцать девятом году в числе немногих отобранных молодых людей я закончил секретное учебное заведение в Берлине, где преподавали тибетские ламы. Вы слышали о таком?
— Да. В нём учился эмигрант Сергей Вронский. Позже он захватил самолёт, перелетел через линию фронта в Россию.
— Он русский, я — немец. Я не перелетел. Три года был на Восточном фронте, оттого знаю язык, вёл допросы без переводчика. — Он вытаскивает из кармана пиджака флакончик, вынимает оттуда таблетку, отправляет её в рот.
— Дать запить?
— Не надо. Благодарю. В одна тысяча девятьсот сорок втором году, зимой, когда Днепр замёрз, я один раз шёл с группой важных генералов по льду мимо штабелей одеревенелых трупов. Что‑то произошло. Первый раз почувствовал — мои чистые руки до самых плеч в крови. Да, эти руки, какими я сам никого не убил. В ваших книгах написано — вы лечите людей. Я тоже лечил. И вылечивал. Этими руками. Да, да. Все не просто, не как нам кажется… Хотите курить ещё? Курите.
Щелкаю зажигалкой. Хожу с дымящейся сигаретой от окна к двери, от двери к окну.
А он продолжает:
— Капитуляция застала меня в Мюнхене. По тайной цепочке я был переправлен верными людьми в Южную Америку, в Аргентину. Так я был спасён от международного трибунала. Тогда меня бы повесили. В Аргентине жил под чужим именем, работал на скотобойне Буэнос Айреса. Я был ещё молодой, сильный. Посещал публичные дома. Два года я жил так, и мне было плохо. Через два года нанялся матросом на торговое судно и поплыл из Монтевидео в Макао. Оттуда ещё два года пробирался в Тибет, в Лхасу. Хотел найти своих учителей. Мой кризис был страшен. Вчера в трапезной вечером вы посмотрели на меня, и ваши глаза мне что‑то напомнили…
В Лхасе ламы надолго заперли меня под землёй, в келье. Для очистительной медитации. Но я видел только такие глаза… Там я не нашёл спасения… Из Тибета вернулся в Европу, пришёл в полицейское управление Берлина. Я был осуждён на двадцать лет. И