Под темными сводами того же собора — белая плита: «Кузьма Минин». В патриотической своей сути его порыв, его призывы близки нам и сегодня. Пусть архаичны для нашего уха слова «не пожалеем животов наших… дворы свои продадим, жен и детей своих заложим» — но как полно для своего времени, для человека из торгового посада выражена в них готовность на любые жертвы во имя отечества!
Нижний, поднятый на подвиг Мининым, начал — и словно по тревожному набату поднялись другие города, Волга двинулась на выручку Москве.
Над могильной плитой Минина склонено знамя ополчения 1611 года. Здесь же знамена нижегородских ополченцев, два века спустя пронесенные по следам отступавшей наполеоновской армии до Дрездена и Гамбурга. И кажется, будто на стены собора, где могила патриота, бросает отсвет пламя, полыхающее неподалеку в память павших на фронтах Великой Отечественной войны.
Горький — очень волжский город. Именно поэтому его история, как и история самой Волги, отражает повороты судеб всей России.
Хочешь почувствовать своеобразие Горького — выйди из кремля на Откос, где, по выражению Алексея Толстого, человек впитывает в душу ширь и силу земли, необъятность, прелесть и волю, где ум бродит по видениям шумного, богатого прошлого и мечтает о безграничных возможностях будущего.
Здесь бронзовый Чкалов вглядывается в бездонное небо, готовясь к полету: пятьюстами ступеней уходит вниз, к Волге, лестница, словно парадный трап исполинского корабля; отсюда от грузной, мощной башни стена кремля плотно опоясывает склон; а рядом с величавым спокойствием Откоса — шумная площадь Минина и Пожарского.
На Откосе всегда люди, местные и приезжие. С его высот взгляд объемлет как бы сводную волжскую эскадру. На рейде тесно от множества кораблей. Не надо ходить на выставки, не надо разглядывать снимки и модели: Горький в разгаре навигации собирает под Откос все, чем славна транспортная Волга. Здесь можно увидеть «Волгаря-добровольца», единственное сохранившееся судно Волжской военной флотилии времен гражданской войны с теперь уже забытыми пулеметами «максим» на спардеке и пушкой на корме. Рядом с этим «братом „Авроры“ — современный морской корабль, остановившийся на пути из моря в море. А мимо них проносится, оставляя пенный след, „Метеор“.
На рейде — великолепные трехпалубные теплоходы дальних пассажирских линий, настоящие плавучие санатории, и тут же мощные толкачи-буксиры необычных форм, к которым никак не привыкает глаз старых знатоков Волги. Есть в них что-то от тяжеловатой грубой массивности многосильных самосвалов или бульдозеров, тогда как прежние колесные буксировщики, тянувшие баржи за собой, сохраняли очертания старинных стругов и резали воду острыми носами.
По самую палубу осевшие в воду нефтяные баржи, танкеры всех размеров, от небольших, завозящих горючее для колхозов по боковым притокам, до махин типа „Волгонефть“, идущих от волжских промыслов напрямик к морским портам Европы, представляют на рейде нефтеналивной флот.
Река, обозреваемая с Откоса, предлагает также внушительную экспозицию грузовых теплоходов, за которыми после войны закрепилось было название „самоходок“. Но в самом этом слове определение чего-то небольшого, незначительного. Грузовые же теплоходы очень выросли с тех пор, стали поднимать по пять-шесть тысяч тонн, вытянулись в длину едва не на полтораста метров. Как назовешь такой „самоходкой“?
Да, Горький — столица транспортной державы, имя которой — Волга. После того как Волгу продлили, дав ей выход на Москву, к Балтике, к Дону, к Беломорью, город оказался в центре многих магистральных линий. Здесь не только крупнейший речной порт страны, но стапели „Красного Сормова“, колыбели многих сотен судов, которыми гордилась и гордится Волга. Здесь институт инженеров водного транспорта и старейшее речное училище. В Горьком — ордена Ленина Волжское объединенное пароходство, хозяин величайшего в Европе пассажирского и сухогрузного флота. Его начальник Константин Константинович Коротков выразился так:
— Волга? Ну, с нашей точки зрения, это прежде всего огромное транспортное хозяйство. Притом хозяйство широко индустриализированное.
Формулировка не отличалась поэтичностью, но точно выражала существо дела.
Волжский флот и в царской России не был запущенным и отсталым. Особенно славились волжские пассажирские теплоходы, прекрасные ходоки, оборудованные с вызывающей купеческой роскошью. Разумеется, простой люд перевозили в трюмах едва не навалом — „сколько влезет“ — труд и быт судовых команд были изнурительными и тяжелыми, но внешне Волга высоко держала марку, поражая приезжих иностранцев.
Среди волжских пароходчиков, в массе своей — хищников, портретную галерею которых оставил нам Алексей Максимович Горький, встречались и натуры незаурядные, понимавшие толк не только в способах применения капитала, но и в искусстве судостроения. На Откосе сохранился дом крупнейшего волжского пароходчика и нижегородского городского головы Дмитрия Сироткина. Проект Сироткин заказал талантливым русским архитекторам братьям Весниным. Здание великолепно, в нем теперь художественный музей.
Занимаясь историей волжского флота, я вскоре после войны написал книжку, где упомянул о том, что Сироткин на своих верфях строил удивлявшие лучших судостроителей Европы нефтеналивные баржи — „новинки“, легкие в ходу и поднимавшие рекордное количество груза. Для меня Сироткин был фигурой, с революцией канувшей в небытие. Вдруг получаю письмо:
„…Вы коснулись построенной мною в 1907 году нефтеналивной баржи „Марфа-Посадница“… Принадлежа к судопромышленной семье и любя свой отечественный речной промысел, я в течение многих лет производил по своим чертежам постройку судов… Немцы шли за мной, как видно из специальных немецких журналов. Мне помогал мастер из прибрежья, мой земляк, Тимофей Иванович Комиссаров, вечная ему память… Прошу принять уверение в моем к Вам уважении, Ваш читатель Дмитрий Сироткин“. И адрес: Белград, улица Тадеуша Костюшко.
Несколько лет спустя я попытался разыскать человека, который говорил когда-то, что в его руках вся Волга с Северной Двиной и Обью в придачу.
Да, в Белграде кое-кто помнил Сироткина. Он привез в Югославию изрядный запас золота, кажется, хотел наладить на Дунае свое пароходство, чувствовал себя барином. Потом рысаки и пролетки сменились трамваем, но прежний форс остался.
Мне рассказывали:
— Подходит к нему кондуктор: „Молим, карту!“ („Пожалуйста, билет“). А наш Дмитрий Васильевич этак сердито палкой с набалдашником об пол: „Какую карту? Игральную, что ли? Билет надо говорить!“ Властный был старик!
— Был?
— Затерялся он как-то. Говорят, получал пенсию по старости. Умер в безвестности.
Откос — излюбленное место встреч. Сюда идут после выпускного школьного бала. На Откосе встречают рассвет в счастливый день получения диплома. И сюда же приходят много лет спустя, в памятные годовщины.
Солидные люди, дамы с перманентом и портфелями, седой полковник медицинской службы, — а возгласы:
— Валька! Валька! Не видели Вальку?
— Девочки, наши собрались уже?
— Это не он? Нет? Где же он? Девчата, Петьку не встречали? Неужто не приехал?
Оказывается, собрался выпуск Горьковского медицинского института, его здание тут же, у Откоса. Даже не один, а два выпуска. Съехались со всей страны. Одни кончили институт двадцать лет назад, другие — десять. „Десятники“ пока скромно табунились возле памятника Чкалову, чтобы сфотографироваться там, где фотограф когда-то снимал их, совсем еще молодых и зеленых…
Ах, Откос, Откос! Да есть ли где еще у нас место, откуда Волга просматривалась бы так вот, с высоты птичьего вольного полета! Разве только с жигулевских курганов. Но в Жигулях нет необъятности волжских лугов, сверкающих в разлив серебром проток и озер. Нет и Оки с золотом пляжей, дугами мостов, парусами яхт.
Вон за Окой серый силуэт собора, главный ярмарочный дом. Там некогда среди павильонов, лабазов, лавок шумело разноплеменной толпой всероссийское торжище, и Пушкин писал о нем: „Сюда жемчуг привез индеец, поддельны вины — европеец“. Однако для провинциальной ярмарки, где властвовал повсюду „меркантильный дух“, собор проектировал знаменитый Огюст де Монферран, которому принадлежит и проект Исаакиевского собора в Петербурге, а главные здания сооружал талантливый Августин Бетанкур, строитель московского манежа и петергофских мостов.
С Откоса, от кремля, с площади Минина и Пожарского, разлетаются радиусами улицы-дороги, теряющиеся на дальних окраинах первого из поволжских городов-миллионеров. Он удерживает в Советской России третье место после Москвы и Ленинграда не только по числу жителей, но и по промышленному потенциалу. Это индустриальный центр широкого профиля, получивший десятки первоклассных заводов и удесятеривший свою территорию по сравнению с прежним Нижним Новгородом.
По старой привычке горьковчане говорят: „Поедем на Мызу“. Верно, была когда-то Мыза, одинокая приметная ферма далеко за городом. Теперь там новый городской район. Бывшая пыльная дорога на Арзамас — современный проспект с университетскими зданиями, Дворцом спорта, очень напряженным уличным движением. Новые городские районы рождались одновременно с крупнейшими предприятиями. Первый камень, положенный в котлован будущего автозавода возле пригородной деревни Монастырки, был и первым камнем одного из лучших нынешних районов — Автозаводского.
Бродишь по улицам города — сколько памятных досок! И какие имена! Какие умы и таланты!
Здесь отчий дом и могила Ивана Кулибина. Среди несчетных его изобретений — водоходное судно: сама Волга, вращая особо устроенные колеса, заменяла бурлаков. Кулибин слишком опередил свой век, чтобы косный петербургский двор и крепостники русской провинции могли оценить его; в глубокой старости он умер почти нищим.
В Нижнем родился гениальный математик Лобачевский, великий физиолог Сеченов читал здесь лекции, будущий знаменитый почвовед Докучаев был основателем местного краеведческого музея, изобретатель радио Попов несколько лет заведовал местной электростанцией… Невольно сбиваешься на скороговорку, на простое перечисление имен: так много одаренных, ярких людей прошли через историю приволжского города.