очереди. Люди с ночи занимали место.
— А я, может, хочу больше хлеба, чем мне по карточке положено! — сказал Лёня отцу.
— Хотеть — работа невелика, сынок. Придётся хотеть поменьше.
Темно в глазах. Говорит Брюс
— Есть такое выражение «темно в глазах». Это — когда глаза открыты, свет есть, а всё же в глазах темно. Такое бывает от боли или если попадёшь из яркого света в тёмное помещение.
В тот день со мной ничего такого не было. Но в глазах у меня всё равно стало темно.
Все воздушные тревоги я просиживал в бетонном кольце. Раньше из этих колец собирали канализационные трубы, а я его приспособил для наблюдения: устроил там наблюдательный пункт. Сидишь в нём — и сверху тебя не видно, немец из пулемёта стрелять не будет. Зато ты видишь всё небо.
Значит, сидел я там и смотрел на небо. По небу шла туча. И не добрая туча, из которой может хлынуть дождь, а чёрная туча смерти. По небу шли фашистские самолёты. У меня стало темно в глазах — так их было много, и так они противно ревели своим чёрным фашистским гудом. Самолёты прошли мимо и не сбросили поблизости ни одной бомбы. На следующий день я узнал, что они разбомбили Бадаевские склады. Там хранилась еда для всего города — и мука, и масло, и сахар. Скоро весь город закачался от голода.
Воздушный таран
Иногда фашисты нападали на спящий город. Это было особенно страшно. Спишь и видишь во сне, как будто уже наступило лето и ты ловишь в канаве головастиков. Головастики — маленькие, смешные. Только тебе захочется засмеяться, как начинает реветь сирена, просыпаешься, и тут уж не до головастиков и не до чего.
Так было и на этот раз.
Лёня вздрогнул и проснулся от воя сирены. Ярко и тревожно светилось небо. Он выглянул в окно и увидел над городом скрещённые лучи прожекторов. Они щупали небо и просеивали его, как муку сквозь сито. Наконец они нашли за облаком чёрную чужую точку — фашистский самолёт.
Лёня стал быстро одеваться.
— Куда? — закричала мать, когда он подбежал к двери. — Вернись, кому говорю! Без тебя там обойдутся. Вернись!
Он сорвал с вешалки пальто и шапку и выбежал на холодную улицу. Несколько длинных прыжков — и вот он уже сидит на своём наблюдательном пункте. Над головой беснуются лучи света.
Самолёт вертится, как волчок, он пытается вырваться из их ослепительных объятий. Неужели уйдёт?
И вдруг Лёня увидел другую точку. Она стремительно шла по световому канату. Но так казалось с земли. На самом же деле наш лётчик старался не попасть в полосу света, чтобы не ослепиться. Ночной охотник, истребитель «чайка», шёл на врага. Расстреляв все патроны, наш самолёт таранил — бил крылом — бомбардировщик «хейнкель».
— Сбили! Сбили! Наш сбил фашиста! — закричал Лёня, врываясь в дом. — Я видел, честное слово! Он полетел вниз, свалился в город!
Ночью был настоящий праздник. Этот праздник устроил для всех ленинградцев лётчик-истребитель Алексей Тихонович Севастьянов. На другой день — пятого ноября тысяча девятьсот сорок первого года — все ленинградцы узнали это имя. Самолёт «чайка» упал на Басков переулок, лётчик остался жив. Немецкий «хейнкель» свалился в Таврический сад. Фашистский лётчик был задержан на улице Маяковского.
Мальчишки, которые жили недалеко от Таврического сада, самым ранним утром помчались туда. Когда Лёня с товарищами приехал в Таврический сад, по обломкам самолёта уже ползали, как муравьи, первые счастливчики. Желающих поползать было хоть отбавляй, и уже выстроилась большая очередь. С трудом Лёне удалось протискаться, и он очутился на крыле «хейнкеля». Стало казаться, что и он, Лёня, вчера ночью побывал в воздушном бою. Он дотрагивался до бомбардировщика, наступал на его крылья, и ему хотелось, чтобы такие обломки падали с неба каждый день. Чтобы их было больше. Целый Таврический сад, целый город.
— Эй, малый, чего застыл? Не видишь, другие тоже хотят!
Он спрыгнул на землю. А в руках ещё долго было ощущение собственной силы. Вот как будто дал кулаком по фашистскому самолёту — и он разлетелся вдребезги!
Город живёт
Первая блокадная зима. Морозы такие, что в земле лопаются водопроводные трубы. Ленинградцы ходят за водой на Неву и Фонтанку. В городе нет дров. Разрешают разбирать на дрова старые деревянные дома и заборы. В квартирах устанавливают железные печки-буржуйки. Эти печки очень экономны — тремя поленьями можно обогреть комнату. В комнатах горят керосиновые лампы-коптилки, нет света. Норма хлеба — сто двадцать пять граммов.
Хотя город зажат в железное кольцо вражеских танков, пушек и самолётов, Ленинград не сдаётся.
Открывается Дорога жизни. По узкой полоске льда через Ладожское озеро идут в Ленинград продовольствие и лекарства. Из Ленинграда вывозят детей и раненых.
Воюют у стен Ленинграда его солдаты и командиры. Работают на заводах инженеры и рабочие, в детских садах — воспитатели, в больницах — врачи.
На холодной сцене поют и танцуют артисты Театра музыкальной комедии. В Филармонии играет симфонический оркестр.
Город охраняют аэростаты, зенитки и самолёты. Каждый дом превратился в неприступную крепость.
Нынешние ребята знают о том, как жил и боролся наш город. И ты, Нырненко, знай! И навсегда запомни, что было с твоим городом в годы войны. Память поколений — она и твоя память тоже.
Полёт тёткиного сарая
Знаете сказку «Волшебник изумрудного города»? Сказка начинается с того, как ураган поднял на воздух дом, в котором жила девочка Элли. Элли улетела из Канзаса вместе с пёсиком Тотошкой.
Похожая история произошла с Лёниной тёткой Ульяной. После того, как разбомбили её дом, она переселилась в дровяной сарай. Туда поставили плиту, на которой тётка Ульяна готовила еду. На первое — баланду, на второе — котлеты из комбикорма, на третье — чай из травы…
Однажды утром на Полюстровском проспекте раздался взрыв. Лёня со своего наблюдательного пункта увидел, как взрывная волна подняла ввысь и перенесла на другое место тёткин сарай.
Что есть духу он помчался на помощь, рванул дверь и не поверил своим глазам. Тётка стояла у плиты и как ни в чём не бывало помешивала суп поварёшкой.
— Тётя, вы живы?! — закричал он, не помня себя от радости.
— Жива, милый, жива! Другой мне быть неохота. Только здоровье неважное стало. Вот сейчас голова вдруг закружилась и поплыло всё куда-то и полетело. Слабость, наверное, напала.
— Тётя, так вы сейчас в самом деле по воздуху летели! Я своими глазами всё видел!
— Полно, милый. Протри глаза. Я тебе не ведьма, чтобы по воздуху летать. И метлы у меня нет. Метлу мою мыши сожрали, окаянные!
— Нет, правда-правда! Посмотрите на улицу.
Тётка выглянула во двор и не узнала знакомых мест.
— Ой, да что же это такое?! — испуганно воскликнула она.
Навстречу ей уже бежали родственники и знакомые. Они размахивали руками и кричали.
Долго тётка не могла успокоиться и без устали повторяла всем историю — как она летала по воздуху в дровяном сарае.
Надо работать. Говорит мать
— В доме было нечего есть, а Лёне исполнилось тринадцать лет. Я взяла его за руку и повела устраивать на работу. В ту минуту пожалела, зачем его послушалась, зачем не оставила его в лагере. Был бы он сейчас где-нибудь в Сибири и не знал бы, что такое блокада. Такой маленький, а уже всего насмотрелся. И всё-таки веду и думаю: теперь он будет получать не сто двадцать пять грамм хлеба, а все двести пятьдесят — столько рабочим выдавали. Это же в два раза больше! Ему надо больше. Он растёт! А зубы-то у него почти все выпали — цинга! К этому времени старый наш дом на дрова разобрали, и мы переехали на Очаковскую улицу. От нашего нового дома до Инструментального завода было полчаса ходьбы. Кое-как мы дотащились…
Что он чувствовал в тот первый день
— Вот, принимайте подмогу, — сказала мать Наталье Дмитриевне Ратниковой, инженеру отдела кадров.
— Больно мал!
— Да ему тринадцать! А где ж ему большему взяться, если расти не на чем.
— Да не волнуйтесь, мамаша! Мы его возьмём обязательно. Нам люди нужны. Направим его в пятнадцатый цех.
Мать вдруг расплакалась.
— Не надо, мама. Я же на свой завод иду! — сказал Лёня, а самому страшно — крутом одно незнакомое.
— И то верно, — поддержала Лёню Наталья Дмитриевна. — На свой завод пришёл. Здесь его никто не обидит. У нас народ хороший. К деду пристроим, специальность получит. Карточку рабочую дадим. Шутка ли!
На том и договорились. Так у Лёни Брюса появилась трудовая книжка с первой записью: «27 октября 1942 г. Ученик слесаря. Ленинградский инструментальный завод». Чернила фиолетовые. Перо — «уточка».
Что было потом
А потом он всё-таки обрадовался. Потому что, сколько себя помнил, всегда любил строгать и пилить. Как будто руки сами давно искали ему дело.
И вот он — у слесарного верстака. Он теперь начал думать, что стал взрослым. Но он не стал взрослым. Он лишь принялся выполнять взрослое дело.
Помните рассказ Л. Пантелеева «Честное слово»? С Лёней было почти то же. Его привели в цех, поставили у рабочего места и сказали: «Работай! Ты поможешь фронту!»
И он, как мальчик-часовой, не ушёл со своего поста.
Тёплый дом. Говорит Брюс
— В сорок втором году зима была очень холодной. По утрам я на работу ездил на трамвае. Но трамваи ходили с большими перерывами. И приходилось добираться пешком. А в мороз пешком топать — занятие не из лёгких.
Однажды стою на остановке и замерзаю. Минут двадцать стою, а трамвая всё нет. Дай, думаю, пробегусь пол-остановки, а там меня трамвай догонит. Когда между домами шёл, вроде бы чуть согрелся. Но вышел на ветер, и всё тепло с меня схлынуло. Так замёрз, что хочу повернуть обратно, но не даёт ветер. Ладно, думаю, как-нибудь добегу. Уже треть пути миновал. Мороз лютый. Одежда и валенки не греют. Всё мне велико — от старшего брата «по наследству» досталось. Слышу — трамвай меня догоняет. Оборачиваюсь и машу рукой, но вожатый, наверно, не увидел, темно было.