Кольку тошнило. Лидка гладила его по спине, вытирала губы и просила потерпеть. Петька сидел рядом на корточках. Я отвёл глаза.
Ангар был большим и довольно ухоженным. Тут стояли даже столы и шкафы, даже большой сейф, тоже, как шкаф. На половине высоты шла галерея, к ней вела металлическая лесенка.
— Мы отсюда не выйдем просто так, — сказал Тон, снимая из-за спины гитару. Петька пружинисто встал:
— Будем драться здесь, пока... — он посмотрел на меня: — Ты можешь отсюда уйти?
Я пожал плечами. Что я вообще знал? Может, Торговец вообще пошутил так — и это обычная бляшка?
— Ему надо переодеться, — Лидка помогла Кольке устроиться на диванчике в углу. — И вообще.
Ну, вот так и получилось, что в своём снаряжении я участия не принимал. Просто делал то, что говорили — переоделся в камуфляж, кроссовки.
Нацепил пояс с большой фляжкой и сумкой, в которой были какие-то консервы. Даже свою финку на пояс повесил не сам. Я только идиотски думал: а дальше-то что, я же не знаю, как!
— Держи, — Петька протянул мне две замшевых потёртых кобуры. Там оказались «вальтеры» — настоящие, в смысле — как в кино. — Умеешь пользоваться? — я кивнул. — Там только по одной обойме. Зато пули специальные.
Я опять кивнул, поудобней нацепил эти кобуры на пояс. И остался стоять — честное слово, как идиот. Остальные глазели на меня и ждали, только Тон напевал:
Я
Весь
Скрученный нерв,
Глотка,
Бикфордов шнур,
Который рвётся от натиска сфер —
Тех, что я развернул!
Я поэт заходящего дня,
Слишком многого не люблю!
Если ты, Судьба, оскорбишь меня —
Я просто тебя убью!
— Ребята... — решился я. — Я не знаю, как...
И всё исчезло.
4.
Я стоял посреди степи. Ну, вообще-то это мягко сказано. У меня закружилась голова, когда я посмотрел туда-сюда. Ни единой возвышенности! Вообще ничего не разнообразило ландшафт, насколько глаз хватало.
На все триста шестьдесят градусов компасного круга не было ничего, кроме совершенно ровной поверхности, на которой волнами (а ветра не было) колыхался ковыль.
Высокий — по пояс мне — но редкий и сухой, серо-жёлтый. От него пахло тонкой пылью. При каждом движении она повисала в воздухе облачком.
И надо всем этим раскинулось такое же однообразное и бесконечное белое небо, украшенное расплывчатым и раскалённым пятном солнца где-то в углу.
В каком углу — я не мог понять, потому что стрелка компаса отправилась в весёлое путешествие по кругу — неспешно и с чувством собственного достоинства, наплевав на север, юг и прочие предрассудки.
Впрочем, несмотря на это, окружающее не напоминало логово нечисти. Хотя жарко тут было — как в пекле, если предположить, что все те твари обитают именно там.
Я посвистел — низачем, просто так. Глянул ещё и на часы — просто чтобы порадоваться. Было чему — секундная не шла, минутная шла со скоростью секундной, часовая — чуть медленней, но наоборот, ка-лендарь показывал 31 февраля.
Я посмотрел на него подольше в надежде, что он покажет ещё что-нибудь интересное, но календарь и это вполне устраивало.
— Ну что ж, — сказал я в степь, — знал, на что шёл. И зашагал вперёд, если так можно сказать.
Ковыль не мешал идти, но пыль с него скоро осела на одежде и на теле плотным слоем, который вместе с потом быстро превращался в грязь. Солнце пекло, как я теперь понял, совершенно не по-человечески, со страшной силой — мне казалось, что я ощущаю солнечные лучи, и я всерьёз забеспокоился о радиации.
В принципе, конечно, солнце-то везде должно быть одно... но что если тут разрушен озоновый слой? Хотя — как ни старайся, не спрячешься же, значит — надо просто шагать и поменьше думать о неприятностях. Их и так хватает.
У меня не получалось понять, сколько времени я иду, хотя я обычно время чувствую неплохо. Солнце перемещалось по небу — судя по его движению, я шагал уже часа три. Вокруг ничего не менялось и я не устал, только испёкся. Я бы разделся, но это значило сгореть, и серьёзно.
А вот кроссовки я снял, затолкал в них носки и привязал всё это за шнурки к поясу — ни ржавых консервных банок, ни битых бутылок тут не было, поэтому босиком шагать оказалось удобно и хоть немного попрохладнее.
Пейзаж не менялся. Даже ковыль мне примять не удавалось — пару раз оглянувшись, я увидел, что сзади точно такая же невысокая стена, и всё. Хотелось пить, я пару раз примеривался к фляжке, но запрещал себе её трогать. Мне вдруг подумалось: а что, если до воды километров двести?
И вот тогда мне стало страшно. Не до икоты или судорог — но зато этот страх оказался неотвязным и постепенно занял все мои мысли. Двести, триста? Или больше километров? Я повернул вправо — зачем, сам не знаю, я и так подлаживал шаг под отсутствие ориентиров, а тут вдруг показалось, что иду по кругу.
Ерунда, конечно... Но в степи не было ни насекомых, ни птиц, ни ящериц — ни-ко-го. Это тоже наводило на печальные мысли.
— Да ты не струсил ли, Евгений? — вслух спросил я. Немного помогло. А через секунду мне послышался... звук идущего поезда.
Я завертел головой. Ковыль ковылём, но не мог же он — даже будь он ещё выше — спрятать состав?! А между тем, поезд совершенно отчётливо просвистел где-то совсем рядом — жаркий, стучащий по стыкам рельсов, посвистывающий воздухом... вот только ковыль не шелохнулся, и воздушной волны я не ощутил.
Я достал пистолеты. Ну их к чёрту с такими шутками, знаем мы эту фигниссию. Дальше я шагал, взведя оба «вальтера» и держа их в руках. От волнения даже пить расхотелось, хотя во рту пересохло ещё больше.
Попробовал считать шаги — и сбился на полусотне. Начал снова — и опять сбился. Начать в третий раз я не успел — ковыль отступил, и я увидел железную дорогу.
Это была одна-единственная ветка. Рельсы, бетонные шпалы, подсыпка. Пять шагов с этой стороны, пять шагов с той — ковыля нет, дальше — опять серо-жёлтая стена.
Я наступил на шпалу — она была горячая — и встал посредине. Посмотрел влево-вправо. Дорога таяла в горячем колебании воздуха. Солнце сползло к горизонту как раз в одном из концов этой щели.
Странно, оно должно было в принципе сесть у меня за спиной, если только я шёл относительно прямо... Ладно, скоро начнёт темнеть.
Я поправил свою амуницию и пошёл в закат — по обсыпке с правой стороны, благо, камни не были острыми...
...Солнце садилось и никак не могло сесть. Ну, правда, это напоминало обычный летний закат — бесконечный. Вообще-то я должен был устать, но особой усталости не чувствовал и прислушивался тщательно — не идёт ли снова поезд. Поезд не шёл.
Прохладней сверху стало, но земля начала щедро отдавать жар в воздух, и мне начало казаться, что я иду по пояс в тёплой воде. Ноги гудели — не устало, а просто гудели, и я решил, что так и так пора устраиваться.
И вот именно когда я это решил — впереди появился огонь костра.
Что костра — стопроцентно, только у живого огня может быть такой свет. Я остановился и облизнул губы. Неясно было, сколько до него, до этого огонька. Ещё менее ясно — кто там около него сидит. Приятно, что тут есть другие люди, конечно... если это люди. Да и люди бывают разные.
Я прикинул в руках пистолеты. Подумал пару секунд. И пошёл на огонь.
Конечно, он оказался далеко. Так всегда бывает с огнём в темноте — а уже здорово стемнело. Долго я шёл... а может — и нет, не знаю, пока не увидел платформу.
Это была самая обычная платформа — несколько железобетонных плит, положенные на стояки, с лестницами по обеим торцам. За платформой прямо в ковыле стояли остатки какого-то дома — очевидно, его фрагменты и служили топливом. Костёр горел прямо на бетоне, а у огня, подстроив под спину солидное бревно, сидел по-турецки мальчишка моих лет.
Он был босой — пыльные берцы сушились в сторонке, широко расшнурованные. Джинсовую куртку парень подстелил под себя, майка лежала на плечах внаброс, белёсые джинсы — закатаны до колен.
И он смотрел на меня, держа правую руку на перекинутом через бревно ремне. А на ремне я сразу увидел чехол ножа — и расстёгнутую кобуру револьвера.
Мальчишка держал его за рукоятку. В русых волосах золотились искры, а выражения лица и его черт точно я не мог понять. Но зубы поблёскивали. Улыбается? Или скалится? Я остановился на грани света и темноты, напружинившись для прыжка в сторону, и сказал:
— Можем начать палить друг в друга. У меня два пистолета. Но надо ли? Не в комп гоняем.
— Я не стреляю в людей, — отозвался он. — Ты русский? — но руку не убирал.
— Русский, — я решился. Держа пистолеты опущенными, вспрыгнул на платформу и подошёл ближе.
Мальчишка и правда улыбался, не сводя с меня глаз. Чувствуя себя довольно глупо, я покрутил пистолетами и, убрав их в кобуры, увидел, как он отпустил рукоять револьвера. Глядя на меня снизу вверх, сказал:
— Это может и не помочь. Не здесь, а вообще... — и покрутил рукой.
— Смотря какие пули, — я присел на бревно и ощутил кайф, только теперь поняв, что устал-таки. — Не пойму, что это за место?
— Место, — неопределённо сказал мальчишка. Он был чем-то похож на меня — немного внешностью, но ещё больше — чем-то другим. И я неожиданно понял, чем.
Мудрёный пример, но вот. Представьте себе вестерн. Кино. Встретились где-нибудь в салуне двое «хороших» ковбоев. Они друг друга не знают вообще, и говорить им в общем-то не о чем. У каждого своё важное дело. Но каким-то чувством, подсознанием, что ли, они понимают: это настоящий парень.
И ещё не зная друг друга — начинают уважать. Через час-другой они разъедутся в стороны и больше никогда не увидятся. А пока, перебросившись парой слов, с чувством собственного достоинства ставят друг другу выпивку и сидят, многозначительно молчат под какой-нибудь рэгтайм на пианино.
Загнул, да? Но я именно так себя и ощущал. И, кажется, этот парень — тоже. Во всяком случае, он спросил:
— Есть хочешь?
— Пить, — вспомнил я и отстегнул флягу с пояса. Задумчиво посмотрел на неё. Парень засмеялся: